– Это вы ещё не знаете, что будет дальше, – он удивительно далеко за спину обернул свою голову в нашу сторону, совсем не собираясь разворачиваться корпусом.
– А вы уже тут были? – включилась француженка.
– Ой, да. Я второй раз. В прошлый раз мы дошли до Погружения в Суть Дела.
– И как это? – генеральный директор подался вперёд и оказался почти на линии со мной, – Расскажите, что дальше и долго ли ещё мне здесь сидеть?
Не мешая лейтенанту работать, пенсионер заговорщицким голосом рассказал: «После того как нас поднимут наверх, нам расскажут детали дела чтобы мы в последний момент могли отказаться. Прямо так и расскажут в чём суть, покажут фото или другое. Это последний момент, когда ещё можно будет соскочить. У меня была жесть. Дело чёрных риелторов. Читали в интернете? Шестеро женщин и мужик расчленяли старушек и продавали их квартиры. Не только расчленяли, травили там, убивали по-разному. Нам показали фотографии. Вот такое было дело. Один наш взял самоотвод. Так и сказал, я не могу участвовать потому что считаю, что такое нельзя прощать, что они убийцы и должны сидеть в тюрьме. Его сразу и попросили уйти. Типа, спасибо, что пришли».
Ещё двое человек сидящих вне нарождающихся минигрупп быстро придвинулись к пенсионеру и стали частью нашей суборганизации. У нас оказался козырь, что сразу сделал нашу часть аудитории главной. Впрочем, двое, это громко сказано, они пришли внутри одного плаща, так что, возможно, это был один человек только с двумя головами (водитель электробуса, пятьдесят лет). Тем не менее, у рассказчика стало на четыре преданных уха больше.
– А другой сказал, что не может смотреть на эти фото, ему плохо и его тоже отпустили. Запомните, может рецепт пригодится. Потом…
– Зачем вы всё это пересказываете, – неожиданно обратился к нашему кружку лейтенант, – не слушайте его. Во-первых, это нехорошо пересказывать, а во-вторых. Во-вторых, вам же будет потом неинтересно. Такое редко бывает, вы приехали, это приключение, это интересно же, когда такое будет ещё в жизни? Где ещё таких уродов увидите?
– Расскажите, что дальше было, вы участвовали? – новенькая нашей группы, медсестра двадцати семи лет, подперев голову третьей рукой, поставленной на вторую, поставленную на колено, смотрела прямо в глаза обернувшемуся пенсионеру.
– А дальше, оказалось, что не привезли одного из расчленителей и всё отменилось. Нас отпустили.
– Бывает так, происходит так, что отпускают. Надеюсь в этот раз нет. Вас не отпустят, – лейтенант показал на лице-подушке государственную улыбку, – они были из разных СИЗО, не произошла координация доставки. Нарушения, без одного нельзя с другими работать. Но всё же. Перестаньте рассказывать. Испортите всё впечатление.
Пенсионер перестал и даже вернул голову на привычное неразвёрнутое место. Все молчали и только пирожок в целлофановом пакете грушевидной тёти громко рыгнул. Я подумал, что это он ел тётю, а не она его. Почём такая тётя в буфете?
Больше и больше цифр звучало, отражаясь от асбеста. Больше и больше людей меняли свои «тренер», «ресторатор», «сурдолог» на «служащий», «повар» и «врач». Никто не повторил подвиг генерального директора, он остался тем уникальным, кто назвал возраст и суть своей жизни, не сходя со стула.
Слаженно с окончанием переклички у лейтенанта зазвонил телефон.
Звонок номер четыре: «Слушаю. Мы готовы. Выдаю номера? Понял. Лучше я выдам сейчас, чтобы потом не спешить. Ничего, посидим. Всегда рады вас увидеть, спускайтесь».
Отложив телефон, лейтенант обратился к нам. Речь его была с большими паузами между предложениями. Будто он совершал жевательные движения с каждым новым предложением, переворачивая его несколько раз с помощью языка и челюстей в нужное положение. Формировал словесно-пищевой комок. Речь поменялась по сравнению с первыми монологами. В нём происходил какой-то процесс, метаболизм, он работал с предложениями. Возможно из недр чрева его поступал фермент, сок или газ, для придания фразам особого смысла. Я не улавливал изменения смыслов, но чётко слышал, звучал лейтенант по-новому. Постоянные паузы заставляли напрягаться, концентрировать всё внимание на ожидании новых слов, свежей пережёванной фразы.
– Итак, на основании зарегистрированных возрастов и профессий из вас отберут основной состав – восемь человек и запасных – до двадцати. Все принесут присягу и будут обязаны являться уже не по приглашению, а по повестке.
Лейтенант побелел после такого количества слов. Для него начинался новый этап работы.
– Уважаемые, послушайте меня с тихим вниманием. Сейчас я раздам вам бейджи. На них будут написаны номера. Не ищите логики в том, почему у вас такой номер, а не другой. Алфавитный порядок или кто за кем пришёл тут значения не имеют. Система случайным образом присвоила вам номера. Очень важно. Внимание. Государственными бейджами меняться нельзя. С этого момента и до самого конца того зачем вы сюда явились, меняться категорически нельзя. Вы можете сбить всю государственную нумерологию. Я стану называть фамилии, подходите за бейджем. Бессмыслёный.
Далее перекличка продолжилась. Вторым был пирожок с женщиной, десятым я. На самом простом пластиковом бейдже у меня было написано «кандидат №5». Я сел и показал свой бейдж косящемуся на него щурящемуся деду с синей слюной, ещё не вызванному к столу. На секунду мне показалось, что мой прямоугольный бейдж с булавкой на обратной стороне покрыт тонкой слизью. Вернее, чем-то вроде росы. Я вытер его носовым платком, опасаясь, что эта жидкость имеет отношение к лейтенанту. Платок не намок и остался сухим. Мне просто показалось. Пластик не был влажным. Он был государственно сух.
Ко мне вдруг подсела женщина с длинными цепочками на дужках очков. Она не церемонясь наклонилась ко мне, как классная к давно знакомому ученику.
– Уступите мне этот номер, пожалуйста, эта цифра приносит мне счастье, – она тихо выдавала речь мне в висок.
– Извините, – шепотом отвечал я, – нам нельзя меняться.
– Никто не узнает, положите на стул рядом с моим, я возьму ваш, а вы мой, – и она положила между нашими бёдрами свой бейдж «кандидат №1».
– Я не буду меняться.
– Будете, – необычно строго сказала она. Её цепочки очков почти достигали пола и начала покачиваться. А затем вдруг зацепились за мою ногу, как плющ или виноград за сарай. Она подалась вперёд, ещё ближе, к моему лицу, готовясь что-то сказать. Вторая цепочка обвила мою щиколотку.
– Я не могу быть номер один, мой номер – это пять. Её голос стал шипящим как у змеи.
Нас прервал голос за спиной, где сидел генеральный директор. Он отвечал лейтенанту на просьбу подойти и забрать номерок: «А вы бросьте мне бейдж сюда. Пожалуйста, зачем мне подходить?».
Все посмотрели на лейтенанта и на генерального. Между ними было метров восемь, кстати, сидел между ними и я, с цепочками от очков на обеих щиколотках. Лейтенант, уже не такой вулканоопасный как в начале, мешкоподобно обвисая вокруг стула и стола, не стал бросать бейдж. Он только что-то записал и пробубнел, мол, когда генеральному директору будет необходимо идти в зал заседаний, он пройдёт мимо стола и возьмёт свой номер. Нежелающего вставать государственный рандомизатор назвал номером двадцать один. «А зачем вставать, правильно же?», – генеральный повторял сидевшим рядом, оправдывая свою позицию. Наш кружок молчал. Цепочечница успокоилась и пересела от меня, попав точно на стул с синей кляксой. Она пристала к деду с просьбой обменяться бейджами. Очевидно, номер один, никак не можно было ей сохранить. Дед сделал вид, что крепко уснул и увитый цепочками до пояса, не реагировал на шипение и дыхание в бороду.
Наступил момент, когда общество избранных представителей народа стало не просто досаждать, тяготить или раздражать. Я почувствовал опасность оставаться среди народа. Среди уродов физических и поведенческих. Между некрасивым пластиком с ненатуральной тканью на сидениях и некрасивой тканью человеческой тел. В добавление, аудиторию наполнял тот самый запах людей, личностей, персоналий с потом и кровью, с ферромонами и одеколонами, который всегда присутствует в общественном транспорте, в МФЦ, в поликлинике, в трамвае, в столовой, словом в тех местах, где люди встречаются чтобы испытать раздражение и стресс от наблюдения за себе подобными. В таких местах ложно создаётся впечатление, что все мы народ, что у нас есть какие-то общие цели и нравы, но всякий покидает такие места с чувством удовлетворения, возвращаясь назад в свой треугольный неудобный мирок с рассказом коту об опасных чудаках населяющих внеквартирный мир. Единственное, что нас в таких местах объединяет, это необходимость выполнять странные процедуры с цифрами и буквами. Свой, треугольный, лучше и роднее. Неудобный для мебели, требующий уборки, стирки, готовки, приколачивания полки и смены лампочки, но с отсутствием всезнающего начальника раздающего номера, пусть хоть с временной невидимостью государственных деяний, с недостатком анкет и бумаг, с дефицитом касания незнакомых людей. И только те, кто не хотят из общественной уборной скорее выйти и сесть на свой индивидуальный диван, и продолжают говорить среди незнакомых об общем, а не о частном, те, кто не снимают при первой возможности со спины номер и не забывают никогда, что написано на стенах казённых коридоров, вот только те и есть рождённые для общественного уклада. Из них можно ковать патриотизм, веру, участие, благолепие и сострадание к недостигшим ничего. Они могут лопатами и букварями создавать доступную среду, чертить границы и возводить институты. Они уже утратили рвотный рефлекс, достигли второй стадии обобществления, за которой идёт единение в человекомассу и далее до полного народоармиединения. Может быть они больные, может быть они прозревшие пророки, но я не в их числе. Прочие, не вполне социовеченные, остающиеся дикими волками или воронами, моргающими на пастбищах ламами, в неге лежащие в грязи свиньями, но не людьми, не жителями чата подъезда, такие как я, свободные читатели самостоятельно выбранных книг, уроды необщественные, мы не можем долго притворяться, что нет этого запаха и нет другого более комфортного способа ходить в туалет. Я – ворона. Я – ворона в мире людей. Я посетитель кунсткамеры, который купил билет своим трудом, а не пристроился бесплатно к группе. Я – здоровый доброволец, сидящий за справкой в коридоре поликлиники полной инвалидов. Я – бездомная собака, свободно следующая за кочующими клетками зверинца. Я – топчущий тропинку в обход шлагбаума. Но я тоже получил приглашение. Значит я в списке, я из людей, я – народ, я должен помогать им нас судить.