* * *
В Москве совсем другие погоды и разговоры. Облачно по-осеннему, по-питерски. На лбу сразу вскакивает прыщ. Чтобы не начать ворчать и пролистывать до конца весь интернет, подменяю жену на прогулке с псом. Ухожу от крайнего дома квартала в сторону леса. Под ногами дорога из битого печенья, а по краям зелёная каша брокколи. Иду по лесной тропинке облагороженной методом посыпания крупной стружкой. Срубили с виду здоровые деревья, прокрутили через адскую машину-расчленитель, посыпали стружкой наиболее просторные тропинки. Теперь по ним люди забираются куда как дальше в лес. Бегуны проникают в своих тонких невесомых кроссовках, ходуны с палками шагают под елями, ранее робкие собачники осваивают мои маршруты. Стружка жёлто-коричневая, где-то рыжая, где-то соломенного цвета. Кишки и кровь перекрученного дерева. Теперь впитывает влагу дороги, контрастирует с зеленью травы, ландышей. На стружку падают шишки и становятся её частью. Там, где солнце попадает на тропинку, стружка подсыхает, золотится. В большинстве мест она пружинит или даже немного хлюпает из-за обилия влаги под ней. Идёшь как по дорогому покрытию в борцовском зале. В какой бы обуви не шёл, всё кажется, что в мягких кроссовках. Идеально для людей с межпозвоночными грыжами или гонартрозом. Стружковый путь обходит старые лужи и глубокие колеи неизвестных времён, когда лес был заповедным, но, однако, кто-то пёрся сюда на крупном транспорте регулярно. Это как-то связано с гниющими огромными башнями стоящими в одну линию через каждые пять минут ходьбы. Остатки их, немного колючей проволоки, немного бетонных блоков, рухнувший мостик, всё говорит о том, что лет пятьдесят назад здесь была какая-то технологическая жизнь. Изредка нога в лесу вдруг становится на что-то твёрдое. Шаркаешь подошвой, откидывая полувековой налёт иголок и листьев, видишь под собой бетонные плиты. Старожилы говорят, что это всё навигационная система Внуковского аэропорта. До всех этих ваших джи-пи-эс стояли здесь вышки-башни и что-то такое делали чтобы самолёты не разбивались и находили аэропорт. Версия мне нравится. Подтверждает её то, что если ровно в восемь вечера стать в закате под эти монструозные остатки чего-то, не бояться, что завалится десятиметровое бревно на тебя вместе с перекладинами, то точно над тобой пролетит самолёт. Будет светить вперёд фарами как машина и будут у него уже опущены шасси. Всё будет отлично видно, самолёт низко и точно над линией гниющих башен из дерева. Отсыпанная стружкой дорога ещё не дошла до конструкций, просто напоминает, любой лес в Новой Москве станет парком, а дальше и местом застройки. Тотально точечной как детская игра во всовывание пластиковых квадратиков в дырчатую дощечку. Каждый квадратик, цветной и гладкий, сам по себе точка в дырке. Сливаясь они дают сплошную картину и не различить уже досточки под ними. Сквозь стружку не растёт трава, плотный слой, но взошли грибы. Может споры их были прямо в том трупе дерева, а может грибы сообразительнее растений. Незаметно золотистые, маскирующиеся под рваную древесину, торчат грибы тут и там на дороге. Вдоль этого пути из жёлтого дерева – новое чудо. Земля лениво взрыхлена какой-то железной чесалкой и всё это раненое придорожное полито обильно зелёной кашей. Каша состоит как бы из жидкой травы, цвет только ненатуральный, такой зелёной, какого оттенка травы и не существует. Полагаю, что эта жидкая трава должна прорасти и напитать красотой газона эти промежуточные локации. Сделать плавным переход от асфальта к лесу. Залечить траншеи и места разворотов бульдозера. Пока этого нет. Каша не впитывается в разрыхлённую землю, лежит как будто лес вырвало съеденными папоротниками. Это жижа-рвота на два-три метра в стороны покрывает землю прилежащую к фонарям, остановкам, тротуарам неоткрытой дороги, что пролегла через наш лес в пандемию. Соединит она какие-то новые районы, станет хордой между чем-то и чем-то. Нам просто повезло, что дорога прошла именно через наш лес. Разделила его меньшую и большую части, принесла цивилизацию в лице прокатных самокатов, наркотических закладок и горок мусора состоящих из объедков строителей и их сломанных орудий труда. От пустых тротуаров и стартуют посыпанные прахом деревьев рыжие пружинящие тропинки. И там, где цивилизация и лес соприкасаются, всё забрызгано кашей из брокколи, рвотой леса. Неделю она не впитывается и через неё не проходит ни один ход крота и не пробивается ни один самый примитивный росток. Каша просто лежит и зеленеет. Она скользкая и чужеродная как слизь из старых фантастических фильмов. Может это и не рабочие её нанесли, может это лес чётко отграничил себя от асфальта и заборов. Сворачиваю со стружки в коричневую жижу настоящей тропинки, пинаю шишки и ухожу дальше. Но как бы не делал круг по лесу с собакой, шире или витиеватей, всё же заходишь и выходишь теперь всегда через зелёную кашу и жёлтую стружку. Дорогу откроют. В этот траурный день придётся переходить ещё и по зебре. Толпы людей из соседних районов смогут приехать сюда на пикники на машинах и стружка из елей, мусор строителей, покажутся детским кошмаром по сравнению с будущим триллером про концлагерь.
Полугод.
Он был неизбежен. Нельзя пропустить свой полугод. Можно пропустить истории его наполняющие. И я пропустил массу. Два моих маленьких глаза не могли увидеть всего. Тем более, я регулярно их закрывал на сон и чтобы не видеть несовершенства мира. Пропустил, например, историю про то, как через лесопарк шёл полный мужчина в синих джинсах, синем свитере, с рыжими волосами и держал в каждой руке по яркому банану, по одному в кулаке. Взмокая он быстро шёл по прямой размахивая руками, широко шагая как северноходец, унося жёлтые бананы в лес. Несложно нафантазировать его цели и задачи, но он ушёл, и эта история ушла вместе с ним. Не уследил, закрыл глаза. Что стало с рыжим бананоносцем? Я пропустил историю о том, как весь западный мир первым напал на нас и теперь только изучаю на всех перекрёстах лица героев-защитников, что смотрят на меня с огромных экранов. Раньше на этих рекламных местах был какой-то бизнес, потом объявление о том, что здесь может быть реклама бизнеса, а теперь сменяющиеся лица молодых мужчин в погонах с полным ФИО и званием. Они все молодые и неулыбающиеся, в парадном. Наверное, всех защитников от злых сил фотографируют заранее перед отправкой на фронт. Фотография им всегда пригодится, может на билборд на московский перекрёсток, а может на могилу. Лица их в тот момент войны ещё не видели, оттого юны и бледны. Парадная форма смотрится как на выпускницах, впервые одевших платье, потому что так заведено на выпускном, всё чуточку неловко. Это виртуальные доски почёта. Лишь бы не виртуальные могилы. Я пропустил историю исчезновения масок с лиц. Не в Питере, конечно, не в провинции, где их и не было никогда, пропустил в Москве. В один из подземных дней, на новой ветке метро смотрел на людей и не понимал, что не так. Вроде обычно, телефон в руке, наушники в ушах, носки сползли до самых пальцев, подмышки наличествуют. Видны лица, брекеты, герпес на губах, щетина. Исчезли маски. Ночью через дымоход пробрался волшебник и украл все маски в городе. А может быть волшебник включил магический рингтон и все маски, как крысы в сказке, строем покинули Москву. И все-все стали просто обычными, с полной, а не половинной эмоцией на лице. А ведь было так комфортно скрыться за этой бумажной занавеской, убрать свои ухмылки и улыбки, задумчивые губы-в-трубочку, стать на ступень выше в интровертизме, исчезнуть с радаров любопытства. Пропустил и нашествие зябликов. Это лето наполнено зябликами. Бывали годы преобладания дроздов, скворцов, соек, но никогда зябликов. Все скверопарки в 2022 кричат зябликами: «фьи-фьи-тья-тья-чувр!». Мажорность. Радость в их позывных. Так в гороскопе вращаются птичьи года, мы дожили до года зябликов. Маленькая бодрая птичка с коричневыми плечиками, воробей после тюнинга. Всегда узнаешь, если хоть однажды тебе укажут на неё. Приметный зябликовый полугод. Запомним, ведь такое может не повториться. Одна странность состоялась в это полугод, которая никак не получает название у меня в голове. Вне закона стал пацифизм. Раньше, в любом совершенно раньше, советском или переходном, если вы шли бы по улице с убеждением, что война не нужна, то встретили бы одобрение. Может быть и поддержку, песню, грамоту. Вам выдали бы транспарант и сфотографировали для местной газеты. Детали зависят от того сколько вам лет и куда идёте, к американскому посольству или к речке купаться. Но мир нужен был всем. Желание мира, пацифизм, передавалось через мел школы, через руки ветеранов, через кино и вино. Чёрно-белые великие с портретов смотрели и молчали про мир, цветные из телевизора пели про мир, родственник отслуживший на границе приносил мир в анекдотах и сувенирах. Теперь же хотеть мира нельзя. Ходить и молча хотеть можно, но громко хотеть не получится. Пацифизмоцид. Пацифизмомор. Как назвать? Все хотят мира, но это как-то не так теперь называется и это не совсем тот мир, что был в нашем раньше. Такую я отмечаю странность. Она совсем незначительно влияет на окружающих пока они живут в мире. Просто удивляет, как перемена непогоды. И последняя странность – необходимость победить. Так много открылось за этот полугод правды, лжи, истинного лица бизнеса и власти, упали маски со скоморохов, стало ясно, кроме как победить это всё, иного пути нет. Нельзя уже проиграть. Нужно перевернуть свой мир. Не имеет значения кто прав, а кто нет и почему. Пусть правы все. Не стало сложности выбрать сторону, нечего выбирать. Победить и закончить. Победой будет сохранение семьи и работы, радости, приношение пользы людям, ритм жизни и новые мечты. Прочие истории я постарался записать в этом дневнике. Использовать свой язык, личное-всякое, стать на полгода зеркалом окружающего мира, записать какой он, свет в тоннеле. Чтобы если настанет время, когда нечего будет отражать, сохранилась возможность вспомнить какие бывают полугода. На целый замахиваться не собираюсь. Где найти столь терпеливого читателя? Полумиру – полугод.