Новость о кедах совершенно логично толкнула Мизулькина к полке с туфлями. Первый вариант «черные под брюки» снова стал актуальным. Мысли о департаменте вернулись. Рядом с «черными тупорылыми» стояли «черные остроносые». Они были чуть подороже тупорылых. Зато прошиты основательно. И фасоном были похожи на те, совсем дорогие из «Гросс Мука». «Если плюнуть на сандалии, кроссовки и кеды, то можно взять эти туфли. Все равно в выигрыше останусь!» – уговаривал себя Мизулькин. Его решимость достигла максимального градуса и вот-вот должна была перейти в фазу действия. Вдруг чья-то пухлая белая рука беспардонно схватила предмет душевных переживаний Андрея Афанасьевича, причем как раз его размер. Рука лениво вертела туфлю, показывая ее со всех сторон пухлой плешивой голове. Голова удовлетворенно закивала. Андрей Афанасьевич чуть не задохнулся от гнева, внешне оставаясь совершенно спокойным. «Это мои туфли! Я ж в них в департамент… Да я тебе… Да я не знаю, что с тобой сделаю…», – Андрей Афанасьевич действительно не знал, что можно сделать. Злобный конкурент прямо на глазах лишал его заветной вещи и ломал ему будущую карьеру! В душе Андрея Афанасьевича штормило. Но тут рядом с пухлой головой конкурента появилась другая. Тоже пухлая, но с шевелюрой насыщенного бордового цвета.

– Котик, ты же не хочешь это купить. Ты же не хочешь отдать наши деньги за эту ерунду из кожезаменителя. Они порвутся к следующему сезону. Я уж не говорю, что у тебя будут потеть ноги, вонять носки и я с тобой разведусь. Пошли отсюда.

Котик поставил туфлю на место. Такой поворот событий должен был обрадовать покупателя Мизулькина. Но не обрадовал. От его решимости купить эти туфли не осталось и следа.

Принц Гаутама воскликнул: «Весь мир – иллюзия!» Платон воскликнул: «Все вещи – это тени идей!» Мизулькин воскликнул: «Кожезаменитель! Это кожезаменитель!» Обрушившееся откровение оглушило Мизулькина, ослабило его члены, так что он присел на скамейку для примерки обуви. Но борсетку из подмышек не выпустил. Он смотрел на туфлю новыми глазами. Как будто пелена спала с его глаз. Он увидел, что туфля прошита не там где нужно, а там где не нужно. Так для чистого декору. «А подошва? Разве это настоящая резина? Фуфло это, а не резина. Фальшивка». Он смотрел на подошву брезгливо, как на вора, пойманного за руку. «И приклеена эта жалкая фальшивка небось какой-нибудь соплей разбавленной, а не клеем настоящим». Мизулькин огляделся по сторонам. Мир вокруг был тоже фальшив, как и туфля. Вот продавец делает вид, что ему все по барабану. Такой равнодушный весь из себя. А сам только и думает, как бы побольше своего барахла впарить. Вот чувак стоит в фирмЕ весь. «Дурак! Не фирмА на тебе, а фуфло! Туфли выбирает, лопух. Сейчас впарят тебе эту ерунду фальшивую. А ты и рад будешь. Лох». Мизулькин еще раз глянул на Костю Таракана с чувством подавляющего превосходства, и решил пойти кеды посмотреть.

Жмот вымотал Косте все нервы. Сначала покупательские страдания маленького лоха казались забавными. Он, то застывал перед витриной с туфлей в руке, как витязь на распутье, то начинал метаться от полки к полке. Муки выбора проступали на его лице красными пятнами. Пот тек холодными ручьями за шиворот. Пару раз до Кости доносилось какое-то нечленораздельное бормотание. Однако спектакль затягивался – лох все не садился мерить обувь и продолжал крепко прижимать борсетку к своим тщедушным ребрам. Костя устал следить за дерганной фигурой, устал быть все время на чеку. «Лучше бы я ту тетку выбрал, вон она уже у кассы стоит, деньги достает из сумочки. Блин, нормальные деньги. Мне бы хватило». Но вот клиент рухнул на скамейку. Наступил переломный момент. Костя собрался с силами. Но момент оказался совсем не переломный, а обломный. Не туфлями был занят клиент. Он дико озирался по сторонам, а потом и вовсе уставился на самого Костяна. Костя от неожиданности смутился и вышел из магазина. Лох за ним.

Костя заметил преследователя в отражении витрины. Всего пять минут назад он, Костя Таракан, был безжалостным хищником, идущим по следу своей жертвы, таким волком, нет, тигром, который смотрит из засады, и думает, с какой части антилопы лучше начать обед. А теперь обед сам бросился в атаку. Хладнокровный профессионал непроизвольно запаниковал: «Неужели он меня зесек? Точно засек! Как он меня засек? Где я прокололся? Морду бить будет? А чё я такова сделал? Я ничё такова не сделал. За чё мине в морду-та?» Но клиент не слышал этих резонных вопросов и упрямо шагал за Костей. «Надо оторваться», – подумал Костя, и пошел быстрее. Лох не отставал. Костя резко поворачивал то налево, то направо, но хвост сбросить не удалось. «Да, чё я сделал-то!? –возмутился вор с еще незапятнанной совестью, – где этот самый, как там его, состав преступления?» Он остановился, придал лицу наисуровейшее выражение и повернулся навстречу преследователю. Возбужденный лох шел прямо на него.

22,5

Лох шел прямо на него.

22,65

Есть люди, которые за словом в карман не лезут. Костя Таракан был не такой. Он всегда лез за словом в карман. Вот и сейчас он полез и вытащил из кармана несколько слов. Вытащил. Сдунул с них крошки табака, песок, остатки салфетки. «Ну, в чем дело, братан!» – такие слова вытащил Костян. Лох шел прямо на него. Костя взял слова наизготовку.

Лох шел, шел, шел и… прошел мимо. Магазин «Вселенная обуви» поглотил маленького космонавта потребления. «Не смешно», – выдохнул Костя и уныло, без былого энтузиазма поплелся за клиентом.

Ясон прибывает в древнюю Колхиду, местные жители гурьбой набрасываются на него, каждый со своим руном, в разной степени позолоченным. У кого-то руно облезло, у кого-то вместо позолоты желтая краска, у кого-то с позолотой все нормально, но в нагрузку толстая дочка с усами. Ясон в шоке и хочет домой. Что-то подобное испытал Андрей Афанасьевич, когда бороздил просторы «Вселенной обуви». Низость цен первое время грела его душу, не желавшую платить дань материальной роскоши. После откровения с кожезаменителем Андрей Афанасьевич решил сконцентрироваться не на качестве, а на эстетике. Выбор был широк и необъятен. Но что странно – доминирующим стилем в магазине дешевейшей обуви было разнузданное барокко. Дизайнеры смело использовали золотистые, серебристые, кислотные цвета, умудрялись на одной кроссовке уместить всю палитру красок. Фасоны поражали воображение. Остроносые туфли были настолько остроносы, что ими можно было заколоть человека. Покрой был прихотлив и состоял из такого огромного количества лоскутов, что швы покрывали всю площадь. Только Андрей Афанасьевич соглашался с носком туфли, как пятка шокировала его леопардовой раскраской. Только он одобрял верх обувного изделия, как тут же обнаруживал подошву в виде копыта, или гусеницы трактора, или просто в виде гусеницы. Через полчаса безуспешных поисков обувного идеала, горькое откровение №2 поразило покупателя и человека Андрея Афанасьевича Мизулькина: «На этом свете идеала нет. У любой вещи есть как достоинства, так и недостатки. Нельзя сделать идеальный выбор». За откровением №2 , как гром за молнией, грянуло откровение №3: «А кедов тоже нет!»

Откровения никак не помогли Андрею Афанасьевичу разрешить ситуацию. Это его тоже удивило, потому как в литературе героям всегда ясно, что делать после откровений. А теперь вообще не понятно, что делать. Что купить? Как быть с ботинками, с департаментом? Может, в департаменте тоже поджидают какие-то неприятности? Андрей Афанасьевич мысленно плюнул на загадки бытия и вытащил первую попавшуюся обувную коробку из стопки своего размера. Открыл и сильно удивился.

В коробке лежали старые, изношенные кеды.

Изношенные, но явно какие-то фирменные. На язычке рисовался полу-стершийся лейбл «…verse». «Версаче», – осенило Андрея Афанасьевича. Он и так много думал в последнее время, а теперь пришлось думать еще больше. «Громко позвать продавца? Тихо положить все обратно? Что все это значит? Что значит, что значит, а вот что значит – кто-то взял новую пару обуви и положил старую!» Тревога задребезжала в душе его, затем страх вынырнул, как гопник из подворотни. «Что так сердце, что так сердце растревожилось?» – вопросительно пропел про себя Мизулькин. И тут же понял из за чего оно растревожилось. Тревога и страх были ответом на дерзкую, преступную мысль, которая только сейчас пробилась на уровень официального сознания: «Может, мне тоже так ботинками поменяться? Чем я хуже? Смелость города берет, не то, что туфли!» Доселе добропорядочный человек воровато оглянулся. Кассир что-то выстукивал на своем аппарате. Один продавец пытался собрать с пола три коробки, другой препирался с покупателем. «Ну, что – слабо? Тварь ли я дрожащая или право имею? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет?» –спрашивал себя новоявленный Раскольников. «Смогу и осмелюсь!» – отвечал он сам себе. «Что ж украсть? Может эти?– Нет, они совсем мне не подходят. – Может тогда эти, зеленые? –Нет, они слишком заметные? Елки-палки, даже украсть нечего! Да, бери что придется, какая разница!» Он осторожно, cтараясь не привлекать внимание, положил коробку со старыми кедами на место и взял соседнюю. Путь до скамейки тянулся вечность. Хотя Андрей Афанасьевич решительно не считал себя «дрожащей тварью», руки его дрожали. Руки его еще и потели, так что коробка долго не хотела открываться. Потом долго не хотели надеваться какие-то уродливые кроссовки. Борсетка была поставлена на колени, но там она мешала наклоняться. Затем она и вовсе рухнула на пол. Андрей Афанасьевич чертыхнулся и со злостью шарахнул свою собственность рядом об скамейку. После долгих мучений кроссовки заняли свое место на ногах вставшего на путь воровства гражданина Мизулькина. На этом скользком пути ему предстояло преодолеть всего 6 метров 45 сантиметров. Ноги были ватные, еле передвигались. Чугунными гирями висели на этих ногах краденные кроссовки. Волны страха накатывали одна за одной, и чем ближе был выход, тем больше были волны. Он не мог смотреть в глаза людям, боясь, что его собственные выдадут в нем вора. Вдруг раздался резкий звонок, лампочка на воротах загорелась, и охранник шагнул вперед. Мизулькин превратился в столб и не смог даже подумать: «Все, попал!» – потому что мозг тоже замер. Охранник подошел к рыжей женщине и попросил открыть пакет. Мозг Мизулькина оттаял, дал команду «полный назад». По дороге Мизулькин вспомнил о серых пластиковых кругляшках на кроссовках, из за которых они так трудно надевались.

Костян не верил своим глазам: лох нацепил кроссовки и пытался в них слинять из магазина! Лох решил стать вором! «Кто ты такой?! Кто!» – презрительно думал вор со стажем про жалкого любителя. «Ты думаешь это так легко – взял и пошел? А тренировки? А опыт? Где они у тебя?» – продолжал мысленно читать нотации Таракан. «Где честный, прямой взгляд? Где легкая, свободная походка? Где, наконец, полет души?» Жалкая фигура всем своим видом показывала, что ничего из перечисленного у нее не было: ни полета, ни походки, ни взгляда, ни опыта. Только уродливые кроссовки. «Ёшкин кот!» – вдруг вздрогнул Костян. Это шоу невиданной глупости так заворожило его, что он даже не сразу заметил отсутствие заветной борсетки у этого идиота. Лавируя и толкаясь, он ринулся к примерочной скамейке, пытаясь опередить лоха. Борсетки не было. Таракан был раздавлен. Лысая фортуна села на него своим мраморным древнеримским задом и не заметила. Он вспомнил историю Кольки-декабриста. Однажды Колька на вокзале сработал у одного доцента чемодан. Чемодан был тяжеленный. На пустыре за депо Колька проверил содержимое. А там тыщи и тыщи рублев. Чемодан был до краев забит родными советскими купюрами. От счастья Колька ушел в запой. Когда вышел, оказалось, что в стране прошла денежная реформа. Кто не успел поменять деньги, тот не успел. Все сбережения сгорели. Он поскандалил в банке и его избили менты. Тогда он пошел в сарай и повесился. А веревка оказалась гнилая, он остался жив, только со шрамом на шее. Он попробовал еще раз, но на этот раз рухнула балка под крышей. Заработал второй шрам. Потом ему чуть голову соседи не проломили, когда узнали, что он крышу сломал. Тут Колька с ума и сошел. Вот такую историю рассказывали у Таракана в бараке.

Со злости Таракан снес стопку обувных коробок. Тут же испугался и начал их собирать. Под скамейкой валялась борсетка. Он угрюмо выудил ее и пошел прочь. Без всякого чувства удовлетворения и победы.

24,5

Мизулькин вернулся к примерочной скамейке с видом Раскольникова, у которого старуха-процентщица отняла топор, затем набила морду и спустила с лестницы. Среди кем-то раскиданных коробок стояли его старые, корявые, скособоченные, вонючие, задрипанные туфли. Никто их не тронул. Никому они не нужны. Он брезгливо отвел от их взгляд и основательно рассмотрел кроссовки на ногах. «Что ж, не можешь украсть, придется купить», – он потянулся за борсеткой… Тю-тю. Тянуться было не за чем. Мощный симфонический оркестр громко заиграл тему горя и несправедливости в душе Андрея Афанасьевича, как в старых советских фильмах. Под эту музыку бушевало гневное море, вздымались огромные волны, они бросали из стороны в сторону утлый челн, в котором сидел маленький Андрей Афанасьевич. Через полторы минуты буря в душе улеглась, музыка затихла. «Нет денег, нет проблем», – пыталась подбодрить себя жертва воровства,– теперь не надо ничего выбирать, мучиться. Но эти жалкие доводы казались неубедительными. Вдруг Мизулькин встал, начал нервно рыться в коробках. Затем, найдя нужную коробку , зло ухмыльнулся, извлек из нее старые кеды, которые соблазнили его на воровство, не спеша надел их и медленно, уверенно вышел из магазина. Злая ухмылка так и не сошла с его лица.

Глава2

Уже 6 минут как Феликс Эдмундович пытался переложить проблемы со своей больной головы на чью-нибудь здоровую. С головы секретарши проблемы сваливались, как кубики с мячика. Она только хлопала глазами и теребила пуговицу на груди, рассчитывая умиротворить сердитого шефа видом своего декольте, и тут же сомневаясь в этом маневре. Феликс Эдмундович нетерпеливо названивал своему заму по общим вопросам, но тот нагло не откликался. Не дождавшись ни кофе, ни ответа, директор решил похмелиться. Не тут– то было. По очереди, во всех кафе ему было вежливо сказано, что алкоголя не держат – предписание начальства. На входе ресторана « В мире животных» висела жизнерадостная вывеска: «Открытие через неделю!»

Мутило. Блики солнца играли на стальных перилах и стеклянных витринах. Весело щебетали продавщицы. Cуетливо мелькали пестрые пакеты с покупателями. Карапузы в нарядных костюмчиках сосредоточенно переставляли лапки под надзором важных мамаш. Красотки в шубах призывно улыбались и игриво выставляли голые коленки на рекламных плакатах. В воздухе стоял возбужденный галдеж. С болью и отвращением шел Феликс Эдмундович сквозь этот муравейник, который он сам и создал. Он осторожно нес свою измученную голову к супермаркету со спасительными крепкими напитками.

Тем временем зам по общим вопросам безмятежно стоял у окна в живописной позе Геркулеса, отдыхающего после подвигов. Легкий ветерок шевелил его поредевшие волосы и трусы в клеточку. Ничто не могло нарушить этот покой, тем более звонки от начальства. Телефон «Воторолла» благополучно улетел вместе со штанами во время операции по спасению охранника. Менеджер Анна еще не принесла их, и Антон Петрович еще не вспомнил, что у него есть телефон, и еще не узнал, что телефон разбит вдребезги. Вдруг что-то зашипело, запищало, задребезжало. Какой-то шершавый, неразборчивый голос начал занудно повторять:

– Это пост номер … пост …мер … мь. Это …ост номер …семь. Прием, …йом. Прием. …троныч, ты хде? Патроныч, Патро… ты хде? Прием. У нас, …дь, ЧеПэ. Прием. Пррием!

Патроныч вспомнил о рации и с раздражением потащился в ее сторону. Из рации продолжал доноситься шум вперемешку с матом:

– …лядь, да хде этотго …ыча носит?

– Я те дам хрыча! Я тя удавлю и уволю, к матерям, – дотянулся до трубки Патроныч. – Чё случилось?– тут он руганулся еще раз и нажал переключатель, – чё случилось, я говорю?

– Патроныч, этот ты? Прием.

– А кто же по-твоему, баран, ты, тупоголовый? Прием.

– Кто? Не слышу! Кто? Прием.

– Я это, Я! – не стал острить про коня в пальто Патроныч.

– Это ты, Патроныч? Прием.

– Я. Я! – и Патроныч еще раз громко удивился отсутствию логики у коллеги, используя неуставную лексику.

– Ааа, Патроныч, это ты. Патроныч, ты где? Прием.

– Я на… Да какое тебе дело, где я?

– Где, где? Прием.

– Где надо!

– Где!

– Пасть заткни и говори, что случилось!– заревел взбешенный Патроныч. Приказ был противоречив, но, как ни странно, доходчив.

– У нас гад один продукты жрет прямо в магазине! Не расплатившись!

– Что делает! – переспросил Патроныч.

– Продукты жрет! Уже пузырь коньяка выхлебал, теперь с колбасой бегает.

– Задержите! Чего ждете. Прием. Ответ утонул в потоке шума.

– Всё самому, всё самому.

Зам по общим вопросам пошел к двери, но не дошел и выругал сам себя: «А, в душу, мать и в печенки, куды ты рванул, без штанов, старый хрен!»

Небрежно, практически не глядя, Феликс Эдмундович сгреб с полки первую попавшуюся бутылку и пошел к кассе. В выборе товара он был полной противоположностью покупателя Мизулькина. Не метался по магазину, как муха по комнате, а шел к цели прямо, как носорог на водопой. Тратить время на раздумья и сомнения было не в его натуре. В прочем, нельзя сказать, что Феликс Эдмундович взял бутылку совсем уж без разбора. Хватательный рефлекс сработал только у стеллажа с престижными этикетками. Он бы взял бутылку с самой верхней полки, как всегда и делал, но в этот раз это было выше его сил. В его руке оказался коньяк «Багратион» вместо обычного «Наполеона». Этикета гласила, что характер коньяка – пылкий, вкус– бодрящий, цвет – благородного дуба, и, что сам Багратион пил только его. Но для измученного жаждой это были лишние подробности. По дороге к кассе Феликс Эдмундович залез свободной рукой в карман. В кармане было пусто. Он залез в другой – тот же результат. Он обшарил все складки одежды, но денег не прибавилось. Вся наличность осталась во вчерашних брюках, но и оттуда она давно перекочевала в закрома жены, Кристины Анатольевны. Неожиданный облом усилил боль. Хозяин «Нового света» оглянулся по сторонам сначала сконфуженно, а затем удивленно. Он окинул эти горы товаров, километры полок, полкИ покупателей: «Зачем мне все это? Зачем мне все это, если я похмелиться не могу? Зачем мне все это, если в моей родной голове так скверно? Зачем? Правильно ли я живу?!» Отработанным движением он отвинтил крышку и в три глотка ополовинил бутылку. «Багратион» бросился в атаку. Феликс Эдмундович прислушался к организму. Борьба внутри шла не шуточная: боль то отступала, то шла в контратаку. Наконец, «Багратион» начал побеждать. Феликс Эдмундович удовлетворенно посмотрел на бутылку и просветленно подумал: «Много ли человеку нужно!»

Родные штаны, с пузырями на коленках, с дыркой в правом кармане, снова облекали ноги Антона Петровича Мотыля. Ноги несли его в сторону универсама. Лицо его, как обычно, выражало угрюмую озабоченность или озабоченную угрюмость. Но эта угрюмость была лишь вершиной айсберга. По правде, Антон Петрович был в высшей степени раздосадован и раздражен. В его левом кармане лежало то, что осталось от телефона «Воторола». Мало того, что он, солидный во всех отношениях человек, попал в какую-то глупую ситуацию, так еще и без телефона остался. Телефон стоил огромных денег. Правда, не самому Патронычу, а его зятю. Подаренный был телефон. Он возвышал Антон Петровича над остальными людьми. А теперь не возвышает. Он был как аппарат правительственной связи у министра, а теперь этот аппарат отняли. Девчонка, когда принесла брюки, пыталась говорить что-то о потерявшейся звезде, но Патроныч только отмахнулся в бешенстве. «Щас убью кого-нибудь!» – с такими негуманными мыслями он вошел в «Муравейник».

– Ну, что, лоботрясы, поймали?!

Не успел подскочивший к нему охранник ответить, как вместо ответа перед ними пронеслась дикая кавалькада. Впереди с воплями скакал гражданин расхристанной, пьяной наружности, хватал с полок товар и бросал его в разные стороны, за ним молча бежали люди в форме. Один из охранников повернулся и на бегу помахал Патронычу рукой.

«Много ли человеку нужно?!» Просветление не отпускало Феликса Эдмундовича. «Нет, не много. Можно и поделиться». Он поймал первого попавшегося прохожего за шкирку и с широкой улыбкой вручил тому бутылку с эликсиром. Затем неловко обнял испуганную личность и удалился. Удалился медленно, с чувством собственного достоинства, как солидный добропорядочный гражданин. Хотелось спать.

Погоня добежала до конца магазина, завернула за другой ряд полок и понеслась в обратном направлении. Патроныч пошел наперерез. Нарушитель заметил маневр, схватил на бегу товары народного потребления и начал ими швыряться в смельчака. От пачки печенья «Селянка», на которой была изображена глубокодекольтированная особа в кокошнике, что по замыслу рекламщиков должно разбудить во взрослых потребителях сексуальные и патриотические инстинкты, а в детях – тягу к материнской груди, так вот, от этой пачки печенья Патроныч увернулся. Хотя она и летела совершенно в другую сторону. Так же мимо пролетели мармеладки «Ко-ко», бисквиты «Прямо в рот!» и, слава богу, банка сгущенки «Коровья нежность» из цельного молока, а не какого-то там сухого. Но не пролетела мимо Патроныча упаковка сахара-песка 450 грамм без названия от Карачаровского сахарозавода. Ну, кто так упаковки делает! Лопнула упаковка моментально от соприкосновения с головой заместителя главного директора торгового центра по общим вопросам. Слегка оглушенный и порядочно ослепленный зам замешкался и стал совсем легкой мишенью. Сливовое варенье «От бабки Изольды», джем из крыжовника «Мелиховский огород» попали точно в цель. А потом на пол. И уж совсем в упор был произведен бросок мукой крупного помола в мешке весом 2 кг брутто мукомольного завода №2 г. Сушки. Патроныч был повержен. Злодей перепрыгнул через него и унесся в даль. На толстом слое из муки и варенья остался отчетливый след обуви. Охранники окружили поверженного командира.

– Это кеды.

– Не, это кроссовки.

– Не, кеды.

– Точно говорю – кроссовки.

А в это время в мебельном магазине «Мягкое место» в дальнем, редко посещаемом углу мирно спал Феликс Эдмундович Буряк.

Человек несся легко, как ангел отталкиваясь от грешной земли. А ведь всего каких-то полчаса назад он, как демон Врубеля, сидел на унитазе, подавив в себе брезгливость перед антисанитарными условиями. Он сидел на унитазе и с тоской думал левым полушарием о своей горькой доле: «Вот и все, что тебе уготовано судьбой, Горюхин – грязный сортир. Не будет в твоей жизни ни алмазов, ни миллионов в лотерею. Удача, если до сортира вовремя добежишь. Вот твое бинго». А в правом полушарии повторялась строчка из песни Льва Лещенко «…полная надежд людских дорогаааа», как будто пластинка заела. Ненадолго от мрачных мыслей его отвлек какой-то идиот, который искал в этом сугубо мужском сортире какую-то Курицыну. «Как нелепа жизнь!»– вздохнул неудавшийся миллионер.

Но сейчас Василий Горюхин чувствовал себя другим человеком. Веселым и отчаянным, как Степан Разин или как Сергей Есенин. Коньяк кипел в его груди. «Кипелов» пел: «Все впереди!» Побоище в бакалейном отделе Муравейника воодушевило его и вдохновило его. Он бежал и на лету сочинял бессмертные строки, которые все объяснят его невесте, а потом останутся в памяти потомков.

«Меня в тюрьму посадят,

Но ты меня не жди,

Когда дожди зарЯдят,

Когда умрут вожди.

Когда метель и вьюга,

Получка, Новый Год

Не жди меня, подруга.

Я зек и обормот!»

Он торопился. Надо было успеть, пока не испарились пары «Багратиона». Как только горючее кончится, он смалодушничает и не сможет объясниться с невестой. «Нам надо расстаться. Кто я такой? Без пяти минут зек. Я не хочу портить тебе жизнь. Ты найдешь другого, более достойного!» И тут он зачитает свои стихи.

Мысль, что тюрьма спасет его, пришла ему в голову во время шестого глотка коньяка и первого куска колбасы. Он аж остановился и перестал жевать. Его посадят, и не нужны будут колечки с алмазами, стол с шампанским, не будет позора, когда вскроется, что у него нет денег. Не будет невесты, перед которой придется сгореть от стыда. Ничего не будет. Катастрофа погребала под собой все проблемы. Его охватил такой мрачный восторг, что он перестал прятать коньяк и колбасу. Картины из жизни на зоне не появлялись ни в правом, ни в левом полушарии мозга Василия Горюхина. Он видел себя сразу выходящим за ворота исправительного заведения. Суровое обветренное лицо, трехдневная щетина, поднятый воротник и чувство свободы. Вот таким скупым контурным рисунком рисовалось ему будущее.

Игривое настроение не оставляло будущего зека во время бега. Он стучал прохожих по левому плечу и огибал их справа, когда они поворачивались. А следующих стучал справа, а огибал слева. Он остановил свой бег только два раза. Первый раз, когда спрашивал, где найти салон свадебных платьев, второй – когда увидел детский тир, где надо было попасть мячиком в игрушку. Великовозрастный детина, дыша перегаром, взял снаряды у какого-то сопливого индейца в очках и, не обращая внимания на его рев, выбил первым же ударом зайца с верхней полки. – Давай сюда трофей! Испуганный менеджер дал ему вместо зайца картонную маску, но тоже зайца. Следующий мяч Горюхин запустил в картонный силуэт Микки Рурка в кожаной куртке, стоявший рядом со входом в магазин верхней одежды. Издав победный вопль и потрясая кулаком, словно он только что завоевал медаль на олимпийских играх, Горюхин двинулся дальше.

Дальнейший путь он проделал в маске зайца, чем сильно запомнился всем встречным.

К этому моменту невеста примерила 7 платьев, причем одно с болеро. Два раза она примеривала платья №5 и №1. В четвертое платье она наряжалась четыре раза. Оно было отвешено в сторону, как главный претендент на украшение ее тела. Невеста в третий раз разглядывала платье №2, когда услышала шум и пьяный голос, зовущий ее по имени. Затем раздались возмущенные женские визги и вопли, которые волной шли по кабинкам. Пьяный голос три раза произнес: «Пардон, мадам! Мое поведение не достойно офицера». Невеста переглянулась с подругой, вспыхнула, но из кабинки не вышла. Шум и пьяный голос приближался. Невеста перестала разглаживать подол платья и замерла. Как ни готова она была ко вторжению, но заячья морда потрясла ее так же как и других. Может даже больше. Она завизжала.

– Люда, это я! – хотел сказать Горюхин, но не успел.

– Пошел вон отсюда! Пьянь! Чье это!? – дородная невеста из первой кабинки успела оправиться от потрясения. Белой глыбой она выплыла в коридор, готовая протаранить незваного гостя, как айсберг пароход «Титаник». С боку к ней была прицеплена какая-то тетя, которая пыталась застегнуть молнию на ее корсете.

– Тут, понимаешь, платья не налезают, так еще и грызуны какие-то шастают! Щас я уши-то пообрываю! – и невеста потянула к Горюхину свои крепкие пухлые руки по локоть в белом атласе. – Но-но, гражданка, только без рук, – увернулся от захвата будущий зек.

Из кабинок выплыли еще две невесты, и во взгляде их не было нежности. Женщина-айсберг наступала, пытаясь вытеснить пришельца из примерочных.

– Вот что, курицы, – распетушился жених-расстрига, – а ну ка, освободите помещение, мне поговорить надо. Ну, быстрей, а то перья повыщи…

Не успел он докончить угрозу, как кулак большой невесты все же дотянулся до его заячьей головы. Недооценил Горюхин куриц. Головокружение от успехов случилось у него после победы над охраной универсама. Вторая курица изподтишка пихнула его в бок, третья вцепилась в куртку.

– Ну, все! Вы разбудили во мне зверя! Маньяка серийного во мне разбудили вы! Сейчас я устрою кровавые жертвы! Сейчас прольется чья-то кровь литрами! – все это победитель охранников кричал уже лежа на полу, брыкаясь и уворачиваясь от каблуков.

Вдруг в его руке оказался кусок какой-то нежной прозрачной ткани. Раздался нечеловеческий вопль одной из невест. У Горюхина все похолодело внутри. Страх за свою никчемную жизнь охватил его. Никогда еще он не был так близок к смерти.

Разъяренные фурии наносили разбуженному маньяку физические и душевные травмы до самого выхода из салона. Затем они вернулись к своим зеркалам, поправляя платья. Люды с подругой к этому моменту в кабинке уже не было.

На него снова никто не обращал внимания. Маску он выкинул, коньяк выветрился сам, оставив на память тупую головную боль. Остальное тело болело от ушибов. Горюхин пытался обдумать свое новое положение, но ничего не получалось. Официального предложения невесте расстаться он так и не сделал, в тюрьму не сел – положение более чем неопределенное. Как жить дальше – неизвестно.

Она все равно в кино хотела сходить. «Ну а чо? Чо, из за этова маньяка и в кино нельзя сходить? Все равно он не мой, а Лизкин. Если не в кино, то чо делать-то?» Вика смотрела на Леонардо ДиКаприо, а Леонардо ДиКаприо неотрывно смотрел на Вику. Не спускал с нее глаз, даже когда она отходила в сторону от афиши. Она представила себе сцену: где-то в каком-то международном аэропорту она стоит такая на самолеты смотрит, или кофе пьет, или по эскалатору плывет. В таком плаще бежевом, с поясом, воротником широким таким. И тут встречается глазами с ДиКаприо. Он такой тоже куда-то спешит, но не может взгляд от нее оторвать. И они такие стоят, едут, кофе пьют и смотрят друг на друга. Да, Леонардо ДиКаприо покруче будет Стаса Атасова. Вика решительно пошла к кассе. ДиКаприо смотрел ей вслед.

В левой очереди стояло пять человек, в правой – три. Вика встала в правую.

– Эй, на, вы чё тупите там , тормоза. Я кому очередь занимал?– загундосила бритая прыщавая голова, стоявшая в одном человеке от кассы. Тут же викина очередь стала больше раза в два. «Школота наглая!» – подумала возмущенная Вика и перешла в левую очередь.

За спиной раздалось какое-то шмыганье, потом покашливание, потом что-то нечленораздельное, потом членораздельное

– Вы последняя?

– Да, – Вика даже не повернулась, потому что от человека разило перегаром.

– Как киноман со стажем советую пойти…

Она раздумывала, куда посоветовать пойти киноману, когда услышала такую новость…

Она услышала такую новость, что забыла и о киномане с перегаром, и о кино с ДиКаприо, и о самом ДиКаприо. Чуткое викино ухо уловило отдельные слова из разговора кассирш: «шухер», «маньяк», «свадебные платья», «невесты», «убьет», «заяц», «нет», «кролик», «ваще».