Воскрешение Лазаря

– Мало тебе, – позлорадствовал Геннадий, решительно толкнул от себя спинку переднего сидения, дернул дверцу и выполз в сугроб. Он хотел идти прочь. Но потом передумал. Достал бумажник, отсчитал вместо пяти тысяч рублей только две, смял деньги в комок и швырнул их на капот «Трабанта».

– Подожди, не злись, – окликнул его водитель. Он подобрал деньги с капота и теперь с мольбой смотрел вслед пассажиру. – Ты прости меня. Бог с ними, с деньгами. Помоги только машину толкнуть.

Кауров хоть и был зол на мужика, вернулся к «Трабанту». Глотая вонючие выхлопы, принялся изо всех сил толкать его в заснеженный зад. Машина не поддавалась. Внезапно прямо под носом у Геннадия взорвался глушитель. И автомобиль душераздирающе зарычал на всю улицу. Истошный собачий лай разнесся эхом по станице. В ближайших домах зажглись огни. Пустынная улица наполнялась враждебностью. Кауров представил себя персонажем голливудского вестерна – чужаком, потревожившим покой какого-нибудь угрюмого поселения на Диком Западе. Непрошенным гостем, которого вот-вот пристрелят.

«Господи, помоги!» – мысленно произнес Геннадий, еще раз как следует подналег на «Трабант» и …о чудо! Машина ушла у него из-под рук и с ревом выскочила из сугроба.

«Еще пара таких эпизодов, и придется в Бога уверовать!» – усмехнулся в душе Кауров. Он стоял теперь один-одинешенек на длинной, плохо освещенной улице и не знал, что ему предпринять. Потом закурил сигару и понуро побрел по дороге.

«Интересно, где у них тут гостиница», – размышлял Геннадий, шагая в сторону убывания номеров на фасадах домов по улице Мира. Снег противно скрипел под ногами. Луна просвечивала сквозь небесную муть. Редкие деревья в отчаянии заламывали вверх свои белые, покрытые инеем сучья.

Кауров никогда раньше не был в станицах и не знал, чем они отличаются от деревень. Глаз не улавливал разницы. Дома как дома. Такие же калитки, заборы, сараи, поленницы дров. Встретился ему и первый продуктовый магазин – маленькая типовая «стекляшка».

…Улица Мира закончилась. Он добрался до центра станицы. Но тут, как и на окраине, было тихо, пустынно. Ни сельсовета, ни гостиницы, ни круглосуточных ларьков со «Сникерсами». Даже ни одной двух- или трехэтажной кирпичной или блочной «коробки». Вместо всех этих бесспорных признаков цивилизации в центре Островской высилась большущая церковь о пяти куполах, ее колокольня уходила крестом под самое небо.

На свой страх и риск Геннадий свернул на какую-то боковую улочку в полную темноту. Преследуемый собачьим лаем, брел наугад. Натыкался на сугробы, поскальзывался. И неожиданно вспомнил Полину. В первый раз за время своего пребывания в командировке подумал о жене без обиды и горечи. Как она там, в далеком Петербурге? Вспоминает ли о нем хоть изредка? И что сказала бы, увидев его сейчас – одинокого, измученного, забравшегося на свою голову в Богом забытую глухомань. А может быть, все эти мытарства – не более чем искупительная плата за возвращение семейного благополучия, что-то вроде 15 суток исправительных работ, к которым его приговорила сама судьба? Наэлектризованный мозг уже готов был поверить в подобные мистические предположения, но тут Кауров отчетливо увидел впереди огонек сигареты.

– Эй! Подождите, не уходите, дайте закурить! – прокричал он во тьму, опасаясь, что сигарета исчезнет из виду. Огонек замер на месте и терпеливо его поджидал.

Курильщик оказался низеньким человеком в тулупе и валенках, но без шапки. Он дыхнул на Каурова какой-то сивухой и протянул ему пачку «ТУ-134». При свете зажигалки Геннадий смог рассмотреть лицо первого встреченного в станице Островской живого человека. Человек был прыщав, малохолен, очень нетрезв и выглядел не старше 15 лет.

– Парень, я что-то не пойму, где у вас гостиница?

– Какая гостиница? – сильно удивился подросток.

– Переночевать можно где-нибудь или нет?

Парень задумался и громко икнул.

– Можно, наверное… Постучись кому-нибудь в хату. Может, и пустит кто. А гостиницы у нас отродясь нету.

Подросток собрался уходить. Но Кауров схватил его за плечо. Он так долго искал живых существ в этом медвежьем углу, что теперь не мог позволить одному из них вот так запросто раствориться в ночи.

– Ну а сам-то куда посоветуешь приткнуться? Я заплачу, – возбужденно зашептал Геннадий.

– Да где свет горит в окне, туда и ступай. Вон хоть к деду Фоке. Он через два дома по левой стороне живет. У него хата здоровая, а пенсия маленькая. Наверняка пустит.

– Ага, понял, – Геннадий тут же утратил к парню интерес и почти бегом устремился в указанном направлении. Потом вдруг остановился, оглянулся и прокричал на всю улицу:

– Эй, пацан! Люди по фамилии Черные живут в Островской?

– Не-а… Нету таких, – икая, ответила темнота.

Дом деда Фоки стоял на отшибе. Дальше дорога сворачивала куда-то влево, и домов уже не было. В одном окне за занавесками горел свет. Кауров разволновался. Неужели сейчас его мытарствам придет конец? Он представил, как гостеприимный Фока за умеренную плату выкладывает перед ним на стол чугунок с отварной картошкой, соленые огурчики с квашеной капусткой и прочую нехитрую, но аппетитную деревенскую снедь. Ну и, само собой разумеется, потчует дорогого петербургского гостя мутным забористым самогоном…

Геннадий сглотнул слюну и, не найдя электрического звонка на воротах, деликатно, но в то же время настойчиво постучал в них кулаком. В ответ раздался леденящий душу вой. Прямо за воротами выла какая-то мелкая собачонка.

«Вот и хорошо, – подумал Кауров, – даже если старик спит или туг на ухо, эта псина враз ему сообщит, что гость у ворот. Такой вой мертвого поднимет».

Но Фока на внешние звуки не реагировал. Даже занавеска на окне ни разу не колыхнулась. Геннадий принялся колотить в ворота еще громче и бесцеремоннее. Сотрясал тишину ногами и кулаками. Деда все не было.

«Проклятая станица! Проклятый старик!» – злился Кауров. Потом решил: «Наверное, он к кому-нибудь в гости пошел, а свет забыл выключить». Было уже полпервого ночи. Кауров понятия не имел, сколько еще ему ждать загулявшего Фоку.

Он завернул за угол дома и пошел по тропинке. Не столько разглядел, сколько почувствовал впереди себя большую возвышенность. Справа от тропинки виднелись деревья. За ними – невысокая ограда, дальше еще какие-то едва различимые силуэты. Кауров приблизился к ограде. Долго всматривался в темноту. И вдруг отшатнулся назад. Не удержал равновесия и, ударившись плечом о ствол дерева, осел в сугроб. Силуэты во тьме оказались памятниками на могилах – за оградой пряталось кладбище.

Очутиться ночью на кладбище – именно этого Каурову сегодня не хватало для полноты ощущений. Захотелось побыстрее вскочить на ноги и убраться из неприятного места. Но, странное дело, Геннадия вдруг взяла непонятная оторопь. Что-то неотвратимое повисло в воздухе. Он вдруг понял, сидя в сугробе, что не зря приехал в Островскую. Что-то очень важное обязательно должно было открыться ему среди этих домов и могил. Что-то такое, что всю жизнь вывернет наизнанку.

…Впереди хрустнула ветка. Кровь ошпарила Геннадию лицо, и мурашки побежали по коже. Метрах в пятнадцати от него за ближайшим могильным памятником стоял человек. Геннадий верил и не верил своим глазам. Он хотел окрикнуть незнакомца. Крик застрял в горле. В животе и груди все сжалось. Кауров был в полном оцепенении, он не мог пошевелиться и все глядел туда за ограду.

Это продолжалось неопределенное время. Но вот показалось, что человек за могильным памятником сделал осторожный шаг вперед… Потом еще один шаг. Сомнений не было – черный силуэт приближался. «Уходи! Уходи!» – нашептывал внутренний голос. Но у Геннадия не было воли противиться острому мазохистскому желанию остаться. Скованный ужасом, он больше не владел собой, не понимал себя. Странное дело, он был близок к оргазму. Внутренне напряжение готово было разрядиться самым конфузным и неожиданным образом…

Вдруг над его головой раздалось оглушительное карканье. Кауров вздрогнул во второй раз. Ворона, тяжело хлопнув крыльями, сорвалась с дерева. Сверху за шиворот свалилась охапка снега. Холодный ручеек побежал по позвоночнику и привел Геннадия в чувство. Он проворно вскочил на ноги и рванул что есть мочи назад, за угол Фокиной хаты. Бежал, не оглядываясь. Бежал так, как давно уже не бегал. «Только бы не упасть», – стучала в мозгу одна-единственная мысль.

Когда Геннадий снова оказался у церкви, у него сильно закололо в боку. Дальше бежать он не мог. Обернувшись и никого за собой не увидев, нырнул в калитку церковной ограды. Спрятался за ствол большущего дерева. Прямо над ним всей громадой нависала теперь колокольня. В лунном свете было видно, как к кресту на ее макушке хищно тянутся щупальца облаков. Тяжело дыша, Геннадий стал судорожно шарить взглядом по сторонам. Заметил в церковном оконце открытую форточку. Окно было узкое и находилось довольно высоко в углублении стены. Но у Каурова не было выбора. Он разбежался, подпрыгнул и, подтянувшись на замерзших руках, не без труда вскарабкался на каменный подоконник. Просунул руку в форточку, отомкнул шпингалет, толкнул от себя оконную раму. В нос ударило талым воском и еще чем-то сладким и незнакомым. Геннадий, не задумываясь, прыгнул вниз, в кромешную церковную тьму. Он полагал, что прыгает на пол. Но под ногами оказался какой-то деревянный стеллаж, который с треском обрушился под тяжестью его тела. Что-то посыпалось с полок. Раздался звон разбиваемого стекла. Геннадий распластался на полу. Падая, он ударился ногой, но, несмотря на сильную боль в ступне, тут же заставил себя подняться. Его страх никуда от него не делся. Все тело сотрясала крупная дрожь. Он боялся, что кладбищенский призрак каким-нибудь своим нечеловеческим чутьем вынюхает его и здесь, в церкви. Поэтому первым делом, скрипя зубами от боли, припадая на левую ногу, вскарабкался на перевернутый стеллаж и закрыл окно на щеколду. Собирался закрыть и форточку. Но его рука застыла в воздухе. Сквозь прутья церковной ограды Кауров увидел ЕГО!!!

Мужской силуэт появился откуда-то сбоку. Он медленно шел вдоль ограды, было слышно, как снег хрустит у него под ногами. Частые прутья решетки и темнота не позволяли толком разглядеть неизвестного. Кажется, он был одет во что-то длинное, спадающее до колен. Кажется, сутулился.

Поравнявшись с калиткой, человек замедлил шаг, как бы раздумывая – войти или нет. У Каурова остановилось сердце…

Но призрак не вошел в калитку. Миновав ее, он вскоре скрылся из виду. Геннадий выдохнул. Осторожно, дрожащими пальцами закрыл форточку на щеколду. Осторожно опустился на стеллаж. Потом сполз на пол и начал креститься. Он не знал толком, как это делается, поэтому тыкал себе всей пятерней попеременно то в лоб, то в грудь, то в плечи. Он не знал молитв, но шевелил губами, повторяя про себя как заклинание одно и то же всплывшее в мозгу слово: «Свят, свят, свят…». Кауров не понимал, почему ведет себя именно так, но что-то же нужно было предпринимать. Одна мысль о том, что его неизвестный преследователь никуда не делся, а затаился поблизости или осторожно подкрадывается к нему в эту самую минуту, лишала Каурова последних сил.

Вспомнив о том, что в церкви принято каяться, Геннадий принялся мысленно просить прощения у разных людей – знакомых и незнакомых, живых и умерших: у Полины и Васьки, у отца и матери, у деда Акима и бабушки Вари, у француженки Катрин и волгоградской художницы, у прыщавого студента и усатого дядьки-водителя – у всех, кого он когда-то хоть чем-то обидел. Даже перед неизвестными Лазарем Черным и Дарьюшкой повинился на всякий случай. Для пущего покаяния Кауров закрыл глаза и пытался представить себе образ каждого из этих людей. Чьи-то лица были очень отчетливы, чьи-то размыты. Они почему-то проплывали перед его мысленным взором парами, как на карусели. Этот аттракцион погрузил Геннадия в сон.

Ему снилось, что началась ядерная война, а он один прячется в бетонном бункере. Гудит сирена, вокруг все грохочет, раскаляется от неимоверной жары, становится трудно дышать, а он сидит и думает лишь об одном – выдержат ли стены бункера надвигающуюся ударную волну. Вот грохот усилился, превратился в неистовый рев, пол задрожал под ногами. Волна была уже близко. Но Геннадий так и не узнал, прочна ли его защита. Потому что проснулся. Грохот и огонь как рукой сняло. Вокруг было темно и тихо.

Кауров долго не мог сообразить, где находится. Но потом щелкнул зажигалкой и увидел себя скрюченного на полу рядом с разломанным деревянным стеллажом – вокруг валялись маленькие иконки, свечки, нательные крестики, какие-то церковные брошюры, осколки разбитых стеклянных банок. Геннадий вспомнил свой ночной кладбищенский кошмар и тут же потушил огонь. Но потом снова зажег. Посмотрел на часы. Было полпятого. Ему больше не было страшно.

Он тер ушибленную ногу и думал – неужели это он, до смерти перепуганный, убегал несколько часов назад от хрустнувшей ветки, а потом прятался в церкви ни жив, ни мертв? Да еще чуть в штаны от страха не кончил. Геннадию стало стыдно за свое малодушное поведение. Он списывал все на усталость и психическое возбуждение – результат многотрудного и многонервного дня. Кауров не сомневался, что человек на могиле ему просто померещился, а мужик за оградой был случайным и нетрезвым жителем станицы, может, даже тем самым Фокой, возвращавшимся из гостей…

Кауров решил немного прибраться после себя. Починить развалившийся стеллаж было ему не под силу. Он просто поднял его и прислонил к стене, как какое-нибудь бесчувственное, обмякшее тело. При свете зажигалки начал ладонью сгребать крестики в кучу. Но в палец вонзился осколок стекла. И Кауров оставил это опасное занятие.

Он обмотал пораненный палец носовым платком, поднялся с колен и нетвердой походкой двинулся вдоль церковных стен. Ходил, осматривался, освещая себе путь зажигалкой. Мерцающее пламя вырывало из темноты лики святых. Геннадий внимательно вглядывался в них, искренне хотел что-то почувствовать. Но не почувствовал. Эти бесстрастные, похожие друг на друга мужчины и женщины на стенах не вызывали в его душе ни трепета, ни восторга. В конце концов Кауров отыскал какую-то лавку, улегся на нее и стал ждать рассвета.

А в это самое время в центре Волгограда в казино «Олимп» за рулеткой один-одинешенек сидел человек. Попади Геннадий Кауров нынешней ночью не в станицу Островскую, а в это казино, он наверняка бы с ним встретился. И наверняка обратил бы на него внимание.

Все посетители уже разошлись. Только этот тип продолжал в одиночестве упрямо метать свои фишки и мучить женщину-крупье. Ставил только на 13 и все время проигрывал. С двух часов ночи, когда мужчина появился за столом, до полпятого он просадил уже порядка трех тысяч долларов и продолжал играть как ни в чем не бывало. Даже как будто испытывал удовлетворение от того, что раз за разом терпел неудачу. Его покрытое легкой испариной лицо, плоское, как блин, с некогда сломанным носом и сильно оттопыренными ушами, было решительно и сурово. Волосы на коротко стриженном затылке стояли торчком и, казалось, весь облик этого человека таил в себе угрозу для окружающих. Мужчина нервно качал ногой под столом. Он был взвинчен. Эта неприятная взвинченность волнами расходилась вокруг него, внушая окружающим безотчетное чувство опасности. Психологический дискомфорт, исходящий от одного-единственного человека, постепенно прогнал из-за стола даже завсегдатаев рулетки, привыкших держать нервы в узде.

При всей своей ярко выраженной бандитской наружности, игрок не был похож на братка. В его глазах и складках на лбу отпечатывались признаки интеллекта. Но как раз эти самые признаки еще больше усиливали тревожные ощущения окружающих. Персонал казино тоже косился на посетителя с большим беспокойством.

Игрока звали Сергеем Рогачевым. Было ему 35 лет. Методично просаживая наличность в рулетку, он вовсе и не хотел что-то выиграть. Деньгами Серега замаливал собственные грехи. Он был кое в чем суеверен. И уже не в первый раз в решающие моменты своей жизни пытался откупиться от судьбы таким странным способом – проигрывая деньги в карты или в рулетку.

Последние дни у Сереги выдались трудными. Позавчера его едва не убили. А вчера, перед тем, как заявиться в «Олимп» за отпущением грехов, он сам лишил жизни сразу нескольких человек – в том числе известного волгоградского авторитета Жору Ереванского. Убивая этих людей, Серега сильно простыл, и поэтому, сидючи в казино, беспрестанно не только тряс ногой под столом, а еще и шмыгал носом. Кому-то могло показаться, что он время от времени всхлипывает. Но как раз всхлипывать, а уж тем более плакать Рогачев не умел. В последний раз делал он это очень давно – в пятом классе. В тот самый день 23 года назад, считай, и закрутилась вся его беспокойная и геройская жизнь…

Герой нашего времени

Рогачевский сарай примыкал к саду соседей Лыковых. Одно абрикосовое дерево росло всего в метре от сарая. Так что, подпрыгнув с его крыши и ухватившись за сук, можно было вскарабкаться на дерево. И когда Лыковых не было дома, маленький Серега и его старший брат Санька не раз лазили к соседям за абрикосами. Страх быть застигнутыми щекотал им нервы. Острые ощущения во сто крат умножались тем, что во дворе Лыковых бегал свирепый пес Арго. Только он один и знал о воровстве абрикосов. Заходился лаем внизу, в бессильной ярости сдирал когти о ствол. У Сереги от страха все обрывалось внутри. Задранная кверху клыкастая пасть Арго стала самым ярким воспоминанием детства, а лыковские абрикосы были самыми сладкими в мире.

Однажды, когда Сергей с братом предприняли очередную вылазку в соседский двор, едва не случилась беда. Недавно прошел дождь, и дерево было еще мокрое. Серега подпрыгнул, но сук выскользнул у него из рук, и он сорвался вниз. Арго был уже там – будто поджидал своего заклятого врага. Тут же без всякого лая набросился на мальчишку и стал его рвать зубами. Серега катался по земле, заслоняя руками лицо и горло. Ему было нестерпимо больно от укусов. Он был уже весь в крови, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не прибежал отец. Он колол дрова во дворе и, заслышав крик старшего сына Саньки, в три секунды перемахнул через забор. Отец что есть силы огрел Арго обухом по хребту. Пес отскочил и продолжал облаивать их метров с двух. «Папа, убей его. Почему ты его не убил!» – все время повторял Серега сквозь слезы.

В райбольнице ему наложили несколько швов. А потом еще целый месяц делали уколы от бешенства. Лыковы приходили к Рогачевым, спрашивали, не нужно ли чем помочь, притащили в подарок Сергею целый таз абрикосов с того самого дерева. Только есть их Рогачевы не стали – скормили свиньям. Сам же покусанный с тех пор затаил лютую, недетскую злобу на Арго. Наверное, целый год разрабатывал план мести. Но ни одной живой душе, даже брату Саньке о нем не проболтался.

Он отомстил собаке следующей весной. А помог ему в этом фильм «Ко мне, Мухтар!». В нем Сергей впервые увидел, как служебные собаки отрабатывают команду «фас» на мужике, одетом в особую фуфайку, защищающую от клыков. Серега сразу вспомнил про старый тулуп, висевший в сарае, и отцовский сварочный шлем. 1 мая, в один из редких дней, когда ни соседей, ни родителей не было дома – все ушли на демонстрацию – он облачился в этот тулуп. Надел на голову шлем. Взял острый тесак, которым отец резал свиней. Спрыгнул в лыковский двор и, надвинув шлем на глаза, пошел по дорожке, ведущей к дому.

Арго рванулся к Сереге из своей конуры, сбил с ног высоким прыжком и вцепился в левый рукав. Прокусить не прокусил, но так сильно сдавил его клыками, что руку свело от боли. Ползая по траве под собачьим брюхом, Серега пытался подняться. И не мог. Да еще стеклянное окошко в сварочном шлеме оказалось такое темное, что через него ничего не было видно. Серега наугад тыкал в Арго тесаком, несколько раз промахнулся, потом, наконец, попал. Но удар вышел слабым. Нож даже не проткнул шкуру. Но вот Арго вырвал у тулупа клок. Хватка собачьих челюстей исчезла, Серега смог кое-как размахнуться и все так же вслепую нанести собаке сильный удар. Нож вонзился в шею Арго. На тулуп брызнула кровь. Раненый пес снова бросился на Сергея и на этот раз вцепился в правую руку, сжимавшую тесак. Мальчик больше не мог им махать. Но хватка Арго потихоньку слабела, Сергею удалось вырвать руку. Нож, скользнув по шкуре, сильно подрезал псу переднюю лапу. Арго взвизгнул, а Серега наконец скинул с себя сварочный шлем. Пес, сильно хромая, ковылял прочь от него, в глубь сада. Но быстро опрокинулся набок. Из его окровавленной пасти вырывались клокочущие хрипы. Мальчик подошел к Арго. Тот смотрел на него стекленеющими глазами и попытался оскалить зубы. Сергей ткнул ему в эти зубы ботинком.

Потом отвернулся от издыхающей собаки и стал собирать следы преступления – вырванные из тулупа куски овчины. Дома в ванной он долго отмывал хозяйственным мылом с тулупа собачью кровь. А когда закончил, включил телевизор и уселся смотреть первомайскую демонстрацию трудящихся в Москве.

Участковый Николай Давыдкин появился у Рогачевых только после праздников.

– Ну-ка, иди сюда, – сурово позвал Серегу отец в гостиную. Там, грузно навалившись локтями на стол, сидел Давыдкин – красномордый дяденька милиционер. Он достал из планшетки бумагу и ручку.

– Сережа, ты утром 1 мая, когда оставался дома один, ничего подозрительного во дворе у Лыковых не слыхал?

– Не-а, – мотнул головой мальчик.

– И как собака лаяла, не слыхал?

– Я телевизор смотрел.

– Ты знаешь, что собаку убили?

Сергей кивнул. И опустил глаза. Давыдкину это не понравилось.

– А может, ты видел кого? Может, ты сам во двор к Лыковым лазил, как тогда за абрикосами, а?

У Рогачева-младшего душа ушла в пятки. Но тут в разговор вмешался Рогачев-старший.

– Постой, Николай, ты к чему клонишь? – строго спросил он, буровя взглядом Давыдкина. – К тому, что Серега мой эту собаку порешил?

– Ну что вы, Матвей Степанович, – Давыдкин почтительно наклонил голову в его сторону. – Разве пацану в его возрасте справиться с таким кобелем! Не всякому взрослому-то мужику это под силу.

Потом Давыдкин стал что-то писать на листе бумаги. Но отец отослал Серегу из комнаты, и тот не узнал, чем закончилась беседа с участковым.

А перед тем как лечь спать, мальчик долго, сидя в кровати, рассматривал свои руки при свете ночника. «Разве пацану в его возрасте справиться с таким кобелем!» – стояла в ушах давыдкинская фраза. «Неужели я такой сильный!» – с восторгом подумал Серега о самом себе.

Та история совершенно сошла ему с рук. Он больше не лазил в лыковский сад. Но тяга к острым ощущениям в нем не пропала. Наоборот, подпускать адреналину в кровь стало теперь его первейшей потребностью. Начал Серега налево и направо свою силу испытывать. А Давыдкин с тех пор в доме Рогачевых сделался частым гостем.

– Уймите вы его. Чего он у вас постоянно дерется, всех подряд задирает, – выговаривал милиционер Серегиным родителям.

Дрался четырнадцатилетний пацан совсем по-детски. Свирепел так, что его аж трясло. Мог в исступлении кусаться, запихивать землю противнику в рот, а случись палка под рукой, и огреть по башке. Весь восьмой класс Рогачев-младший не выходил из боев. И желающих связываться с ним с каждым днем становилось все меньше. Но когда восьмиклассник Рогачев пробил голову десятикласснику Артамонову пустой бутылкой из-под лимонада «Буратино», отец сказал: «Баста!». Он как следует отходил сына ремнем, а потом отвез его в райцентр, записал в секцию бокса. Там за какие-нибудь полгода забияке вправили мозги. Да и времени на уличные драки у него теперь совсем не осталось. На тренировках Сергей быстро прогрессировал. Психовать и драться по пустякам перестал. Но со временем нашел другой способ получения адреналина. Серега повадился щупать девчонок. Новые ощущения будоражили психику похлеще собачьих клыков.

После первого звонка он прятался в раздевалке, в вешалках старшеклассников, среди самых длинных во всей школе курток и пальто. И когда в опустевшем гардеробе появлялась какая-нибудь опоздавшая на урок девочка, Серега набрасывался на нее, как леопард из зарослей, – одной ладонью зажимал рот, а другую запускал под форменное платье. Больше всего его заводила ответная реакция девчонок. Странно, но они никогда на пытались кричать или звать на помощь. Иногда девчонки шипели: «Пусти, козел!». Иногда посылали его на три буквы. Но чаще всего они отбивались молча. Со временем Серега даже рты им перестал зажимать.

Он охотился на девчонок примерно год. До тех пор, пока не встретил первую любовь. Случилось это уже в девятом классе. Десятиклассница Лена Михайлова никогда не опаздывала на уроки и поэтому не знала Сергея с самой плохой стороны. Она была первой отличницей школы. И еще – председателем совета дружины. Учителя говорили о ней с придыханием. Лена собиралась поступать на филфак МГУ и писала замечательные для своего возраста стихи, которые печатали всесоюзные детские журналы «Пионер» и «Костер», не говоря уже о местных и волгоградских газетах. На Лену засматривались многие парни, но ухажера у нее не было. Целеустремленная девочка не хотела отвлекаться на ерунду. А в сторону девятиклассника Рогачева даже и не взглянула ни разу. Для Сереги Лена была как недоступная ледяная вершина на небосклоне. Поэтому когда он однажды, приехав домой с тренировки, обнаружил Михайлову в своей комнате, то не поверил глазам. Лена сидела за его письменным столом и при свете настольной лампы делала уроки. Он запомнил эту картину на всю жизнь, и она потом не раз согревала ему сердце в трудную минуту.

Склонившись над тетрадкой, Лена подпирала подбородок острым кулачком. Ее мизинец при этом был грациозно отставлен в сторону. Один черный локон сбился на щеку, а на кончике носа виднелось маленькое трогательное чернильное пятнышко.

– Ты чего здесь делаешь? – вымолвил сбитый с толку Серега.

– Тригонометрию, – ответила Лена, поворачивая в его сторону свою гордую головку. – Привет! Тебя Сергеем зовут?

– Угу, – промычал Рогачев.

– А я Лена. Твои родители разрешили нам с мамой пожить у вас несколько дней. Понимаешь, так надо.

Серега ничего не понимал. Он бросил в угол сумку со спортивной формой и отправился искать родителей. Отец, мать и брат Сашка на кухне пили чай.

– А чего это Ленка Михайлова там? – обратился Сергей к ним с порога.

– Лена с мамой в твоей комнате поживут, а ты у Сашки с сегодняшнего дня будешь спать, – сказал отец, не считая нужным вдаваться в подробности.

– У Лены дома сейчас нелады, им жить негде, – добавила мама.

Позднее Серега узнал, что же произошло. Ленкин отец сильно повздорил с Ленкиной матерью. Каждый день дрался, складывал матюги. Мать не выдержала, забрала дочь и ушла к Рогачевым. Оказывается, она работала главным бухгалтером у Серегиного отца, а с Серегиной мамой и вовсе давно была знакома – вместе учились в сельхозинституте.

Михайловы прожили у Рогачевых две недели. Это было так здорово – приходить домой и видеть там Ленку в коротком халатике, серых шерстяных рейтузах и пушистых домашних тапочках. По утрам Серега, заспанный, сталкивался с Леной на кухне возле рукомойника. Они завтракали и ужинали, сидя за одним столом. И все чаще разговаривали друг с другом. К исходу второй недели Рогачев уже все время искал встреч с Ленкой, заходил к ней в комнату с разными дурацкими вопросами.

В тот день, когда все случилось, ему не нужно было ехать на тренировку, и он опять придумал смехотворный повод заглянуть к Лене – искал транспортир. Девочка сидела на кровати, поджав под себя ноги, вперив взор в какую-то книгу.

– Ну, что проходили сегодня в школе? – спросила она вошедшего Сергея с видом умной и строгой учительницы.

– «Молодую гвардию» разбирали. А на физкультуре прыгали через козла. Чего читаешь-то?

– «Вешние воды» Тургенева. Знаешь такую книгу?

Серега пожал плечами.

– Слыхал. А о чем она?

– О любви. Про одну жестокую женщину и влюбленного в нее слабого духом мужчину.

– Понятно, – Серега сделал вид, что задумался об услышанном.

– Между прочим, всех лучших героинь Тургенева знаешь как называли?

Серега отрицательно мотнул головой.

– Тургеневскими барышнями.

– Чего в них такого особенного, в этих барышнях?

– Понимаешь, они настоящие. Благородные, верные, романтичные и прекрасные в душе. Тургенев создал образ идеальной женщины.

– Значит, он в женщинах разбирался?

– Да, он тонко чувствовал окружающий мир и хорошо понимал людей. Иначе бы не стал великим писателем.

– У него, наверное, жен много было.

– Какая чепуха. Зачем ему много?

– Чем больше жен, тем больше в женщинах разбираешься.

– Ты глупости говоришь. Для того чтобы понимать женщин, необязательно на каждой жениться. У Тургенева же были сестры, просто знакомые. Наконец, женщины, которые отвергли его любовь.

– Чего ж они его отвергли, такого великого?

– Это удел всех великих людей – они при жизни остаются непоняты, и слава к ним приходит всегда после смерти. Думаю, женщины, которые отвергли Тургенева, потом очень пожалели, что не смогли разглядеть его прекрасное сердце.

– А ты смогла бы разглядеть прекрасное сердце?

– Смогла бы.

– Ты тургеневская барышня, что ли?

– Не знаю. Я бы хотела ей быть.

– А тургеневские барышни, они хоть целуются?

– Конечно, – улыбнулась Михайлова.

– А ты? Целовалась уже? – спросил Серега дрогнувшим голосом.

Этот вопрос застал Лену врасплох.

– Так я тебе и сказала, – ответила она смущенно. Было заметно, что девочка слегка рассердилась. И еще что-то знакомое промелькнуло в ее глазах. Что-то такое, что Серега наблюдал у своих жертв в раздевалке. Сладкое предчувствие разлилось у него по всему телу.

Он решительно присел на кровать рядом с Леной и, не говоря ни слова, обнял ее за талию. «Вешние воды» выпали из рук отличницы и стукнулись об пол. Лена смотрела на Рогачева с большим удивлением.

– Ты чего?

Не ответив на вопрос, Серега неуклюже попытался поцеловать Михайлову, но промазал и угодил губами ей в нос.

– Ну ты совсем уже, – возмутилась Лена и принялась Серегу отпихивать. Это только его раззадорило. Он поймал Михайлову захватом за обе руки и без труда завалил на подушку. Их лица оказались близко-близко. Секунд пять они молча смотрели друг дружке в глаза… Затем Серега полез свободной рукой Лене в рейтузы. Он увидел, как у Лены расширяются зрачки. Потом ее губы презрительно скривились, и внезапно она плюнула Сереге в лицо. Это было так неожиданно и так оскорбительно, это так взбесило Рогачева, что он начал неистово стаскивать с Михайловой рейтузы…