Рассердился Сириянец на беспутную сию воюющую мелюзгу, и всех их ногою хотел было раздавить. Но они ли сего наказания достойны? Достойны сего наказания, сии жестокие люди, седоки, которые изнутри своих чуланов, сидя на прорезных стульях, определяют миллиону человечков сделать убийство, и потом за то торжественно благодарят бога. Путешествователь сжалился над мелюзгой рода человеческого, в котором он толь странные нашел противодействия. – А вы, – говорил он Философам, которые в малом числе премудрых почитаетесь, – и хорошо, что вы ни кого не убиваете, скажите мне, в чем вы упражняетесь. – Мы разрезываем мух, отвечал Философ, измеряем линии, собираем числа, соглашаемся в двух или трех статьях, которые мы разумеем, и спорим о двух или трех тысячах, которых мы не разумеем. Захотелось чужестранцам, спросить у сих мыслящих пылинок о тех вещах, в которых они между собою согласны. – Сколько счисляете вы, – спрашивал их Сириянец, – от Песьей звезды до большой звезды Близнецов. Все вдруг отвечали они: – тридцать две ступени с половиною. – Сколько отселе до луны? – Шестьдесят полудиаметров земли круглыми числами. – Сколько весу в вашем воздухе? – Этого они не знают, думал он; но все ему отвечали, что воздух весит около девятисот раз меньше, нежели равное тому место занятое самою легкою водою, и тысяча девятьсот раз меньше червонного золота. Сатурнский карла пришел от их ответов в исступление, поощрялся принять их за колдунов, сих людей, которым за четверть часа не хотел он и души дать.

Наконец Микромегас говорил им: когда вы так хорошо знаете то, что вне вас; без сомнения вы то, что внутри вас еще лучше знаете; скажите мне, что такое есть душа ваша, и как вы устраиваете мысли свои. Философы как и прежде все вдруг отвечали, но все были разного мнения. Самой старший ссылался на Аристотеля, другой выговаривал имя Картезия, тот Малебранша, тот Лейбница, тот Локка. Старик Перипатетик говорил громко и надежно: душа есть Ентелехия, а причина силы ее бытия есть то, что она есть. Аристотель говорит Εντελεχεια est и пр.

Я не очень по-гречески разумею, говорил великан, и я столько ж, отвечал Философ червячок. Тот его спрашивал: – для чего ж ты какого-то Аристотеля поминаешь по-гречески? Мудрец ответствовал: – когда что не вразумительно, о том должно говорить на таком языке, который меньше всех знаком.

Картезиянец говорил: – Душа есть чистый разум, который в матернем чреве получил все мысли Метафизические, и который вышел оттоле, принужден идти в школу и всему тому учиться снова, что он прежде знал, и чего после знать не будет никогда. – Так на что ж, – говорил восьмимильный зверь, – душа твоя в матернем брюхе так учена была, когда ей после, как ты обрастешь бородою, быть толь незнающею; но что ты под именем разума разумеешь? – О чем спрашиваешь ты меня, – говорил толкователь, – я об этом и понятия не имею, сказывают только, что разум есть существо бестелесное. Но, по крайней мере, хотя о телесном то существе знаешь ли ты? – Очень знаю, – отвечал человек, – например: камень этот, сер, устроение его таково: состоит в трех протяжениях, имеет тягость, и может быть раздроблен. – Хорошо, говорил сириянец, эта вещь, которая тебе кажется быть раздробительная, тягостна и сера, можешь ли ты мне сказать, что она такое? Ты видишь вещи сей некоторые свойства; но знакомо ли тебе ее основание? – Нет, – отвечал он. – Так ты и телесного существа не знаешь.

Потом спросил он у Малебраншиста, что такое душа его, и что она делает. – Ничего, – отвечал он, – все вместо меня делает Бог, все вижу я в нем, все делаю им, все делает он, а я ни во что не вмешиваюсь. – Так на что ж тебе и быть, – сказал ему Сириянец.

Потом спросил он у Лейбнициана: – А твоя душа, друг мой, что такое? – Душа моя, – отвечал он, – есть спичка, которая показывает часы, когда тело мое часы бьет, или она бьет часы, когда их мое тело показывает: или душа моя есть зеркало вселенное; а тело мое есть обечайка зеркала: это очень ясно.