«Хитрый кот, пролезший в курятник! Сколько вас таких ходит по свету!»
– Принести вам кофе или чай?
Шонцев-Шовцев повернул свою уродливую голову и ответил, масляно улыбаясь:
– Нет. Зачем так утруждать вас?
Гостю нельзя было отказать в тонкости интуиции – Федор собирался знатно плюнуть ему в кружку, но теперь был лишен этой маленькой радости.
– Вы зря отказываетесь. У нас прекрасный кофе, – голос хозяйки был красивее любой птичьей песни.
Гость торопливо оторвал свое неуклюжее седалище от кресла, поклонился, впрочем, недостаточно низко. Госпожа Инна появилась в гостиной в своем рабочем зеленом платье, расшитом узором из диких цветов и дрофиных перьев.
– Федор, будь так добр, сходи на кухню и попроси Марью, приготовить к ужину рыбу для господина инспектора.
Старик почувствовал досаду: вечно его прогоняли, – но пререкаться не посмел. Быстро, как только мог, он доковылял до кухни. Тонкорукая Марья скользила среди кипящих кастрюль как ласточка в небе и как ни в чем не бывало купалась в жару, от которого любой нормальный человек бы давно грохнулся в обморок. Слова насчет рыбы ее разъярили. Федор узнал обо всем: и о том, что ее надо чистить, и что кролик уже запекается, и что к той рыбе совсем не пойдет уже приготовленный гарнир…
Старому слуге пришлось спасаться бегством, но лишь затем, чтобы в гостиной его постигло еще более сильное огорчение. Госпожа Инна смеялась какой-то шутке гостя. И самое ужасное – птицы пели. Их голоса, ни на что не похожие, плод многолетнего труда госпожи, переплетались в единую мелодию, где не было места фальши. Шонцев-Шовцев не заслуживал этой песни. Она принадлежала дому. Госпоже. Марье (хотя это было спорным утверждением). Принадлежала ему. Остальным слугам. Старик почти прослезился от досады, которая начала терзать его сердце.
– Потрясающе! – сказал Шонцев-Шовцев, хлопая в ладоши (сколько пошлости может помещаться в одном тонком человеке!). – И эти птицы все…
– Да, – госпожа Инна, казалось, была очарована. Такая беда иногда случается со слишком добродушными и открытыми для мира девицами, которые столь редко выбираются в свет, поглощенные трудами и домашними заботами. – Все мои. Право слово, я поражаюсь вам! Вы же инспектор! Птицы? Такая мелочь! Я знаю, что в городе вы видите и более удивительных существ. Ах, Федор. Ты уже вернулся. Сходи и подготовь спальню для господина инспектора. Его экипаж завяз по дороге, представляешь, и он шел пешком почти три версты! Не можем же мы выгнать его в такую дождливую ночь. Утром отправим гонца за другим экипажем. А теперь послушайте, как поет вот эта красноперая синица! Я так долго пыталась заложить эту мелодию в ее крошечную головку.
Федор сделал вид, что ему все равно. Но этот подъем на второй этаж был самым тяжелым за последние годы. Хорошо, что с остальным было проще. Не долго думая, он выбрал для милого гостя угловую комнату, душную, с заколоченными окнами.
Возвращаясь в гостиную, старый слуга напомнил себе о своей роли и своем месте. Да. Он служит этому дому всю жизнь, но едва ли это делало его важнее сторожевой собаки во дворе (хотя госпожа Инна, разумеется, так никогда о нем не думала, ее доброта и справедливость не имела доступных для понимания простого человеческого существа границ).
Госпожа Инна и гость расположились на диване, стоящем возле высокой клетки, в которой порхали сразу несколько птиц. Хозяйка свистнула в серый свисток отрывисто, и теперь голос подала сине-зеленая канарейка.
– Могу поклясться! – воскликнул гость. – Я как будто бы знаю эту песню! Может она спеть что-нибудь еще?
– Нет. Одна птица – одна мелодия.
– Хм. Действительно крошечные головки, раз уж в один птичий мозг больше одной мелодии не помещается, – фыркнул гость, но тут же спохватился, Федор даже не успел как следует возмутиться его наглости. – В смысле, я восхищен вашей работой, но материал так ограничен!..