Деревенька моя

ОГРЕХ

Сквозь сомкнутые веки чувствую, как ярко бьёт окно солнечный свет, как полнится теплом исхолодавшая за ночь наша изба. Вставать с печки не хочется. Я согреваюсь лишь под утро и вижу хороший сон. Будто бабушка принесла нам ковригу белого хлеба. Я отламываю его большими ломтями и ем, ем, никак не могу наесться. А коврига не убавляется, вспучивается, становится всё больше и больше. И тут голос мамы:

– Митя, сынок, чего скажу тебе. Сходи к тётке Арише, попроси жару. Она сегодня печь топила.

Ни спичек у нас, ни керосина нет. Огонь выбиваем кресалом – куском железки, величиной с ладонь. В загнете нашей печки лежит камень, серый, угластый. Каждый раз, когда надо разжечь печь или лежанку, мама с клоком ваты из старой фуфайки «добывает» огонь из этого камня. Ударяя кресалом, она ловит ватой быстро исчезающие иссиня-красные искры. Бьёт до устали, пока не потянет едва заметная извивистая струйка дыма.

И тут не зевай! Дуй, что есть силы, чтоб огонёк покрепче схватился за вату, чтоб успеть поднести к нему четвертушку бумаги и тут же сунуть его в топку с соломой или немного подсушенным хворостом.

К тётке Арише не хочется идти и по той причине, что вредная она. В колхозе не работает, как, например, мама постоянной дояркой. Круглый год при колхозных коровах. Зимой тётка, когда ни приди, всё больше лежит на печке, а потеплеет, как сейчас, будет углы подпирать у своей избы да замечать, кто куда пошёл, кто что понёс. Шукнула она председателю колхоза, что мама принесла домой (шла мимо) бутылку молока. Пришел он к нам, расшумелся:

– Колхозное добро, Татьяна, растаскиваешь. К белым ведмедям захотела? Это мы можем. Это мы сделаем.

Живёт тётка Ариша напротив нас, через овраг. Вниз спускаться легко, наверх взбираться труднее. Из сил выбиваюсь от недоедания да и скользко. Снег почти сошел, осталось лишь немного в самой низине, но склон оврага ещё не высох.

Тётка была дома. Старшая дочь Нюшка деревянным гребнем с крупными зубцами «искала» у неё в голове. Прерывать своё занятие тётка и не думает, с удовольствием сопит в колени Нюшке и затевает со мной разговор:

– Мать – то дома?

– Дома.

– Прибралась?

– Ага.

– Чего ели-то ныне?

Мы ещё ничего не ели, да и будет ли какая еда, не знаю. Мне неудобно об этом говорить, ещё подумает, что я голодный и станет меня жалеть.

– Затируху ели, – отвечаю тётке и чувствую, как со стыда загораются уши.

Мне бы сейчас выскочить из избы, да не могу возвращаться без огня. Что скажет мама?

А у тётки от моего ответа перехватило дыхание, слюну сглотнула.

– Вишь, люди живут. Затируху едят. А тут,.. – делится она с Нюшкой.

– Ладно уж…«едят». Дай вон человеку огню, – буркнула Нюшка, отстранив голову матери.

В туго скрученный соломенный жгут тётка Ариша вправила мне дымящийся кусок кизяка. Смущённый от своего вранья и радостный – несу огонь! – не чувствуя под собой ног, бегу домой, к маме. За мною в лог, как от сбитого самолёта, тянется, вьётся на ветерке тёмный хвост дыма.

А мама уже приготовила лежанку к розжигу. Лежанка наша даже не лежанка. Просто стоит на кирпичах перевёрнутый вверх дном (дна тоже нет) большой двухведёрный чугун с дыркой в боку. В неё вставлена жестяная труба. Верхним концом труба упирается в дымоход. Пока мама возится с лежанкой, шмыгаю в подпол за картошкой. Полая вода подмочила её. Полмешка сухой, уже порезанной для посадки, стоит в углу. Брать её ни за что нельзя. Да я и не пытаюсь взять. Разве я не понимаю. Вылавливаю в ледяной воде мягкие, тронь пальцем, развалятся, гнилые картофелины. Осторожно снимаю с них прозрачную кожуру и из серо-жёлтого крахмального комочка начинаю делать лепёшки. Для мамы, для себя, для сестры школьницы.

Печь их на раскалённом чугуне запросто. Шипят тоненько. Вначале краешки румянятся, потом и серёдка затвердевает. Через минуту, другую лепёшки соскакивают вниз на кирпичи, в золу. Я подбираю их, отламываю крошками и кладу в рот. Пару крахмальных лепёшек даю маме. Она тоже жевать не торопится, продлевает удовольствие.

– Вот и пообедали мы с тобой, Митя, -удовлетворённо говорит мама. – Переживём. Это разве голод. Голод вон на Украине был в тридцать третьем. Деревнями вымирали.

«Вымереть деревней» мне представляется, что все дома в деревне повалились в одну сторону на бок и замерли в таком положении.

– А чего ж люди не уезжали, где не голод?

– Куда ж уедешь. Власти не пускали. Нельзя.

Что такое «власть» и «нельзя», мне понятно. В нашей деревне в л а с т ь – председатель колхоза. При появлении его дрожек мы, ребята, рассыпаемся кто куда. Он обязательно худое слово скажет или пригрозит нам. Нельзя было по его указанию брать солому на топку из колхозного скирда. Но, чтоб скирд не мешал трактористам пахать, его на днях сожгли.

– Перезимовали, Мить. Слава Богу. Вот-вот травка пойдёт. Будем из лебеды щи варить, -продолжает мама. – А ещё, говорят, колхоз помощь окажет. Вот бы хорошо.

И взаправду, весной жить становится веселее. Солнце пригревает вовсю. В нашу скворечню уже припожаловали скворцы. Каждое утро, прежде чем сбегать за угол, я останавливаюсь под старой ветлой, слушаю, как сверху льются их свист и трели. Сам воздух стал другим, густым и вкусным. Одно плохо, никак не соберётся колхозное собрание. Там должны раздавать зерно.

Однажды мама пришла с работы какая-то притихшая, невесёлая. Спросить бы её, не заболела ли? Я спрашиваю о другом: «Не было ли собрания»?

Оказывается, собрание состоялось. Об очередной посевной говорили, о выработке трудодней и о помощи некоторым семьям.

– Нюраше помочь. У неё дети маленькие. Дуняхе Чесноковой. Работница хорошая, звеньевая. Арише Михеевой. Как-никак бедно живёт, – перечисляет мама.

– А… нам, мама?

– Отказал председатель. Говорит, Татьяна больше притворяется. У неё затируха не переводится.

От удивления и обиды замираю с раскрытым ртом. Никаких вопросов больше не задаю.

К вечеру пришла бабушка. Посидела, поохала. О весне поговорили, о том, что огороды скоро пахать. Разговор как-то не клеился, и она вскоре засобиралась домой. Перед тем, как выйти, развернула на столе чистую тряпочку и выложила две небольшие варёные свеколки. Они были липкие и с одного боку поджаренные. С молоком свёклу есть чего лучше.

– Спасибо, бабушка.

Утром мимо наших окон протарахтел «универсал» и протянул за огородом первую неровную борозду. Наш дом на отшибе, потому рядом, на выгоне, во время полевых работ с плугами да боронами всегда останавливаются механизаторы. На этом месте потом долго темнеют мазутные пятна, масляные тряпки.

Из окна наблюдаю, как парит чёрная, подсыхающая на солнце земля, да вслед за «универсалом» летят, колготятся грачи.

– Весна нынче ранняя, – радуется мама. – Успеть бы отсеяться вовремя и были бы с хлебушком.

Вскоре неподалеку от нашего дома остановилась пароконная подвода с двумя-тремя мешками зерна. На этой же паре лошадей звеньевая Дуняха привезла скрипучую, заржавевшую за зиму ручную сеялку. Две её напарницы немного подладили свою технику, развязали тугой мешок и заправили ящик зерном.

«Зерно… Пшеница… Председатель отказал нам… Хотя бы горстку в рот… И сосать, как леденцы», – мелькает вдруг у меня в голове шальная, подогреваемая постоянным чувством голода мысль.

Лишь только сеялка скрылась за поворотом, выскакиваю на улицу, к телеге. Непослушными руками дёргаю за бечёвку ближний ко мне, лежащий поперёк телеги чувал, и тяжёлая, холодная пшеница шурхает мне в лицо, растекается под колёсами. В ужасе от случившегося бегу назад к дому и мигом оказываюсь на чердаке.

«Только бы не пришли сюда сеяльщицы. Только б не ругали меня».

Ругали крепко. А звеньевая даже пригрозила заявить председателю и направилась было в мою сторону, но передумала, махнула рукой, опускаясь на колени перед горкой рассыпанного зерна. Пригоршнями, по зёрнышку женщины собрали пшеницу, стянули на мешке узел покрепче и откатили телегу подальше от нашего дома.

Постепенно всё поле до самого горизонта покрылось зелёным бархатом всходов. Лишь напротив угла нашего дома темнел длинный островерхий треугольник незасеянной земли. На поле был огрех.

Всё лето избегаю встреч с Дуняхой и, к удивлению мамы, я всё чаще нахожусь дома. И нередко к её приходу с работы у нас на столе появляется букет васильков, этих ярко-синих полевых цветов. Мы с сестрой собирали их на обочине дороги, в междурядьях посевов. Особенно их много было на злополучном огрехе. Бывать там мне не хотелось. Мне постоянно думалось, что на этот клин не хватило пшеницы, рассыпанную мною весной под телегой.

Мои мучения прекратились в один осенний пасмурный день, когда перед нашим домом с однолемешным плугом прошла пара колхозных волов. Началась пахота под зябь. С каждой бороздой огрех сужался и укорачивался на моих глазах. Вот уж скрылась, сровнялась его верхушка под чёрными глыбами земли и, чувствую, отпустило меня, а я всё смотрю на чёрную ленту, тянущуюся из-под ног плугаря и, кажется, не будет ей конца.

ТАЙНА

И сейчас мне слышится заполошный крик бабки Хибы:

– Ото ж воны, бисовы диты, який же чорт, яйца усе повтягалы! Я их до того бачила возле речки, поганцев. Приспнула трошки, а воны ж тудою, в курятник…

Колхозный курятник, где самым большим и единственным начальником была бабка Хиба, одиноко виднелся на взгорке за прудом, время от времени привлекал наше с Витькой внимание. Склон оврага да и вся прилегающая местность рябилась белыми точками колхозной птицы. Если остановиться на плотине и прислушаться, непременно услышишь несмолкаемое кудахтанье кур, крик горластых петухов.

– Сходим, разведаем? – предложил однажды Витька, глазами показывая на куриное жилище после того, как мы обогнули пруд, обстреляли всех лягушек, заставив уцелевших попрыгать в воду.

Покидали камешков, каждый стараясь при этом как можно чаще чиркнуть по водной глади пруда. Больше касаний – «частей» – ты победитель. У меня ловчее получалось, но Витька играл нечестно. То со счёта сбивал, то толкал под локоть. Витька хитрец. Может затеять какое-нибудь каверзное дело, втянуть в него нас, парнишек помладше, а то и поссорить одного с другим на потеху остальным, а самому при этом остаться в стороне.

Чего ж я с ним водился?

Жил он рядом с моей бабушкой, у которой я бывал постоянно. Витька года на два старше, потому иногда заступался за меня, если вдруг кто-либо из ребят пытался меня обидеть.

К курятнику мы шли, не таясь, громко разговаривали, заранее предупреждая хозяйку куриного двора о своём приближении, чтоб не подумала чего. Бабка Хиба калачиком лежала на зелёной мураве, сладко спала под тёплым солнышком, обдуваемая лёгким ветерком. Было тихо и спокойно, если б не красноглазый петух. Завидев нас, он вдруг вытянулся на одной ноге и издал такой рокочущий клёкот, что куры замерли на месте, а с ними и мы в ожидании окрика бабки Хибы. Но куриный страж не проснулся, и мы с Витькой, осмелев, полностью вошли в роль… разведчиков. Притихли у распахнутой двери.

– Задача понятна? – шёпотом спросил Витька. —Проникнуть в немецкий штаб. Сумеешь?

Я замешкался: «Так сразу и в штаб?».

Видя мою робость, Витька отдал новое распоряжение:

– Стой тут, я сам.

И нырнул в душный, пропитанный запахом птичьего помёта курятник. Не успел я посторониться за дверь, чтобы спрятаться в случае чего, как Витька выскочил назад, держа в обеих руках по паре яиц:

– Теперь ты давай.

«Повторить Витькин бросок к кошёлкам? А ну-ка бабка Хиба проснётся. Отказаться – стать трусом».

Выручил меня красноглазый петух. Хлёстко хлопнув крыльями, он вновь заорал что есть силы: « Вы вор-ры!» – почудилось мне. Со всех ног я бросился бежать прочь, за мной, еле поспевая, мчался Витька. Конечно, в его глазах я был никуда не годным разведчиком, последним трусом, с каким нельзя иметь серьёзных дел. И он ещё посмотрит, стоит ли со мной водиться.

Остановились на плотине. Мне стыдно было смотреть в глаза моего друга. Но Витька вроде и не заметил моих переживаний. За участие в разведке он протянул мне яйцо.

«Не взять – Витьку обидеть. Взять незаработанное – неудобно».

Яйцо я сунул под куст бузины, остальные по пути на колхозный двор Витька занёс к себе домой.

Мы покружились возле кузницы, поочерёдно попрыгали на ржавом пружинистом сиденье конного культиватора, затем подошли к воротам колхозного амбара, где кладовщик Митроха Сычёв грузил на дрожки мешки с зерном. О яйцах мы забыли совершенно. Тут и настигла нас бабка Хиба.

– Бисовы диты! – завопила сходу бабка. – Кроме них ниякого чорта не було возле. Повкрадалы усе яйца и вже поховалы! Дурья моя башка, було бы вас унутри захлопнуть, чертякив этаких!

Она громко ругалась, а сама шарила по нашим карманам и подталкивала к кладовщику, видимо, на расправу, так как другого начальства поблизости не было.

– Мы их в амбар запрём, – пообещал кладовщик, -чтоб не лазили, куда не след. Ишь вы…

И замахнулся вожжами.

От страха быть посаженными в тёмный амбар мы с Витькой метнулись в разные стороны и тем спаслись от заключения.

– Докладную напиши председателю! – громко, чтоб мы слышали, – кричал кладовщик глуховатой Хибе.– Пусть с матерей спросит.

Всё можно было вытерпеть, но если из-за тебя будет плохо маме… Нет наказания горше и больнее.

Потянулись тоскливые дни. К друзьям не хотелось, с Витькой встречаться тоже желания не было.

– Ты не заболел? Поинтересовалась мама, поспешая на работу, на колхозный ток.

– Нет. Так что-то.

Время шло. Наказывать нас, видимо, раздумали или забыли. Я немного отошёл, воспрянул духом. А вскоре возле нашего плетня увиделся с Витькой. Он шёл ко мне. Встретились, как незнакомые, как после долгой болезни, не решаясь напомнить друг другу о той вылазке в курятник, так испортившей нам в это лето жизнь, но и объединившей общим делом.

С того дня всё чаще меня стала согревать мысль: « У меня есть тайна, у меня есть яйцо». Успокаивал себя тем, что не крал его, а получил от друга. А за яйцо можно у тётки Акулины стакан вишен купить или у деда Никиты полкартуза яблок-преснушек. Когда я проиграл в «пристенку» Витьке полтинник и не сразу мог расплатиться, я не очень огорчился: «У меня есть яйцо. Его можно продать и рассчитаться с долгом».

В разгар лета к нам в деревню привезли кино. Это был редкий для всех сельчан праздник. И стар, и млад в тот день, встречаясь друг с другом, разговор начинали не с приветствия, а с вопроса: «Пойдёшь в кино?»

«Конечно же, я пойду! Кинщик пропускает за рубль, можно и за стакан пшена. Нас, ребятишек, – за яйцо или десяток яблок. У меня есть яйцо!»

Весь день маюсь при мысли, как незаметно забрать его из-под куста. Перед вечером, когда до начала кино оставалось совсем ничего, я побежал к укромному месту. Долго ль взять яйцо? Раз – и в карман. И к правлению колхоза, откуда уже доносились радостные голоса моих сверстников.

Но вышла заминка. По плотине шло стадо коров, а пастух, сняв рубашку, обмывался по пояс рядом с кустом, где лежал мой «клад».

– Ай, что потерял? – спросил пастух.

– Нет. Так просто, – ответил я и для верности бросил пару камешек в воду, загадав: чёт – кино посмотрю, нечет…

И тут с ужасом услышал, как со стороны правления вначале мягко, приглушённо, затем всё чётче зататакал движок. Звук нарастал, выравнивался и тем обиднее становилось на душе: «Кино запустили. Без меня».

В один воскресный день, когда я с мамой носил в соседнее село в счёт налога бидончик масла, у всех моих друзей появились свистки. Провозил их по селу тряпичник в своём сундучке, наполненном всякой блестящей всячиной. За свисток – яйцо. Сделанный в виде раскрашенной птички свисток свободно помещался в руке. Удобно его хранить в кармане, и получаются на нём самые заливистые трели. Витька дал мне свой попробовать, хотя и предупредил: «Не испорть».

– Вот повезу на базар яичек, куплю тебе свисток, – успокоила мама.

Обрадовался я, придумав: «Положу ей с в о ё яйцо. Мама продаст его и будет мне покупка».

Но дела не пустили её на базар до самой осени, до школы. Учились мы с Витькой в одном классе. Точнее, в разных классах, но занимались одновременно в одном помещении, потому что школа была малокомплектная. Анна Михайловна, опросив и дав задание старшим, сходу принималась за нас, первачков. Времени у неё всегда не хватало.

– Какие вы буквы знаете? – обратилась она к нам на одном из уроков, желая определить нашу подготовку.

Она поднимала вверх квадратные картонки с написанными на них буквами, вопросительно поглядывая на нас и одобряя тех, кто правильно назвал букву и придумал слово, начинающееся с этой

«Душа затворилась», – говорила мама в таких случаях.

– А почему Митя у нас молчит? – будто ко всем обратилась учительница.

Все уставились на меня.

– Например, эта буква, – подняла она последнюю картонку.

– Скажи – «яйцо»! – шепнул мне с соседнего ряда Витька.

Боком на меня смотрела пузатая, как наш кладовщик, неприятная буква «Я»

– Знаю, – отмахнулся я от непрошенного подсказчика.

Потупившись в парту, я молчал. Думалось, учительнице известна наша история с яйцами, и она нарочно предложила мне назвать эту букву.

– Не знаешь, Митя? – Придётся тебе после уроков позаниматься.

После звонка я остаюсь в классе. Витька поджидал меня за дверью, пока я без запинки не оттарабанил Анне Михайловне все буквы на картонках.

– Ничего не понимаю. – заключила учительница. -Иди.

Не понимал меня и Витька. Всю дорогу он допытывался, почему я не отвечал на уроке и был оставлен «без обеда». Я переводил разговор на другое. Незаметно через школьный сад, по логу мы пришли с ним на пруд, Было безлюдно, сухо и прохладно. И на воде ни морщинки. По такой камешки бросать одно удовольствие.

Витька, стрельнув глазами по плотине, тут же поднял глиняный блинец, выдавленный колесом телеги, примеряясь запустить его как можно дальше, чтоб удивить меня своей ловкостью.

– На скоко частей? – не забыл спросить меня Витька.

Ответа он не получил. Лишь удивился, увидев, как я, размахиваюсь и с силой швыряю в пруд грязное, с потемневшей скорлупой куриное яйцо. Пока он искал, что бы такое запустить по воде, я достал из потайного места свой «клад». Яйцо оказалось болтяком. Потому, не отсчитав ни одной «части», оно сразу булькнуло под воду.

– Вот и всё, – выдохнул я облегченно. – Идём.

Витька не задавал мне вопросов, лишь бросал на меня немые взгляды: «Что это со мной происходит?».

Я зачем-то сворачиваю в проулок, где живёт бабка Хиба. Тут за лето я ни разу не был. Вглядываюсь в тёмные окна её избы с неясным желанием увидеть хозяйку, что ли заговорить с нею. О чём, не знаю сам. Просто поздороваться.

На окна низко свисают неровные космы соломенной кровли. Будто сама Хиба смотрит на меня из-под ладони, провожает долгим взглядом.

В ГОРОД ОБЫДЕНКОЙ

Скажи мне мама, зачем едем в город, ни за что не согласился бы на эту поездку.

Готовиться она начала заранее. Достала баночку коровьего масла, сбитого ещё по осени. В мешочек насыпала сушёных яблок, компот из них хороший получается. С полведёрка набрала картошки покрупнее. Помыла и рассыпала по полу, чтоб просохла. А ещё замесила с вечера тесто на соде. К утру оно подошло, и мама испекла пшеничных пышек. Одну дала мне. Пышка сладко похрустывала и обдавала рот печным жаром. Своё печение мама завернула в чистый рушничок, чтоб не заклёкло в дороге. Мягкие румяные пышки особенно вкусны с молоком, потому мама не забыла налить в трёхлитровый бидончик утрешника, укутала его старым шерстяным платком и пододвинула мне:

– Донесёшь?

– Донесу. Давайте, мама, ещё что-нибудь, – с готовностью соглашаюсь я.

Гостинцы собраны, в сумки уложены, и я полдня маюсь без дела. Несчётное число раз смотрю на часы, скоро ли отправляться к поезду. Ходики наши с мишками на циферблате идут верно. Мама специально сегодня ещё раз проверила их по восходу солнца.

Из дому мы выходим пораньше. Так лучше. Кто его знает, поезд. Ну-ка, преждевременно придёт на станцию. А то и мы припозднимся. Ведь по нашим дорогам не разбежишься. Бугры да овраги, Бабкин лог, Буянов ручей. Летом устанешь опускаться да выбираться из них, зимой и подавно.

– А зачем едем-то? – спрашиваю маму.

– Да так. Лизу проведаем. Может, тебе шапку посмотрим.

Не очень верится, что едем «просто так», но выпытывать не решаюсь. Конечно, пока каникулы, надо съездить к сестре. Давно не виделись с нею. После замужества она редко стала бывать у нас, лишь в отпуск да и то, когда он совпадёт с отпуском мужа. Посмотреть шапку тоже надо. Моя совсем праховой стала. Неуверенная в исполнении своих задумок, привыкшая к неудачам да огорчениям, мама не любит заранее выказывать свои планы вслух. Вот и о шапке говорит не «купим», а «посмотрим»

К станции, «двадцатке», мы подходим уже в сумерках. Никакой станции тут на самом деле нет. Горит лишь высоко на чёрном столбе жёлтая под жестяным абажуром лампочка, вырывая из темноты железобетонный дорожный знак с цифрой «2О». Возле толпится десяток человек. Поёживаются на морозном ветру, выжидательно посматривают в сторону райцентра, откуда должен показаться поезд.

Вначале он засветился оранжевой точкой, замершей на одном месте. Потом она стала увеличиваться, растягиваться вширь, пока не разделилась на два огонька. Повеселели люди, разобрали в руки свои мешки да корзины, приготовились к посадке.

Паровоз остановился напротив нас, шумный, горячий. Дверь была открыта лишь в одном вагоне, туда и поспешили мы с мамой вслед за всеми. Кое-как взобрались на высокие ступеньки, пособляя один другому. В вагоне было тепло и сумрачно. Вскоре все расселись и успокоились.

– Слава тебе, Господи, – удовлетворённо говорит мама, когда поезд трогается.

– Это вторая моя поездка в город. Первый раз там побывал с сестрой вскоре после войны. Она приезжала в деревню одним днём набрать кое-каких продуктов. Тогда и надоумила мама сестру взять меня с собой.

– Пусть мальчишка посмотрит. Ведь, кроме деревни, ничего не видел.

Город был сильно порушен. Многие дома темнели квадратами пустых окон. На улицах, во дворах кучи битого кирпича, крошево из перекрытий, балок, железных прутьев. Возле трамвайного кольца, напротив экскаваторного завода, рядком стояли какие-то рогатые «чушки».

– Ежи, – пояснила сестра. – Чтоб немецкие танки не прошли.

Сестра держала меня за руку, боялась, потеряюсь. Я шёл вперёд, всё оглядывался на ежи и чуть не столкнулся высоким сутулым стариком. У него было морщинистое лицо и маленькие колючие глаза.

– Здравствуйте, папаша, – почему-то сказала ему сестра.

Это был её свёкор. Шёл на работу. Сестра стала рассказывать о своей поездке, о деревне и обо мне. Будто бы я пристал к ней дома, не отпущу, мол, тебя в город. Бери меня с собой.

(Не было такого!)

Старик посмотрел на меня как-то сбоку и в нос, неопределённо произнёс: «Няхай пожеветь неделькю». Я пожил две.

– А кем он работает? – спросил я у сестры, когда свёкор отошел от нас довольно далеко.

– Истопником в церкви.

…На этот раз с мамой в город мы приехали под утро. Прибывшие с поездом люди повалили к железным воротам и вынесли нас к трамвайной остановке, куда вскоре подошёл трамвай с непонятной надписью на «лбу» «СХИ».

– Наш, – сказала мама.

Он долго кружит по городу, пока кондуктор не объявляет остановку «Экскаваторный завод». Это место я узнал. Улицу тут выложили булыжником и нет ни одного ежа. Всё остальное без изменений. Вот место, где мы с Лизой встретили её свёкра. Отсюда хорошо виден на пригорке посёлок. Туда мы и направляемся с мамой. Посёлок, мало чем похож на город, правда, улицы прямые и длинные да водопроводные колонки возле домов. И то не у каждого. Из труб столбиками тянется дым, пахнет гарью. За ночь выпал снежок, потому потеплело, но

неприятно слепит глаза.

Идём долго, пока не упираемся в нужную нам калитку. Сестра была дома, готовила мужу завтрак. Он формовщик на экскаваторном заводе, вот-вот должен прийти с третьей смены. Рада сестра нашему приезду. Оказалось, она гостей ждала. Сон такой видела:

– Вроде руку себе в кровь порезала. А это всегда кто-нибудь придёт или приедет.

(«У меня к гостям самолёт. А деньги, мелочь, к неприятности. И вода тоже. Увижу воду или деньги, обязательно что-нибудь плохое случится»).

Сестра расспрашивает, как доехали, о деревенских новостях, о своих подругах. Заодно и о себе рассказывает, но как-то бегло и почему-то полушепотом. Оказалось, вчера они с Федей решили от родителей отделиться. Конечно, ничего такого не делили. Ещё не нажили, чтоб делить. Просто придвинула она свою кушетку к фанерной двери, через которую ходили друг к другу. Очень это не понравилось свекрови со свёкром.

– Утром, как вам прийти, «завелась» свекровь. В дверь стучала, обзывалась. Ну и пусть. Я её не боюсь, – говорит сестра и, тряхнув головой, начинает расчёсывать волос, давая понять, что её совершенно не волнует возня стариков за стенкой.

А там на время притихли. Видимо, определяли, кто это пришёл в такую рань к снохе и следует ли продолжать выяснять с ней отношения, уличать во всём нехорошем. Вскоре брань на той стороне дома возобновляется. Особенно возмущается свекровь:

– Это всё о н а, отец, такая – разэдакая! Не о н а бы, того бы не было. Жить ей одной захотелось. Ишь ты, барыня нашлась. Из грязи да в князи. Пойди, отец, сам поговори с н е ю. Пусть прищемит хвост…

Заволновалась сестра, заходила по комнате. Неудобно ей перед нами. На всякий случай посунула кушетку к двери плотнее, чтоб свекровь не вздумала сюда войти. А на самые обидные слова даже крикнула:

– От такой же слышу!

И мама заволновалась. А чтоб заглушить ругань сватов, делает вид, что занята разговором с Лизой. Задаёт ей один вопрос за другим: как с продуктами в городе, да есть ли в магазинах какая мануфактура, ситчик там или сатин, да что слышно про войну, хотя никакой войны уже не было. Мама вроде интересовалась международным положением.

О войне ничего не слышно, слава Богу. Мало того, сестра повторяет слова Маршала, сказавшего на днях по радио: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет». И посмотрела на маму так, будто бы это Маршал сказал ей лично. Мама осталась довольна таким ответом большого человека. Шевельнулась на стуле, подвигаясь с краешка к центру. Тут она, видимо, уловила самый подходящий момент, чтобы сказать о цели нашего приезда. Этого ждала и сестра. Спросить напрямую она не решалась.

– Да вот хочу Митю в церковь сводить, окрестить, – почему-то громко произносит мама, посмотрев на меня.

– Может, давала понять, что дело уже решённое.

И никакого отказа быть не может. Будь я у себя

дома в деревне, возразил бы маме, а то и вовсе убежал бы на улицу, не дослушав. Тут же лишь сжимаюсь весь от такой неожиданности да опускаю голову, не смея что-либо сказать.

– Ровесники его все крещёные, – продолжает мама, а он вроде хуже всех. Есть ли т а м что, нет ли, не знаем, а окрестить надо. Может, хворать меньше станет.

– Смотрите, мама. Надо так надо. И не крещёные живут, и окрестите – не убудет, – уклончиво отвечает сестра.

Чувствую разговор ведут ради меня, убеждают, как необходимо пойти в церковь. В довершение сестра вспоминает, как прошлым летом окрестилась её соседка, немолодая женщина.

– Вишь, не ребёнок уже, взрослый человек, а посчитала, что надо окреститься. Сейчас и мы пойдём, – оживляется мама.

– Вы бы ещё побыли. В церковь успеете. Сейчас Федя должен прийти. Нехорошо как-то, были и не повидались, – уговаривает сестра.

Но чувствуется в её голосе неуверенность и тревога, а может, и неясное желание проводить гостей от стыда за своих свекров, затеявших не ко времени так не нужную склоку. Как бы невзначай она подходит к фанерной двери, поправляет над ней занавеску и прислушивается:

– Вроде угомонились.

– Ну и хорошо, – соглашается мама. – Может, со сватом поговорить? Ведь там работает. Подскажет, есть ли сегодня служба, нет ли, – робко советуется она с Лизой.

Бедная мама. Едва установившуюся за стеной тишину сочла за полное замирение и даже готова первой заговорить с зачинщиком перебранки.

– Не знаю, мама, вряд ли отец что скажет о службе. Сам он не верующий. А там как знать. Может, и,..– не договаривает сестра.

В сенях что-то громыхнуло, послышался топот ног и шарканье рукой по тыльной стороне двери. Кто-то нащупывал дверную ручку. На пороге объявился свёкор. В телогрейке, пьян и с… топором в руке. Сват сходу заорал на маму:

– Ты, сваха, не надо! Не вноси смуту, Нет бы сказала дочке: «Не отделяйся, мол, от родителей». А ты тоже туда же! И это называется мать? Хороши, нечего сказать, что мать, что дочь. Вот я вас…

Заступиться бы за маму, отвлечь бы на себя деда, но я выскакиваю в сени, забиваюсь меж каких-то ящиков и мешков, жду, что будет. Конечно, я мысленно ругаю свата, я на стороне мамы и сестры, но я трус. Оставил их наедине с разбушевавшимся сватом. Слышу, как мама слабо оправдывается, что она «желает нашим детям добра, пусть живут на здоровье», и она не настраивает свою дочь против родителей. Пять ли минут прошло, полчаса ли, не знаю, Сорвав зло, высказав маме и снохе всё, что хотел, сват выбегает на улицу, прижимая локтем топор, Меня он не замечает.

– Вот так. Повидались со сватом, погостили раз в три года. Эх, бессовестные, злыдни кацапские. Да разве ж так можно? – сокрушается мама.– Да разве ж умные люди так поступают.– А ты что ж убежал? – укоряет она меня.

Провалиться бы мне сквозь землю от стыда, от трусости своей. «Прости, мама не подумал о вас. В другой раз так не поступлю. Выручу, помогу».

А сестра продолжает возмущаться и грозиться: -Я всё Феде скажу. Я всё ему выложу. Он поговорит с ними. Он им такое ответит. Федя – не мы с вами.

– Не надо. Что говорить с глупыми людьми, -возражает мама. – Собирайся, Митя, пойдём.

Сестра провожает нас до калитки. Она просит нас из церкви приехать к ним переночевать. Мама не отказывается, но и твёрдо не обещает: «Дело покажет. Видно будет».

Мне возвращаться не хочется. Боюсь свата, да и мыслями я уже в церкви, где я ещё не бывал ни разу. Да и никто из моих ровесников не был в церкви в таком возрасте, как я. Вот удивятся, если расскажу, Но об этом говорить нельзя. В школе узнают, плохо будет.

Молча доходим с мамой до трамвая. И только тут она, похоже, успокаивается. Пристально смотрит назад, словно хочет убедиться, не гонится ли за нами сват с топором.

Возле церкви уже находились люди, а по обеим сторонам ворот сидят старухи, просят милостыню. Проходим с мамой внутрь церкви и замираем у порога. Тут как в неясном сне. В разных местах мерцают свечки, плавает сизоватый от них воздух, замедленно передвигаются люди. Одни молятся, другие просто глядят на золоченые иконы. Какой-то седоголовый старик вслух читает толстую в замусоленной обложке книгу. Чем выше вверх, тем светлее. Поднимаю глаза к куполу, на меня строго смотрят бледнолицые бородатые старцы, словно хотят определить, что я за человек.