Десять заповедей

II

Неизвестно с достоверностью, что такое ложь, но достоверно известно, что не является ложью. Дерево, камень, облако – не ложь. Так обстоит дело со всеми понятиями. Что такое книга, строго говоря, неизвестно. Но известно, что камень, дерево и облако – не книга. Все согласятся с тем, что толстый том – книга. Но вырывая по одной странице из этой книги, мы когда-то получим предмет такого вида, что справедливо возникнет вопрос, книга ли он. Вещь мыслится через своё понятие и имя. Понятие включает в себя не только совокупность признаков, но и совокупность правил, сообразно которым с вещью надлежит обращаться. С огнём надлежит обращаться осторожно, с детьми ласково, к коварному врагу отношение должно быть соответствующим. Когда лгут, нарушается правило «лгать недопустимо». Но можно изменить сферу приложения этого понятия, включив в его значение новое правило: «лгать при определенных обстоятельствах допустимо». Сообразно с этим правилом лгать будет порой допустимо, порой недопустимо.

Если понятием «ложь» предполагается, что лгать недопустимо ни при каких обстоятельствах, под это понятие не подпадают те ложные высказывания, которые допускаются моральным чувством и здравым смыслом. Сохранив для себя таким образом возможность говорить неправду в определённых случаях, мы не должны будем считать себя в таких случаях лжецами. На все прочие случаи по-прежнему будет распространяться правило «лгать недопустимо». Поведение человека в результате такой операции над значением слова не изменится, но будет устранено противоречие между требованием не лгать и невозможностью его соблюдения. Случаи лжи из человеколюбия не будут больше отождествляться с аморальным поведением, потому что такая ложь не будет отождествляться с ложью. Суждению «лгать недопустимо» истинность будет присуща безусловно.

Распространяя запрет лгать на все случаи ложных высказываний, которые делаются сознательно, Кант («О мнимом праве лгать из человеколюбия») словно не замечает, что цель таких высказываний может быть высокой и похвальной, и в таком случае они не воспринимаются моральным чувством как нечто недопустимое. Запрет на ложь и вытекающие из него правила поведения восходят в значительной мере к моральному чувству, но Кант не признавал за моральным чувством большого значения. Моральный закон для него основывается на сознании долга. Но моральный закон признаётся рассудком и всем духом человека, а не дан ему в форме положения «ты должен», разделяемого только рассудком. Должное узнаётся как веление разума и души. Кант осознаёт это и пользуется поэтому вместо термина «разум» сложным термином «практический разум».

Частично оправдательное отношение ко лжи будет существовать до тех пор, пока значение слова «ложь» не будет изменено таким образом, что под него будут подпадать только случаи, несообразные с морально должным. В результате ложь перестанет считаться допустимой, и максима «лгать нельзя» станет для всех обязательной. Но поведение всех останется прежним. Каждый будет по-прежнему лгать в тех случаях, когда ложь не причиняет зла другому или даже полезна для него, но не будет считать такие поступки ложью. Поведение человека не изменится; изменятся лишь определения его понятий. Ложь, на которую имеют моральное право, при таком подходе перестаёт быть ложью по названию, но она не перестаёт быть поступком, каким она всегда была, по своей сущности. Допустимой при этом оказывается не та ложь, которая вызывает всеобщее неприятие, но те высказывания, которые внешне похожи на ложь, но по своей сущности не являются ложью. Так санкционируется право на высказывания такого рода и сохраняется возможность лгать, но уже с чистой совестью.

3. «Не убий!»

I

Одно из следующих двух суждений – «Убийство всегда плохо» и «Убийство не всегда плохо» – должно быть ложным, чтобы другое было истинным. Ложно первое. Убийство не всегда, не с необходимостью плохо. В ряду осуждаемых на моральном основании поступков убийство занимает особое место. Большинство людей, сознательно не избегая других грехов, никогда не помышляли об убийстве. Непреодолимое желание убить испытывают немногие. Такие люди больны и могут даже заслуживать сочувствия. Они не властны над своим влечением, как и те, кто совершает убийство в аффекте. Большинство убийств случайны; но и среди случаев преднамеренных убийств много таких, когда поступок совершается в результате стечения обстоятельств и не был бы совершён, если бы не эта роковая случайность. Убийство ли убийство, когда оно случайно? Такие поступки совершаются необдуманно. Убийства ради убийства редки, как правило, их совершают люди с психическими отклонениями. В таких случаях предписание «Не убий!» бессмысленно. Убийство с целью мести, может быть, самое бессмысленное из всех видов убийств: кому человек отомстил? Тут нет главного момента, ради которого задумывалась месть – подлинного торжества отомстившего: другой не страдает и не осознаёт, что ему отомщено.

Рассматриваемый вместе со своими обстоятельствами, каждый случай убийства неповторим, и различие между отдельными случаями может быть так велико, что логически недопустимо подводить их под то же понятие. Общим основанием, по которому поступок квалифицируется как убийство, служит момент лишения жизни одного человека другим. Но понятие «лишение жизни» само неопределённо и не помогает прояснению дела. Лишают ли жизни при абортах или при эвтаназии? В первом случае полноценной жизни ещё нет, во втором её уже нет. На вой не лишают жизни, но такое лишение жизни не считается убийством. И таких случаев, когда невозможно определить, имеем ли мы дело с убийством, сколько угодно.

Со сходной проблемой столкнулся Э. Дюркгейм при анализе феномена самоубийства («Самоубийство. Социологический этюд»). Случаи лишения людьми жизни самих себя различаются так существенно, что оказывается невозможной классификация таких поступков по единому основанию и подведение их под ту же категорию. Зачастую невозможно решить, имел ли место добровольный или вынужденный уход из жизни. В том случае, если руку самоубийцы направляет не его воля, но обстоятельства, едва ли можно говорить о самоубийстве. Но разве не всегда руку самоубийцы направляют обстоятельства, даже в тех случаях, когда обстоятельства порождают волю к лишению жизни самого себя? Возможно представить себе, что, проанализировав все имевшие место случаи самоубийства, мы не обнаружим ни одного, когда уход из жизни действительно был доброволен, и придётся признать, что самоубийство невозможно как феномен.

Общее имя нивелирует различия, превращая различное в одинаковое. Непохожее становится тем же самым: груша и яблоко – плодом, стихотворение и статуя – произведением искусства. Но к тому же самому иное отношение, чем к различному. Так возникает противоречие, странная неувязка в отношении человека к различному: как к физически различному, но как к одинаковому сообразно понятию. Слово подменяет вещь, дух реагирует на смысл совокупности звуков, на то, для чего нет реального коррелята. «Он убил из ревности». Убил ли он, если руку его направляла не злая воля, но любовь?

Убийство, если в его основании не лежат высокие или низменные мотивы, – поступок морально нейтральный. Мотивы и обстоятельства придают этому – как и всякому другому поступку – положительное или отрицательное моральное содержание. Детей с раннего возраста приучают считать ложь, воровство, непослушание родителям и другие подобные поступки нехорошими и на этом основании недопустимыми, но это внушение не обосновывается убедительно. Связывая с такими понятиями представление о недопустимости поступков, ребёнок связывает его лишь с названием и общими признаками поступка. Есть случаи убийства, вызывающие восхищение своими высокими нравственными мотивами. Если бы воспитатели рассказывали своим воспитанникам о таких случаях с намерением вызвать в юных душах осуждение и неприятие убийства, они бы достигали противоположного результата: «Не убей» значило бы для детского сознания «не совершай правильных поступков». Но если бы детям рассказывали только о таких случаях убийств, которые по своим мотивам и обстоятельствам отталкивающи, их не нужно было бы убеждать в том, что убийство зло: они понимали бы это, ещё не услышав оценки взрослых.

С понятием «убийство» невозможно связать конкретные признаки – слишком велико их число и неясно, какие из них существенны. То же убийство может вызывать осуждение у одних и одобрение у других, но разногласия в таких случаях объяснимы. Если поступок по всеобщему мнению заслуживает осуждения, а мы не хотим его осудить, то дело обычно в том, что мы не знаем тех обстоятельств, какие известны другим или, наоборот, знаем такие обстоятельства, которые другим неизвестны.

Слишком часто слово, имя оказывается препятствием к пониманию морального содержания поступка. Имя искажает и даже парализует способность оценки. Далеко не для всех философских проблем возможно решение в рамках анализа и «исправления» обыденного языка; в сфере морали мы имеем дело как раз с такой ситуацией, когда неправильное пользование словом мешает выработать правильное отношение к поступку. Словом «убийство» обозначаются поступки, различающиеся не только внешними признаками – чего уже достаточно было бы для того, чтобы называть их различно, – но и своим внутренним содержанием. Если два поступка, называемые одинаково, вызывают противоположное отношение к себе, они не одинаковы по сущности. Но не замечая этого, мы обозначаем лишение жизни, совершённое из мотивов, вызывающих наше восхищение, и то же действие, совершённое из низменных побуждений, тем же словом. Различие между вещами – важнейшее основание различия между именами. Различие между поступками либо очевидно, либо обнаруживается анализом. Логически недопустимо подводить под то же понятие два внешне похожих, но противоположных по своему моральному содержанию поступка.

Слова «произошло убийство» не заставляют нас негодовать и сочувствовать убитому. Без терминов человеку было бы легче ориентироваться в основаниях морали, разъяснить которые призваны эти термины. Есть много случаев, когда убийство должно быть одобрено, но объективности оценки препятствует значение слова. Осознанию, что убийца морально прав, не позволяет утвердиться отрицательная коннотация понятия. Признать поступок безнравственным мешает его восприятие как справедливого и сообразного с моральным долгом, а признать нравственным мешает значение его имени.

II

Палач скажет: «Я не убил, а казнил. Казнённый был виноват в убийстве и заслужил казни». Убив комара, человек не становится убийцей. А убив собаку? «Я убил собаку. Но разве я похож на убийцу?» Ни в чём не проявляется эгоизм рода так явственно, как в отношении человека к убийству животного. Убийство человека осуждается, убийство животного осуждается не всегда, хотя в обоих случаях лишается жизни живое существо. «Но человек – существо высшего рода». За таким обоснованием стоит эгоизм рода. Если бы оказался человек на месте собаки, которую убивают, он бы осознал абсурдность этого аргумента: человеческое я иное, чем собачье, из чего с необходимостью следует, что убийство собаки допустимо, а убийство человека – нет.

Между убийством человека и животного есть различие. Можно убить злого и аморального человека, заслужившего наказания смертью, но нельзя убить злое и аморальное животное. Поэтому порой с удовлетворением воспринимается убийство человека, но редко с удовлетворением воспринимается убийство животного. Логически правомерным было бы отличение тех случаев, когда животное необходимо лишить жизни (на бойне, на охоте), от тех, когда животное лишают жизни ради забавы. Такие случаи должны называться соответственно своей сущности убийством. «Но понятие „убийство“ имеет смысл только в отношении человека». Это точка зрения человека. Животное не может возразить. Если бы оказалось невозможным убийство человека, но оставалось возможным убийство животных, слово «убийство» исчезло бы из языка. К услугам эгоизма рода особая мораль рода и особый язык. Отдельного человека упрекают в эгоизме, видя в индивидуальном эгоизме угрозу общему благополучию. Но только-только начинает зарождаться осознание того, что и родовой эгоизм аморален. Чувство в данном случае подсказывает рассудку: убийство собаки аморально. Но такая мораль, уравнивающая его в праве на жизнь с собакой, ещё неприемлема для человека; он ещё не готов принять её рассудком, хотя порой уже принимает чувством.

III

Безнравствен тот поступок, который вызывает моральное негодование. Виды негодования различимы по своему предмету и интуитивно. Нет когнитивного критерия морального негодования. Что же касается внутреннего, интуитивного критерия, то он является сам собой, когда требуется дать оценку поступку: то убийство недопустимо, которое вызывает моральное негодование. Внутри этого вида негодования тоже различимы виды. С моральным негодованием дело обстоит, как с эстетическим наслаждением: отчётливо различимы виды эстетического наслаждения, но для их различения необходимо относить каждый к тому предмету, которым вызывается это чувство. Описание эстетического наслаждения как такового невозможно, как и описание морального негодования. Моральное негодование – это и душевный, и духовный, и рассудочный феномен, но он прост и в нём невыявляемы составляющие.

Ужасно убийство близкого нам человека или убийство, изобилующее жестокими деталями. Но даже такое убийство не априори аморально. Лишь в своей совокупности обстоятельства дают полную картину события. «Убил жену». Что убита жена – это обстоятельство поступка «убил», но оно не придаёт поступку с необходимостью характер аморального. «Убил жену за измену». И это новое обстоятельство не придаёт поступку характер аморального. Для вынесения объективной оценки недостаёт знания иных обстоятельств, картина не полна. «Убил жену, чтобы завладеть её состоянием». И это неполная картина события. Можно пожелать завладеть чужим состоянием по высоким мотивам. Воображение тут может рисовать разные варианты, и пока неизвестно, какому из них соответствует событие, его верная оценка невозможна. «Убил жену, чтобы завладеть её состоянием и жениться на более молодой женщине, других целей не преследовал». И даже в этом случае картина неполна. Дополним её: у жены был тиранический характер; она, пользуясь своим богатством, требовала беспрекословного повиновения себе от всего клана родственников и выполнения своих самых нелепых причуд, чем довела иных до отчаяния, а иных до самоубийства. А любовь к другой была чиста и возвышенна, и эта другая была больна, но не безнадёжно; но не было средств на лечение, и от того, удастся ли их найти, зависело, выздороветь ей или умереть, юному созданию. Жена отказала в предоставлении средств. Воображение может подсказать нам и другие подробности и обстоятельства и склонит нас, в конце концов, к одобрению поступка. Будет ли ещё характеристика поступка «убил жену с целью завладеть её состоянием» отражать его сущность? Что это было? «Убил жену, чтобы завладеть её состоянием» или «убил ненавистного всем тирана, чтобы спасти от неминуемой смерти юное невинное создание, любимое всеми»?

«И всё же есть поступки, моральную оценку которым возможно дать на основании их названия. Пример: „задушить ребёнка“. Кто не осудит такой поступок, даже не зная его обстоятельств?» Действительное название поступка в данном случае «задушить». То, что задушен ребёнок, – обстоятельство поступка. Если известно, что кто-то задушен, ещё неизвестно нравственное содержание поступка. Может быть, задушен был кровожадный маньяк последним усилием его жертвы. И даже если задушен ребёнок, невозможна моральная оценка поступка до выяснения обстоятельств. У Чехова есть рассказ о девочке-няньке, которая, выведенная из душевного равновесия капризным поведением и плачем вверенного ей ребёнка, в отчаянии в полусне задушила его. Ребёнок был задушен ребёнком. Это трагедия, а не убийство.

Тут не место углубляться в вопрос, одинаковы ли у всех народов нравственные представления, но разбирая высказывания Д. Локка или Д. Юма на этот счёт, видишь, как небрежно тот и другой пользуются языком. Под понятия «практические принципы» и «нравственные правила» подводятся и обычаи, и привычки, и традиции, и случайные предпочтения. При таком невнимании к действительному значению понятий «мораль» и «моральный» невозможно не прийти ко взгляду, что моральные представления одних народов отличаются от моральных представлений других народов; что моральные представления народов должны различаться сообразно их условиям и обстоятельствам. Но в таком случае всё дозволено, лишь бы всё совершалось сообразно условиям и обстоятельствам. Между тем моральные представления сами составляют обстоятельства жизни – обстоятельства незыблемые и неизменяемые, и на них ориентируется нравственное сознание. Если при соответствующих обстоятельствах всё дозволено, попытки составления моральных кодексов с одинаковыми принципами для всех бессмысленны. Принципы могут быть сформулированы так, что они будут действительны лишь для сегодняшнего дня и только для данного человека здесь и сейчас. Несомненно, различны обычаи, привычки и внеморальные ценности в разные времена и у разных народов, но основополагающие моральные принципы не затрагиваются этими различиями, они вневременны и надындивидуальны.

Локк полагает, что невозможно назвать хотя бы одно моральное положение, с которым будут согласны все^[14]. Из этого он делает вывод, что нет таких положений. Между тем из этого следует лишь, что такие положения неформулируемы в слове. Легко сформулировать заповедь «Не убий!», но невозможно сформулировать эту заповедь в таком виде, чтобы согласие с ней всех стало необходимым. Легко найти аргументы, дозволяющие убийство в каком-то случае; но не аргументы, дозволяющие всякое убийство. Оттого, что не могут быть найдены подходящие слова для обоснования морального принципа, не следует, что отсутствует сам этот принцип. Принцип может восприниматься внутренним чувством, но слово – слишком неподходящий инструмент, чтобы возможно было с его помощью представить непозволительность поступка в такой же убедительной форме, в какой его непозволительность очевидна непосредственно. Неописуемы в словах и чувства, но из этого никто не сделает вывод, что чувств нет или что одни люди способны к одним, а другие к совершенно иным по сущности чувствам, которые первым неведомы. Неописуемо в словах и чувство долга, тем не менее каждый знает, что это такое. Неописуемы и качества вещей, но они легко узнаваемы, и так же обстоит дело с моральным чувством и моральными принципами.

Моральное веление проявляет себя как особого рода внутреннее принуждение поступить так-то. Ни один поступок не следует из своих обстоятельств с логической необходимостью. Поступок становится неизбежным в результате морального веления; но бессмысленно пытаться побудить человека к совершению поступка или к отказу от него предложениями в повелительной форме типа «Не кради!» или «Не убей!». Моральное веление может быть действенным. Отдельным словом или предложением моральное веление не может быть вызвано в душе, но оно может быть вызвано описанием поступка, если при этом перечисляются такие характеристики поступка, которые в своей совокупности вызывают моральное одобрение или моральное негодование.

Осуждая или оправдывая убийство, мы можем в обоих случаях ошибиться. Следует ли из этого, что верная моральная оценка конкретного случая убийства невозможна? То, что убийство не всегда аморально, – неразрешимая проблема для богословов и философов-моралистов, связанных в своём мышлении и своих суждениях повелительной формулой «Не убий!». В скольких случаях возмущаются обстоятельствами убийства, а не фактом убийства! «Как поднялась рука этого человека на такое кровавое и страшное дело?» А если бы дело не было кровавым и страшным, осудили бы тот же поступок так же, как его осуждают за то, что он был кровавым и страшным? Неоспоримо, что убийц осуждают зачастую не за поступок, но за жестокие обстоятельства поступка. Тут сознание имеет дело с двумя предметами: с убийством и его обстоятельствами. Осуждается либо убийство, либо обстоятельства, либо то и другое, либо одно осуждается, а другое нет. Если убийца позаботился о том, чтобы не причинить боли и страданий жертве, кто-то увидит в этом даже признаки следования моральному закону.

Осуждение не является неизбежной реакцией на убийство. Но как возможно, что в одних случаях тот же поступок вызывает единодушное осуждение, а в других – очевидцы молчат или даже ликуют? Тут имеет место неверное понимание термина «тот же самый». Одинаковые причины с неизбежностью вызывают одинаковые следствия, и если обнаруживается случай, противоречащий этой закономерности, самый поверхностный анализ позволит установить, что мы имеем дело не с таким же событием, как в предыдущем случае. Нет абсолютно одинаковых событий, нет и одинаковых случаев убийства, поэтому невозможна одинаковая реакция на убийство во всех случаях.

В убийстве есть таинственная привлекательность. Есть такая привлекательность и в смерти, но насильственная смерть больше волнует воображение. Уберём из жизни убийства и смерть, и жизнь утратит присущую ей ценность: не будет причины дорожить ею, поскольку не будет возможна её утрата. Выдающиеся творения поэтов и художников и высокие проявления духа немыслимы при отсутствии трагических моментов в жизни. А что может быть трагичнее смерти? Убийство обладает притягательной силой не по причине своего аморального характера – если он имеет место; в убийстве привлекательно иное – то, что всегда имеет место: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Поэт высказал истину, высказать которую не решается философ. Убийство наполняет душу чувством, которое сродни мистическому. Это чувство переживается как особого рода удовольствие. Этого удовольствия стыдятся, но подавить в себе не могут. Аморальное осуждают, ужасное любят. Человек – моральное существо. Из того, что он не осуждает какое-то убийство, следует не то, что он аморален, но то, что для него это убийство не аморально. Зрелище приготовлений к казни злодея, душераздирающие вопли казнимого, топор, занесённый над ним – всё это наполняет душу особым чувством, переживаемым как удовольствие. И никому не придёт в голову воскликнуть: «Остановись, палач, ведь сказано: не убий!». Такого бы толпа растерзала на месте.

Но и аморальность, если её проявления необычны, если это из ряда вон выходящая аморальность, странно притягательна и вызывает не только недоумение, но и изумление; в этом изумлении тонет моральное осуждение. Большое зло страшно, но и таинственно притягательно и волнует больше, чем малое зло. Чтобы оказаться сопричастным ко злу, чтобы испытать постыдное, но сладкое содрогание души, бессчётные толпы стекались к местам казней – глазеть на страдание и муки. Ныне прогресс, ныне нет публичных казней; ныне те же толпы устремляются за теми же ощущениями в кинозалы и театры, а в новейшее время зло и убийство стали вхожи в дом и стали желанными гостями в нём: нажатие кнопки – и убийца, под зловещую, конечно же, музыку (разве возможно полноценное наслаждение убийством ближнего без музыкального сопровождения?) входит, крадучись, в вашу гостиную или спальню. Обыватель алчет зла и чужой (всегда чужой!) смерти, хотя бы и ненастоящей. Но что бы он ни дал за то, чтобы присутствовать при настоящей казни, настоящем поединке гладиаторов, настоящей дуэли! Страдание (всегда чужое!) и убийство (всегда другого!) скрашивают размеренную и бессобытийную жизнь обывателя (и только ли обывателя?), утоляя тоску души по необычному и ужасному. Откуда эта тоска? Ницше спрашивает: «Существует ли… интеллектуальное предрасположение к жестокому, ужасающему, злому, загадочному в существовании, вызванное благополучием, бьющим через край здоровьем, полнотою существования?»^[15]. Тут с гениальной чуткостью узнано: полнота существования губительна для духа. Дух пресыщен и рвётся за ставшие тесными привычные рамки; в близости к ужасному, к смерти, к переходящему границы морали – утоление этой странной жажды, странной тоски. Соберите толпу вокруг себя и крикните: «В таком-то месте должно было совершиться убийство, но оно было предотвращено; в другом месте случилось убийство, кровавое и ужасное». Все бросятся в это второе место. Никому не придёт в голову устремиться туда, где убийство было предотвращено.

Самоочевидность – последнее основание истины. Что убийство – моральное зло, не самоочевидно. Различное отношение к убийству обусловливается различием чувств и оценок. Если всякое убийство – моральное зло, откуда это различие чувств и оценок? И откуда так часто наблюдаемое отсутствие осуждения? Человек не может усилием воли изменить своё отношение к поступку, но оно может измениться в результате анализа обстоятельств. В таком случае сам поступок изменяется для нас, и мы имеем дело с двумя различными поступками, обозначаемыми тем же словом.