В последнее время у Виктора все несколько разладилось в жизни. Задор начала учебного года прошёл, потянулись трудовые студенческие будни, заполненные чередой нескончаемых «лент», семинарами и прочими обязаловками, нагоняющими тоску, от ощущения невозможности все это осмыслить и выполнить. А тут еще в игре в баскетбол Виктор крепко потянул связки и теперь одиноко прихрамывал, покуривая сигаретку и неуверенно скользя по пологим дорожкам от корпуса универа к общаге, безнадежно отстав от убежавших вперед ребят. И конечно, в этой череде безрадостных событий, особой вехой была беседа в стылом заснеженном дворе общежития с Полиной.

– Витя, ты знаешь, какой-то ты скушный, прямо стал. Поступка даже от тебя не дождешься. Хоть бы чем порадовал девушку, – строго поглядывая, отчитывала его Полина, отвечая на вялые попытки Виктора привлечь к себе её внимание.

В результате всего этого созрело желание почувствовать, что тебя хотят слушать, понимать и примут душевно и без затей, а еще напутствуют в дорогу добрым и веским словом.

И в конце недели Виктор, легко вздохнув и даже просияв улыбкой, махнул на вокзал, а потом подремывая под стук колес, к деду родному – маминому отцу в его деревеньку, где дед после активной и ответственной работы, оставшись один, жил, не прося одолжений и не скуля по поводу творящихся в обществе противоречивых перемен. Жил, ежедневно работая, мастеря мебелишку и всякую нужную утварь.

Добравшись от станции по заснеженным пределам к деревушке, к дому, заметному хорошо оформленным резным фасадом и воротами, Виктор уверенно и весело толкнул дверь сенцов, уже удивляясь преобжению своего настроения, которое от вялого недосыпа и хмурого «ничегонехочетсясовсем» вдруг заискрилось до состояния «явсемогу-явсепреодолею».

Дед сиял, встречая внука в дверях. Пес, скакал вокруг, усиливая эффект радости от встречи, а кот, накручивал круги в отдалении, мудро полагая, что пока он несколько лишний в этой суматохе, но придет и его время.

Сели за стол, быстро заставленный деревенскими сладостями и солениями. На столе в блюде также парила горка свежее сваренной картошки в обносках. Заговорили. Дедушка слушал внука, кивал и улыбался, глядя, как горячо внук говорит о своих проблемах, дует на пальцы, обдирая кожуру с горячих клубней.

Покушали, разговор не унимался. Разволновавшись, Виктор, иногда выходил в сени и курил, глядя через окно в разводах инея на яркие звезды. Потом он возвращался, а дед, раз за разом вздыхал тяжко и после паузы глубокой говорил:

–Куришь никак? И для чего тебе это?! Эх, Витя, Витя!

Так за разговорами дошли и до сути.

Виктор спросил:

– А вот, что дед нужно сделать, чтобы не глупость какую, не показуху, а на душе было хорошо?

Дед насупился и несколько нехотя заговорил:

– Знаешь, я думал ты ведаешь это. Да жить надо, по совести, и делать, что она не отрицает, а велит. Но вот, во что мне верится: три вещи нас делают значимыми в этой жизни – любовь, творчество и сострадание. В любых пропорциях их соединяй, но должны быть они едины в жизни каждого, – это как теперь говорят: «В одном флаконе!».

– Хотя знаешь, и я порой теряюсь в этой неразберихе» – продолжил задумчиво дед.

– Но вот однажды, был на почте, – дедушка вновь оживился, – а там дают бумагу. Читаю – фонд «Сохрани жизнь!». А придумали и учредили фонд две актрисы Чулпан Хаматова и Дина Корзун, – я смотрел их фильм «Страна глухих». Сильный фильм. И вот снова их повстречал. Такие знаешь чудо-барышни несерьезно делать дело не будут. Фонд для лечения и спасения детей больных онкологическими заболеваниями учредили и его тянут на своих плечах. Они знаешь, больные дети, в труднейшем положении в нашей стране и если нам не встать всем вместе на их защиту и поддержку – все пропало!

Дед в сердцах ударил крепкой ладонью по краю стола. Стакан с чаем виновато звякнул оставленной в стакане ложкой.

–Вот знаешь, внук, – теперь как иду я пенсию получать – у меня праздник. Раньше, бывало, забывал вовремя сходить – а теперь нет! – жду этого дня. А как придет он – с утра костюм достаю с наградами и иду. А все от чего – я с неё – с пенсии, непременно немного отправляю в этот фонд. И настроения на жизнь знаешь прибавилось не соизмеримо с той суммой, что я оправляю детям. Но мысль держу заветную, что уже не зря жую этот хлеб каждый день…, – дед посуровел лицом и нахмурившись замолчал.

–И ты бы, Виктор, мог это делать, и твои друзья, – добавил после паузы дедушка, оглядев критически внука и вздохнул глубоко, видимо понимая безнадежность предложения.

–Так откуда же у студента деньги!? Порой концов не свести, – неуверенно буркнул Виктор.

– А дымишь раз за разом! Гробишь себя и в ус не дуешь! На глупости у вас всегда хватает всего! – в сердцах бросил дед, оправляясь спать.

– А те деньги, что тратите на свою будущую хворь могли бы спасти кого! – уже уходя к себе в комнату, добавил дедушка.

Виктор уснул не сразу. Ворочался. Эмоциональность деда, его слова и главное горечь слов, из которых следовало, что мало к чему они способны нынешние молодые – задели за живое.

– И то правда, – думал Виктор – если с каждого взять по сто-двести рублей, то даже студент этого не заметит, а кому-то можно реально спасти жизнь. А ведь это дети, кто им поможет? Родителям чаще всего это не под силу.

С тем и уснул.

Утром Виктор засобирался. Дед стал молча готовить внуку пакет с угощениями. Виктор, как всегда, отказывался, хотя знал – в общаге будут рады вкусностям, но мысль, что дед подумает, что он как будто к нему приезжает за едой, несколько угнетала.

Но, собрался-таки, и уехал с поклажей, обещая искренне приехать на выходные снова.

В городе, придя ко второй паре занятий в университет, Виктор вспоминал то чувство удовлетворения, которое его посетило в момент отправления денег в Сбербанке на счет фонда «Сохрани жизнь». Сердцу было так сладко и хотелось как в детстве издать клич радости – такой птичий звук, от которого приходили в восторг мама и отец. А проходя мимо магазина, где продавали сигареты, Виктор даже не приостановился и теперь с удивлением ощущал отсутствие желания затянуться.

К аудитории подходили ребята. И Полина среди них. Она не стала сторониться Виктора и подошла.

–Привет! − улыбка озарила лицо и ямочки на щеках девушки забегали – то появляясь, то вновь растворяясь.

–Я очень рад тебе! − вместо обыденного и скучного привета, сказал неожиданно для себя Виктор и глаза девушки засияли пуще прежнего, а румянец на её щеках смутил и самого Виктора.

О! – КОШКА!

Шла по улочке девочка с мамой. Стояла осень, – было ярко от листвы и солнца, но уже прохладно. Прохлада бодрила, а яркость окружающего мира радовала. Шли они мимо крашеных и не очень заборчиков, мимо домов и домишек. Шли-гуляли. И увидела вдруг девочка в одном из домиков за окошком, сидящую на подоконнике кошку. Домашняя, гладкая, спокойная и улыбчивая кошка – яркая, под стать осени, сидела за окном и смотрела на улицу, провожая внимательным цепким хищным взглядом охотницы порхающих в палисаднике птиц. Особенно кошка волновалась, когда синичка садилась на подоконник и крутила головкой, а потом срывалась снова и неслась сломя голову ввысь вслед за своими подружками-синичками.

Как известно кошки очень любят сидеть у окна и смотреть на жизнь через стекло.

– О! – Кошка! – воскликнула девочка. Вот с тех пор и стали люди русские называть окошко – окошком.

Здорово!

Весело!

Но не соответствует истине, ибо окошко, оно от ока, а око по-современному – глаз. Стало быть, окошко, или окно это глаза дома. Но, от чего-то, не сохранилось в современном языке слово око? – а только в поговорках, например, из басни А.И. Крылова «Видит око, да зуб неймет».

Теперь говорят глаз, глаза. А еще глазеть, сглазить – глаголы от слова глаз.

Интересно, что по-немецки «глас» – стекло. Стекло похоже на глаз или око – прозрачное и блестит.

А окна в домах то же стали стеклянными.

А что значит слово «стекло»?

Как будто сродни оно слову «текло», «течёт», так как «с» – приставка, означает «сё» (английское the) – «есть сиё». Возможно, слово стекло, – от текущей расплавленной высокой температурой массы кварцевого песка, из которого и стали делать первое стекло, когда отметили, что расплавляясь, песок даёт прозрачные массы, получившие название стекловидные, или стекло, или досконально – «есть то, что текло». Наверно, расплавленные полупрозрачные стекловидные натёки можно было увидеть после больших пожаров на песчаных грунтах, у водоёмов с песчаными пляжами.

А как было раньше? Раньше стекло было дорогим, делать его было непросто, или вовсе его не было. Тогда окошки закрывали слюдой или шкурой зверей, мутным рыбьим пузырем.

А еще в русском языке есть слово очаг – важнейшее место в доме. В качестве очага печь русская всегда теплая в холода, – место, где хлеб пекут и щи варят, да и от холодов прятаться можно: даже в стужу лютую, протопленная с вечера печь хранит тепло до самого утра.

Очаг – это печь, огонь – душа дома, центр распространения тепла, место, где чаще всего собиралась вся семья, а потому очаг – это еще и отчий родной дом, пенаты.

Очаг – место заветное, теплое и даже святое. Хранят очаг, как зеницу ока.

Вот так всё в русском доме одухотворено и взаимоувязано смыслами.

На крыше – конек, у дверей крыльцо – крылья, в доме горница и образа, очаг и окошки с резными наличниками для красоты и крепкими ставнями для защиты дома в ночное время от недоброжелателей. Ну, прямо-таки живой организм, – кажется, печь затопи, очаг разведи и взмахнет крыльями неведомая то ли птица, то ли конёк-горбунок и полетит над полями и долами.

А еще в доме есть горница – самая нарядная комната и завалинка округ дома, где столько сказано долгими летними вечерами за семечками, да разговорами соседей и домочадцев.

Вот так очаг рождает кров, а у крова есть кровля, под которой находят защиту и уют кровь, то есть род, – люди одной крови.

А что относительно слов кошка, кот, то эти слова видимо очень старые. Например, по-английски кошка – кэт, а по-немецки – катц, то есть эти слова и русское кот похожи, и видимо образовались от одного корня, который возможно появился когда-то в древнем языке, на котором общались люди, еще до появления названных современных языков.

А кошка – она с тех давних пор так и сидит у любого – российского, британского, немецкого ли окошка, пучит по-прежнему на птиц свои сверкающие глазищи, шевелит усищами и ушами, сканируя пространство, и наверняка знает, что в её жизни и судьбе на самом деле мало что изменилось. Пожалуй, только «Вискас» и прочая консервированная снедь, разбаловали независимых охотников, дав новые возможности для размножения их пискливым, суетливым и сереньким объектам охоты.

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ И МИРНОЙ ЖИЗНИ СТАРШИНЫ АНДРЕЕВА

(Старшина Андреев Иван Тихонович (1905-1975), дедушка автора, прошёл всю войну от 41 до 45 г.г. Призывался с Алтая, принимал участие в боевых действиях на западном фронте с фашистами, а с лета 1945 г. с японской армией. Домой вернулся только поздней осенью 1945 года)

Жизнь после мирной, на войне…

Правый край обороны батальона простреливался насквозь – днём головы над бруствером поднять было нельзя. Воздух был наполнен несущим смерть металлом, и казалось, вот-вот атмосфера лопнет как перекаченный воздушный шар. Так порой звенело в ушах от этого воя, визга, лязга и металлического, лишенного оттенков живого, грохота, что до смертельной тоски хотелось тишины.

Все это лишенное какой-либо человечности звучание сливалось в многоголосый хор смерти.

Ночью несколько стихало, и можно было немного отдохнуть – расслабиться, но не дай, ни приведи, если увлекся папироской и сунулся к брустверу глянуть на передний край, – запросто можно было заполучить настырную, невесть откуда взявшуюся пулю, пущенную недремлющим фрицем.

Левый край был попроще, − так распорядился случай и рельеф: тут ходили спокойнее, в полный почти рост и ночами вовсе можно было не опасаться – стреляли крайне редко, как правило, на резкий звук.

Уже долгая неделя была на исходе, как батальон жестко ткнули здесь в землю носами – заставили зарыться. Ткнули встречающие, а зарылся он уже сам, яростно разгребая еще не до конца оттаявшую весеннюю землю, согревая её своими телами. Теперь батальон обживался: укрепляли борта окопов, рыли и расширяли блиндажи, обустраивали туалеты.

С зимы развивающееся наступление, когда шли прямо и уверенно, сминая очаги обороны, то и дело, настигая резво отступающих немцев, вдруг остановилось. Лихой ход атаки на плечах противника, когда порой вместе с растрепанными группами немцев вступали в посёлки и городки, высокомерно отжимая их на обочины и заставляя вдруг сомлевших арийцев, резво, без дурацкого «Хендэ хох!», тянуть к небу бледные и грязные руки, жестко пресекли.

Войска дивизии наткнулись на невидимую преграду ожесточенного яростного огня, и до половины батальона пришлось списать с довольствия: кого по ранению, а кого на веки вечные, – уважив холмиком и жиденькой дощечкой с фамилией, и датой захоронения.

Родным писари не уставали в эти дни строчить похоронки.

Потом стало уже ясно – наступающий участок фронта ждали, готовили тщательно, по-немецки ответственно новый рубеж обороны и уже пристреляли до атаки все бугорки и ямки, пригнанные сюда свежие резервы противника. И как только потрепанные гонимые фашистские войска подошли к этому рубежу, их сплавили в тыл, выставив резервы – сытые и отдохнувшие.

Те и куражились: били с охотою, прицельно и умело, выбивая десятку из каждого второго выстрела. Вот и пришлось залечь и зарыться, – место было погибельное.

Иван Тихонович, уже немолодой старшина артиллерийского дивизиона каждодневно решал задачу, как накормить солдат, подтащить снаряды и патроны, другую военную надобность. Подразделение артиллеристов закрепилось на самом переднем рубеже – невзрачной высотке, которую в мирный день пройдешь и не заметишь, а вот по меркам войны ничтожное превышение над местностью – бугорок, давал значительные преимущества. И теперь держались здесь, и крыли фрицев, зарывшись по уши в землю, практически в окружении.

До дивизиона было, по пристреленной врагом местности, около ста метров.

Старшина этот гибельный передний край знал теперь назубок.

Вот здесь ложбинка тянется, а вдоль неё побитые пулями и осколками редкие теперь ветки кустов. Если по ложбине проползти, не поднимая головы, то можно незамеченным добраться до трех воронок, которые были рядом – одна за другой и можно аккуратно переползая, добраться до большого камня, что торчал из земли на добрых полтора метра и мог укрыть бойца, если удавалось присесть за камнем так, что солдатик был невиден из немецких окопов. Если же ошибся, неловко раскорячившись, немецкая пуля частенько находила цель. Место это было пристреляно немцем особо хорошо. У заметного с обеих линий обороны камня уже двое помощников старшины поплатились за неуклюжесть свою и беспечность.

Сам Иван, когда тащил термосы с кашей, был беспощадно оцарапан осколками камня, разлетевшихся брызгами под напором пулемётной очереди. Но тогда всё обошлось – ссадины и царапины на войне в счёт не идут.

От камня влево, если ловко и резко перескочить, можно было снова попасть в ложбинку, прикрытую редкими кустиками, по которой уже рукой было подать до окопов дивизиона – ползи себе, не высовывайся.

– Направо пойдешь, голову не снесёшь, прямо пойдешь, без головы дальше пойдешь, налево пойдешь – в дивизион попадешь, – повторял придуманную присказку Иван Тихонович, вспоминая, как рассказывал своим детям о муках выбора русского богатыря. С присказкой вспоминался дом его руками рубленный и то, как они с Марфой – женой Ивана, за столом поужинав вечерком, сиживали рядком обнявшись и пели в полголоса.

«Чёрный ворон, чёрный ворон, что ты вьёшься надо мно-о-й.

Ты добычи-и не добьё-ё-шься, ‒ черный ворон я не тво-о-ой…».

«Ой, Мороз, Мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…».

«Шумел камыш, деревья гнулись и ночка темная была…»,

и ещё много каких душевных песен, которых жена его знала премного.

Теперь, снарядив еду для солдат дивизиона, где каша горячая ещё в помятом и латаном термосе, хлеб в мешке из брезента, и фляга с наркомовскими сто граммами, Иван Тихонович объяснял своему помощнику, как следовало тому ползти к артиллеристам. Объяснил дотошно, так, будто мастерски расчертил очередной шкаф или стол, – по мирной профессии Иван Тихонович был классным плотником и столяром. Десяток домов в родной сибирской деревне было выстроено его умелыми руками. А уж, сколько шкафов, столов, лавок да стульев сработал мастер Андреев для деревенских, сосчитать было трудно.

Старшина напоследок похлопал по спине и перекрестил на дорогу, уползающего на передний край жизни и смерти солдата и теперь пристально наблюдал за ним. Тот исправно полз, не поднимая головы. Вот его ноги на мгновение мелькнули у воронки, и вскоре голова показалась у камня. Верно выбрав направление, солдат вылез из воронки и спиной припал к камню. Он теперь смотрел прямо на Ивана, и тот не выдержал и помахал ему рукой, одобряя. Было видно, что солдат-новобранец, с которым и познакомиться толком не вышло, отдыхает и собирается совершить рывок в направлении ложбины, предварительно перебросив туда свою поклажу. Только еще фляга стояла у камня, и солдат потянулся за ней.

Вдруг от камня полетели осколки веером, потом сразу резанул слух пулеметный стук, и солдат сразу изменился в лице, став равнодушно-безучастным ко всему происходящему вокруг. Голова его запрокинулась, привалившись к камню, глаза устремились взглядом к небу и каска, так неловко сидевшая на нём, сползла набок. Солдат обмяк, безнадежно вытянув ноги и уронив враз отяжелевшие руки.

По всему было видно ‒ надежды нет, ‒ этот человек убит.

Фляга стояла на виду у обеих линий обороны и из неё теперь на обе стороны били струи прозрачной жидкости.

Стало тихо, и было слышно, как в окопе у немцев несколько глоток дружно засмеялись – веселились, наблюдая, как из фляги вытекает спирт. Потом раздалась невнятно фраза по-немецки, из которой можно было только разобрать – Шнапс! – и снова грянуло грубое ржание одичавших в бойне людей.

− Защепили, мать ети! – вырвалось у Ивана, и он почувствовал, как оборвалось внутри и сжалось спазмом в груди, – смерть снова пришла, стояла рядом, и привыкнуть к ней было невозможно.

– Ржут как жеребцы на выпасе, радуются, что зацепили флягу. Знают, поганцы, что в ней спирт, – подметил подошедший к старшине сержант Ханхалаев, щуря свои и без того узкие раскосые глаза, вглядываясь в развернувшуюся картину драмы.

Иван не стал ждать.

В горячке перевалился через бруствер, по ложбине, налегке быстро дополз до камня и сразу резко, в отчаянии весь, сжавшись, ‒ ожидая удара пули, перебросил легкое своё, поджарое тело из воронки в ложбину, прикрываясь термосом с кашей.

− Дзянь! – секануло рядом, обсыпало голову веером разлетевшаяся земля, и потом снова гулкий удар послышался от другой пули, попавшей в термос. От удара термос дернулся.

− Крупным калибром бьёт, – отметил Иван.

Иван лежал теперь в ложбине, и он знал, – его сейчас не достать. Но пулеметчик с той стороны видел, что в канаве затаился русский солдат и теперь выцеливал, ожидая хоть малейшей ошибки ползущего, чтобы защепить и уничтожить. Иван перевернулся на спину, чтобы оглядеться, не поднимая головы, и посмотрел в сторону убитого бойца. Тот сидел к нему теперь боком, совсем рядом и можно было видеть его ядовито-бледное, уже преданное смерти лицо в профиль и рану, которая видна была у виска, – по лицу стекали струи еще теплой, живой, слегка пузырящейся крови. Но это была не обычная рана. В голове солдата торчал узкий осколок камня, отбитый от валуна пулей большого калибра.

– Вот ведь и так бывает, сидел бы за камнем немного иначе – был бы жив, − пронеслось в голове, и стало понятно, что убит парень был пулей, которая летела мимо, но воля случая – судьбинушка солдатская распорядилась иначе.

Иван теперь попробовал ползти лежа на спине, отталкиваясь пятками ног от земли, наблюдая вокруг, слегка приподнимая голову. В этом месте, совсем близком от окопов неприятеля была опасность, что перехватят немцы и утащат одинокого солдата в плен. Такое было на памяти Ивана уже не раз.

Между тем стрелок из немецкого окопа заметил движение и щедро сыпанул новую порцию смертельного «гороха». Иван прижался к дну ложбинки, замер, но не уберегся – страшной силы удар в ступню ноги и резкая боль известили – зацепили и пора, братец, снова в медсанбат. Оглядев ногу, Иван отметил, что пуля прошила сапог со стороны подошвы и раздробила, размочалила пальцы.

Слабея от потери крови, с трудом добравшись до окопа дивизиона и все же дотащив термос с кашей и мешок с хлебом, Иван оглядел ногу. Сапог был испорчен, пуля оторвала почти весь носок сапога. Ладными хромовыми сапогами, добытыми по случаю, старшина гордился. Бывало, начищал до блеска и отправлялся к медсанбату, где приглядел ладную улыбчивую санитарку Анну, за которой пытался ухаживать. Щеголяя в чищенных офицерских сапогах, старшина производил впечатление, вышагивая и позванивая медалями «За боевую доблесть», то же начищенных о суконку до блеска.

Конечно, дома ждала его Марфа и четверо малышей – мал-мала, но жизнь – вот так легко даже войной не остановишь и мужское начало на средний род так просто волею не перекуешь.

И вот сапог, который носился с таким удовольствием, был теперь испорчен.

На ноге была рана – пуля точнёхонько оторвала мизинец, и рана казалась несколько нелепой, но нога стала отекать. Солдаты помогли старшине, и наскоро смочив рану спиртом, забинтовали. Наступать теперь можно было только слегка на пятку, а при ходьбе боль усиливалась невероятно.

Перебравшись по канаве к окопу дивизиона, старшина наблюдал, как солдаты довольные уплетают еще не остывшую кашу, слегка охмелев от спирта и от того несколько повеселев.

‒ Ты, пулю Федя не заглоти! Так отчаянно машешь ложкою! Видел в термосе две дыры, с одной стороны, ‒ знать пули там, в каше ‒ пошутил рыжеватый сержант, обратившись к молоденькому солдату в нелепо сидящей на голове пилотке.

Федя, несколько замешкавшись, продолжил скоблить ложкой котелок, доедая кашу. А облизав ложку, бойко ответил:

‒ Такую пулю я заглотить не против, ‒ переварится. Не словить бы другую от фрица.

‒ От пули каша-то сытнее. Это нам вместо мяса, ‒ вставил кто-то из солдат.

Послышались смешки и новые реплики-шутки, потянуло дымком папирос, – кто-то, уже поужинав, затянулся с удовольствием табачком. Завязался разговор. Жизнь продолжалась.

А рядом с ними у камня сидел их боевой товарищ, потерявший жизнь чуть ли не в первом своём бою ради того, чтобы они были сыты и боеспособны.

Смеркалось.

Из дивизиона отправили солдат – двух отчаянных добровольцев, которые рассчитывая пополнить запас спирта в своих фляжках, вызвались сползать и забрать оставленные термос и флягу, а заодно, если выйдет, приволочь убитого в окоп.

Все в дивизионе ждали возвращения посыльных, рассчитывая то же получить глоток по такому случаю крепкого напитка, который на несколько минут давал возможность расслабиться и забыть неудобь военной жизни.

У камня, было тихо, потом стало слышно, как завозились и послышались сдавленные вопли, потом крик и стоны, стукнул выстрел. Немцы молчали, молчали и наши окопы, опасаясь зацепить своих, так как всем стало понятно, – там сошлись в схватке, и противники теперь ждали, кто вернется из темноты в свои окопы.

Скорее дождались в русском дивизионе.

Возбужденные бойцы приволокли флягу с термосом и, торопливо перебивая друг друга, рассказали, как заметили раньше двух ползущих фрицев на подходе и успели их встретить ножами, навалившись из канавы. Одному сразу удалось вонзить нож ударом сверху в область шеи, а второго накрыл второй солдат сверху, придавив к земле, но промахнулся с ударом, и фриц успел выстрелить и зацепил нападавшего. Но более удачливый боец, справившись быстро с первым немцем, успокоил и второго ударами ножа в бьющееся в истерике тело – до тех пор, пока тот хрипло прокричав дважды не замер.

Убитый же днем помощник старшины Андреева остался там, где его убили днем − у камня. Теперь уже было не так это важно. Важнее было то, что эти двое вернулись и теперь возбужденные рассказывают про свою воинскую удачу и последовавшую за ней победу.

За воинскую удачу выпили, ‒ всем досталось по глотку.

Со стороны немцев, догадавшихся об исходе схватки у камня, открыли ураганный огонь по позициям дивизиона. Пришлось залечь на дно траншеи и ждать, когда враг перебесится.

Иван, дождавшись, когда всё на переднем крае успокоится и, переговорив с командиром дивизиона о насущных потребностях, отправился назад. Рана на ноге болела так, как будто оторвали не мизинец, а, по крайней мере, ступню. Но добравшись в кромешной тьме до своего окопа, Андреев направился в свой блиндаж, где решил ждать утра, чтобы пойти в медсанбат.

Хлебнув воды и вспомнив с тяжелым вздохом погибшего утром солдата, Иван Тихонович лег на нары, укрылся шинелью и сразу уснул.

Жизнь мирная, после войны…

Раннее утро, а Иван Тихонович уже оседлал сруб из свежих бревен и знай себе, − тюкает-постукивает ладным сияющим на восходе солнца топориком.

Рядом по срубу выхаживает, важно выгнув шею, петух с иссиня черной с переливами индиго и красного перьями на шее, потряхивает горделиво головой с мясистым гребнем и периодически размахивает раскрытыми веерами-крыльями, а, вытянув шею, голосит на всю ивановскую, то есть на всю округу, что Суеткой зовется.

Вот знать не знаешь Ивана Тихоновича, а сразу поймешь – любит своё строительное столярное ремесло человек.

Видно, это хотя бы по тому, как ладно тешет бревно, любовно оглядывая свежий затес, как в тысячный раз удивляется тому, как ладно по его велению меняется под топориком форма такого податливого, но непростого материала. И выходит как-то сразу красиво. А помахав топором, остановится, с прищуром глянет на сотворённое и своей широченной натруженной ладонью погладит брёвнышко, как бы извиняясь за причиненное беспокойство и успокаивая древесину.

Петух, тем временем отметив, что его подопечные наседки захлопотали у кормушки, слетел со сруба и горделиво прохаживался теперь среди сбившихся у кормушки кур, а затем без предисловий взялся теребить серую молоденькую курочку, искусно массируя её когтистыми лапами. А молодуха, ошалевши от петушиных ласк, вдруг взялась орать сверх меры, за то, тут же была бита главарём курятника крепким клювом и опытными, выслуживающимися перед петухом пеструшками вдогонку, а та, удирая в сторону огорода, выронила на бегу яйцо.

По улице мимо сруба гнали коров на выпас деревенские – женщины да подростки. Односельчане, привычно отметив с раннего утра Ивана Тихоновича на срубе, кивали-приветствовали, − знать уважали деда.

А Иван Тихонович, оглядывал с верхотуры всю эту пылящую по улице сельскую малосильную челядь, не то что родню, но, безусловно, близких людей, подбоченился, и в какой-то момент сам стал похож на петуха, так победно он вскидывал голову и грозно вымахивал своим ладным сияющим топориком, на ходу отвечая поспешно на приветствия.

Изрядно помахав топором, поправив то, что с вечера в сумерках уже было не доделано, Иван Тихонович соскользнул привычно со сруба и, сияя влажным лбом, отправился попить водички.

Я, как потусторонний наблюдатель, − городской недотёпа и великовозрастный внук Ивана Тихоновича, толкался во дворе, ожидая завтрака, но, похоже, это мероприятие было последним в череде утренних занятий деревенских жителей, для которых завтрак соединяется с обедом и полдником, − такая безостановочная череда дел и занятий наваливалась с восходом летнего жаркого солнца.

Хозяйка – Марфа Васильевна, пропадала в сарайчике, где, то доила корову, покладистую Варварку, то кормила гусей-уточек, то взялась гнать кормилицу Варварку на выпас, а вернувшись, кинулась в огород.

Пока еще прохладно, – пополоть нужно грядки!

Марфа Васильевна сновала по огороду и в её порывистых энергичных движениях совершенно не угадывалась многодетная мама преклонных лет, пережившая войну с четырьмя малолетними детьми на руках. Там травку Марфа Васильевна повыдергает, тут поправит помидоры, пощиплет отростки, созревшие плоды снимет и отправит в корзинку. И, казалось бы, занята бабушка привычной, как дыхание работой, а покрутившись в огороде, вышла во двор и мило, с ямочкой на щеке улыбаясь, протянула ладонь с ягодами – иссиня черным паслёном, что рос сорняком в огороде и сразу напомнил мне отрешенные, самозабвенные денёчки моего детства.

– Ягодку, сынок попробуй, паслён уж поспел … – предложила нараспев бабушка, застенчиво и несколько с грустинкой улыбаясь мне так, что было понятным и совершенно прозрачным её ко мне величайшее расположение.

Я, смутившись, от столь редкого, но такого дорогого откровения, подставил, как в детстве для получения угощения, свои теперь уже широченные ладони, и получил горку свежих ягод, дух от которых сразу освежил память и вернул в те летние денёчки, что наступали с восходом солнца и заканчивались где-то у реки в ту пору, когда светило, пройдя свой обыденный путь, принималось «грызть-выгрызать» край крутого обрыва на берегу реки, стремясь уйти тихо за краюху земли.

Так случилось, что Марфа Васильевна мне маму заменила.

Появился я на свет в молодой семье, в которой сразу закипели разрушительные страсти и волею судьбы оказался я на попечении Ивана Тихоновича и Марфы Васильевны, пока мама училась и налаживала свою жизнь.

Так с измальства звал я бабушку мамой.

Марфа Васильевна, в отличие от многих в деревне женщин дождалась мужа с войны. Правда пришлось терпеть годы лихие без просвета, только дети и спасали. Жили своим двором, да огородом, едва дотягивая до нового урожая на картофельных очистках и найденной в земле промерзшей картошке, что находили весной после схода снега. А потом еще ранняя крапива спасала, да вера, что когда-то кончится проклятущая война. Жили в режиме неосознанной энергетической и эмоциональной экономии, когда все ресурсы были сконцентрированы на простой как вздох задаче ‒ выжить, а эмоции в законсервированном состоянии были спрятаны на потом, на завтра, когда кончится лихолетье, воссоединится семья.

Иначе было не выжить: ровно, как от голода можно было умереть, так и от черной тоски и отчаяния.

Мужа и отца ждали-заждались, но, как всегда, заждавшись, встреча произошла неожиданно. Оказалось, что и дети не собраны для встречи, да и сама Марфа в огороде пласталась изможденная да растрёпанная.