Благочиние, в лице будочника, постоянно блюдет за надлежащею тишиною и водворяет порядок в самом трактире по востребованию и на два шага в окрестности по личному благоусмотрению.
Утром, в шесть часов, трактирная команда пробуждается. Лишь только полусонный Петрушка открывает в хот в трахътыр, является посетитель: лицо бледное, наподобие старой, бывшей некогда белою, лайковой перчатки, глаза тусклые, оловянные, борода небритая с полгода; сертук казенного цвета, трижды вывороченный, и некоторое подобие жилета и панталон – пасквиль на панталоны и жилеты.
– А! Самсон Самсонович! Поздненько вы сегодня! – говорит ему Петрушка.
– Проспал, – отвечает Самсон Самсонович, – очень тепло было. Хоть и не комната, а так же тепло, как бы и в комнате. Одеяло и прочее дали не в счет. Очень хорошие люди!
Самсон Самсонович самый постоянный посетитель Кытая. В течение десяти лет каждый день проводит он в этом трактире. Где-то в подвале, на чердаке или в сарае он имеет квартиру, там он ночует; но в шесть часов утра он уже в Кытае. Половые, с которыми он очень дружен, приглашают его пить чай, и он, сказав, что уже выпил дома восемь стаканов, садится покушать так, для компании. Потом уходит в уединенную комнату, ложится на диван и спит до вечера, если не разбудят его в течение дня новые посетители. Знающие Самсона Самсоновича не прерывают покоя его, садятся на другом диване и говорят: «Пусть себе спит Самсон Самсонович!»
Вслед за Самсоном Самсоновичем валит в черную половину трактира толпа извозчиков; партии человека по четыре, требуют «собрать чайку на гривенничек, получше давишнего, да поскореена; оченно – больно некогда!»
– И «Пчелку»[3] сегодняшнюю подавай! – прибавляет Митюха, грамотей.
– Што «Пчелку»! – восклицает другой грамотей, Андрю-ха. – Подай «Полицейскую»[4]!
– Не приносили еще, – отвечает половой.
– Ну, хоть вчерашнюю. Все равно!
После четырнадцатой чашечки чайку у ранних посетителей завязывается разговор, беседа. Эти господа не любят толковать о пустяках. Хотя они читают «Пчелку», иные даже «Полицейскую», однако внимание их обращается исключительно на предметы выспренние.
– Слышь, Андрюха!
– Что вычитал, Митюха?
– Получено двести тысяч зубов каких-то, бес их знает, патентованных, усовершенствованных, механических…
– О! я знаю, – прерывает один из собеседников, Кирюха.
– Это, ребята, зубы-самогрызы!
– Уж не те ли?
– Те самые, что от двенадцати лихорадок и от самого бурмистра отгрызутся!
– Вот кстати бы тебе, Митюха, – говорит Кирюха, лукаво перемигиваясь с прочими товарищами, – кстати бы послать гостинца жене, хоть парочку зубов-самогрызов. Вишь, она, сердечная, такая смиренница!
Общий хохот.
– Стой, ребята! Молчите и слушайте! – восклицают оба грамотея.
– Што, овес вздорожал? – вопрошают профаны-неграмотные.
– Какой там овес! – отвечает Митюха. – Кончина света будет!
– Мало чего нет! Не смотри полиция, давно бы была кончина света! И будет! Было ж затмение; вздорожала же водка! Прежде чего стоила косушка, а теперь что стоит? Будет, я вам говорю, ребята, будет Страшный суд на Пулковой горе: там уж и дом такой выстроили[5]. День и ночь смотрят в небо: чуть только покажется что-нибудь такое, сейчас дадут знать в полицию…
Разговор в этом духе, оставляемый уходящими, поддерживается остающимися и продолжается новыми посетителями во весь день. Он приятно разнообразится рассказами извозчиков о том, как одному из них попался очень щедрый барин, три рубля серебром пожаловал и четыре оплеухи дал, чтоб его черт взял; как другой весь день возил пьяных под прикрытием полиции; как третьему седок обещал выслать целковый за то, что целый день ездил, да не выслал; как четвертый видел в полночь черта у Казанского моста. Действие оканчивается в одиннадцать часов ночи общею жалобою на худое время, на кузнецов и на дороговизну овса и водки.