– Ты уезжаешь, и я не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь.
– Отчего же – успокаивал я его.
– Не знаю отчего, но мне кажется, что эти часы наши будут последними, и я не знаю, что мне, как романтику, сказать: прощай или до свидания.
На площадке лестницы расцеловались. Спускаясь вниз, я услышал вдогонку:
– Если внизу дверь заперта – позови, я отопру, чтобы не будить швейцара.
– Отперта! – сказал я снизу вверх, в темноту лестницы и услыхал слова:
– Хорошо, так скажи мне: до свидания или прощай?
– Прощай, – почему-то невольно вырвалось у меня.
Ответа сверху не последовало.
На дворе уже был серый рассвет. Отступающая ночь пряталась под сводами ворот и в тесных дворах. По пустынным линиям Васильевского острова в мертвой тишине стояли вытянувшись бледные дома. Иные в стиле империи, с гладкими стенами, прорезанными темными окнами. На фронтонах их местами виднелись еще орлы. Их никто уже не признавал. Все императорское было похоронено. Не было в этот час ни постов, ни сторожей и не заметно было никаких признаков жизни.
Идти по городской пустыне было жутко.
Летом я получил от Шильдера короткое письмо с припиской: «Жена извиняется за свои слова при последнем свидании. Из деревни нам пришлось уехать, мы там оказались пока лишними. Прощай!»
Последнее слово его на этот раз оказалось самым верным: вскорости Шильдера не стало.