Михайлов или Михась?

Юристы помогли мне разыскать в архивах то самое злополучное уголовное дело № 32 646 по обвинению Сергея Михайлова, Виктора Аверина и еще четверых работников кооператива «Фонд», виновных, по меткому выражению адвоката Пограмкова, только в том, что они являлись жителями одного населенного пункта – Солнцева. Все в этом старом уголовном деле поражает даже не вопиющим беззаконием, а той беспечной вседозволенностью, с которой фабриковалось уголовное дело. Подтасовывались номера банковских счетов и даты денежных переводов, привлеченные для проведения финансовой экспертизы бухгалтеры и экономисты не столько выполняли порученную им работу, сколько занимались выводами о служебном несоответствии тех лиц, в отношении которых они проводили экспертизу. Прямые угрозы и запугивания со стороны следователей и оперативных работников уголовного розыска, незаконное содержание в тюрьме, фальсификация документов – вот характерные детали уголовного дела № 32 646. Но хотя и было оно явно заказным, но подтасовки оказались столь очевидными, что прокуратуре не оставалось ничего иного, как закрыть это дело даже не за отсутствием состава преступления в действиях обвиняемых, а в связи с отсутствием события преступления. Иными словами, не было никакого преступления.

Издавна известно: где ничего не положено, там нечего взять. Но взяли, да еще как взяли. Звон пошел не то что «по всей Руси великой», а по всему миру. Теперь уже «артиллеристы» в милицейских погонах почли делом чести доказать всем и каждому, что «Солнцевская» преступная группировка – не плод их распаленной амбициями фантазии, а реальность. Немногочисленные газетные публикации, в которых журналисты пытались объективно разобраться в происшедшем, потонули в оглушительном грохоте, созданном мощной пропагандистской машиной. Той самой машиной, «винтики» которой за 70 с лишним лет привыкли не анализировать, почему они крутятся и откуда берется смазка, а крутиться и смазку получать. Если день начинается восходом и заканчивается заходом солнца, то оперативные сводки и заметки криминальной хроники почти всех российских газет начинались и заканчивались солнцевскими. Министр юстиции с голыми девками в бане развлекался – значит, баня принадлежит солнцевским. Убили тележурналиста – след ведет к солнцевским. Ограбили банк – ищи преступников все там же, в Солнцеве. Вспоминаю один из не очень давних телерепортажей. Речь шла о том, что возле одной из московских гостиниц был убит некий средней руки бизнесмен. В выводах автора телевизионного репортажа сомнениям места не было: поскольку всем (!) известно, что эту гостиницу контролирует «Солнцевская» преступная группировка, вещал журналист, то милиция следы убийства должна искать среди солнцевских. И никак иначе. Следы солнцевских вели во все сферы криминальной деятельности – распространение на Западе русской проституции, торговля оружием и наркотиками, заказные убийства и рэкет. Известно, что гениальный актер, рухнувший на сцене под «смертельным» ударом бутафорского кинжала, может заставить рыдать весь зал. В существование «Солнцевской» преступной группировки поверил в итоге весь мир. Руководители отделений Интерпола в европейских странах не раз поясняли, что многочисленные факты о «преступной деятельности» Сергея Михайлова они почерпнули из СМИ. Миф о солнцевских уже стал похож не столько на снежный ком, сколько на обрушившуюся с гор лавину. Женевский судебный процесс развенчал этот миф. До конца ли?

От первого лица

Сергей МИХАЙЛОВ:

Кооперативной деятельностью я занялся в 1986 году. Чего я только поначалу не перепробовал. Открыл кооператив по торговле цветами, производил продукты питания, прохладительные напитки и мороженое. Я чувствовал, что мне многое удается, и потому расширял свой, как впоследствии стали говорить, бизнес. Я вообще-то сплю немного, а в те годы на сон оставлял самый минимум, работал очень много. Как я уже говорил, меня привлекала международная деятельность, и в кооперативе «Фонд» я прежде всего видел возможность выйти на международную арену. Я и представить не мог тогда, что окажусь в центре хитросплетений политической борьбы. Видимо, и именно по тем причинам, о которых я уже упоминал, я оказался очень удобной мишенью. Арест 1989 года это лишь подтвердил. Почти два года в Бутырке стали тяжелым испытанием. Но и тюрьма не смогла меня сломать. Выйдя оттуда, я снова занялся коммерцией. Но я чувствовал, как сгущаются вокруг меня тучи. Меня преследовали на каждом шагу, не давая мне работать. Стоило какому-нибудь задер-жанному в Москве человеку всуе упомянуть мое имя, как ко мне являлись с обыском. Работать в такой обстановке было чрезвычайно тяжело, к тому же я почти физически ощущал, что-то должно произойти. Возможно, против меня готовили какую-нибудь провокацию, может быть, даже покушение. Не знаю точно, а фантазировать не хочу. Одним словом, как мне ни тяжело было принимать такое решение, я решил уехать из страны.

Это было очень непростое решение. Одно дело заниматься международным бизнесом, много ездить по свету, совсем иное – жить за границей. На Западе сейчас живут сотни тысяч бывших советских граждан, но я уверен, что каждому из них решение об эмиграции далось с большим трудом. Конечно, времена изменились, теперь можно было сохранить российское гражданство, но уезжать было нелегко. Уехав в Европу, я по-прежнему очень много работал, у меня уже были кое-какие связи с западными партнерами, и я укреплял их, осуществляя различные контракты в Австрии, Бельгии, Венгрии, Израиле, США, Швейцарии, некоторых других странах. Бизнес, как, впрочем, и любое другое дело, без потерь не бывает. Не могу сказать, что все у меня складывалось гладко, но, в общем, я шел по возрастающей. Налаживался и быт семьи. Дочери учились в хорошем частном колледже в Швейцарии, я и сам подумывал о том, чтобы выбрать эту страну постоянным местом жительства. Открыв в Швейцарии фирму и счета в банках, я разработал проект, который сулил существенные прибыли. Суть проекта заключалась в том, чтобы при помощи швейцарских и еще ряда других европейских технологических фирм заняться заменой подземных коммуникаций и трубопроводов в разных странах, включая Россию. Этот проект вызывал на самом деле огромный интерес всех, с кем я сотрудничал. Мой адвокат подготовил документыхарактеристики, и мы подали прошение о предоставлении мне в Швейцарии вида на жительство и права на работу. Это прошение, как мне сообщили, было весьма благосклонно воспринято швейцарскими властями. Арест нарушил все мои планы, перевернул и мою жизнь, и жизнь моей семьи.

* * *

Когда 12 декабря 1998 года Сергей Михайлов после освобождения из женевской тюрьмы Шан-Долон прилетел в Москву, вместе с группой журналистов его в аэропорту Шереметьево-2 встречала небольшого роста, худенькая темноволосая женщина. Они обнялись, расцеловались, и эту сцену телевизионщики показали крупным планом. Имя Юлии Лебедевой, прозвучавшее в том телевизионном репортаже, мало кто запомнил, а вот эпизод теплой встречи запечатлелся в памяти многих. Сплетни, особливо пикантные, тем и отличаются от правды, что распространяются мгновенно. И хотя в репортаже было сказано, что Лебедева в одно время с Михайловым сидела в женевской тюрьме Шан-Долон, людская молва тут же разнесла самые подробные детали их «отношений».

Что делает репортер, когда нет сенсации? Он ее создает. Что делает хороший репортер, когда сенсация уже создана? Он обставляет ее правдоподобными деталями, чтобы ни у кого не возникло ощущения стоящего в кустах рояля. О прибытии Михайлова в Москву Лебедевой сообщили журналисты телеканала НТВ, они же пригласили ее приехать в Шереметьево, дабы она могла присутствовать на пресс-конференции. А ровно за год до описываемых событий швей-царская полиция, упрятав Лебедеву в тюрьму, не сомневалась, что теперь у них появился полный «семейный» комплект русской мафии. «Крестный отец» – Сергей Михайлов уже находился в Шан-Долоне, теперь здесь с подачи следователей появилась и «крестная мать» русской мафии – Юлия Лебедева.

Выпускница школы студии Игоря Моисеева, профессиональная танцовщица, в последние годы – балетмейстер-постановщик, Юлия Лебедева, женщина непосредственная и импульсивная, несколько экстравагантная, сделала все от нее зависящее, чтобы ока-заться в поле зрения швейцарской полиции. Ее история романтична, но в то же время проста до неправдоподобия, но именно поэтому она истинна. Но истинна в чисто русском духе. Швейцарцам же ни саму Лебедеву, ни ее историю не понять, потому что не понять никогда. Они и не поняли.

В соответствии с контрактом Юлия Лебедева, как балетмейстерпостановщик и как продюсер, готовила в Москве группу танцовщиц для участия в большом театрализованном шоу. Буквально за день до отправления группы Лебедевой позвонили знакомые из Женевы и сообщили, что то ли погиб, то ли даже покончил жизнь самоубийством ее близкий друг. Она поверить не могла в это, заметалась, не зная, что делать. Вместе с подготовленной группой она в Женеву ехать не собиралась, получить за день-два загранпаспорт и швей-царскую визу было делом абсолютно нереальным. В тот самый момент, когда она раздумывала, как же ей узнать, что на самом деле произошло с близким человеком, к ней зашел администратор и сообщил, что одна из танцовщиц ехать не может. Он даже не успел пояснить, по каким причинам девушка отказывается от поездки, как Юля его перебила, сорвавшись в крик:

– Да она что, с ума сошла?! Контракт горит, мы же теперь швейцарцам неустойку платить будем!

Лебедева выхватила из стопки документов паспорт «отказницы»

и, взглянув на фотографию, внезапно умолкла.

– Ладно, иди, я сама разберусь, – отпустила она администратора.

Шальная мысль пришла ей в голову. С паспортной фотографии на нее смотрело лицо, в котором Лебедева без труда отыскивала внешнее сходство – такие же темные, чуть вьющиеся волосы, такой же разрез зеленых глаз. Решение было принято – отчаянное, сумасбродное, но бесповоротное.

Сходство Лебедевой с девушкой на фотографии и впрямь было очевидным – она без всяких осложнений преодолела пограничный контроль сначала в московском аэропорту Шереметьево, а потом в женевском аэропорту Куантрэн. На второй день пребывания в Швейцарии в ее гостиничный номер властно постучали. Открыв дверь, Лебедева увидела на пороге полицейских. «И был донос и был навет», как пел незабвенный Владимир Семенович. Донос по факту проникновения в Швейцарскую Конфедерацию по чужому паспорту российской гражданки, а навет в том смысле, что в доносе живописались «преступные подвиги» Лебедевой, и вывод наличествовал: принадлежит к русской мафии, несомненно, входит в число ее руководителей. Сдал ее кто-то из своих, впрочем, теперь уже доподлинно известно, кто именно. Мотивы доноса проглядываются совершенно низменные, впрочем, сие из области рассуждений, а заявительница может возразить, что руководствовалась, напротив, самыми возвышенными побуждениями. А потому свои и Лебедевой выводы оставлю при себе. Кто желает, может на эту тему вволю пофантазировать.

* * *

ЮЛИЯ ЛЕБЕДЕВА:

В тюрьму Шан-Долон меня привезли ночью, в том самом платьице, в котором я была, когда пришли полицейские. Ни зубной щетки, ни смены белья, ни косметики – ничего у меня при себе не было. Конечно, я понимала, что натворила черт-те что. Но я и вправду была в тот момент не в себе, способна на самые отчаянные поступки. Прилетев в Женеву, я ринулась узнавать о судьбе своего друга и выяснила, что он действительно застрелился. Где он взял оружие, почему ушел из жизни – вот о чем я думала все это время. И когда за мной пришли полицейские, я находилась в какой-то про-страции. Спокойно, даже, скорее, равнодушно пошла с ними. Мне, по большому счету, в тот момент было абсолютно наплевать, что со мной сделают.

Перед тем как отвезти в Шан-Долон, меня допросили в полиции. И первый вопрос, который мне задали, был о Сергее Михайлове. Меня спросили, знаю ли я его. «Что вы подразумеваете под этим вопросом? – переспросила я. – Знаю лично, знаю хорошо или знаю в лицо? У нас вся страна его сейчас знает. Дня не проходит, чтобы его не показывали по телевизору или не публиковали его фотографий в газетах и журналах. Так что я тоже знаю Сергея Михайлова в лицо…»

Следователь меня оборвал: «Вы должны говорить правду. Вы наверняка хорошо знакомы, судя по почерку, вы занимаетесь одним делом и работаете вместе».

Этот допрос продолжался двенадцать часов. Под конец они стали убеждать меня в том, что если я расскажу им всю правду о Михайлове и о русской преступности, то они постараются добиться для меня снисхождения. О том же говорил мне и следователь Венгер, когда допрашивал меня в тюрьме. Я ждала, что мне устроят очную ставку с Михайловым, но этого не происходило. Впрочем, наша первая да и несколько последующих встреч в тюрьме Шан– Долон наводят меня на размышление о том, что эти встречи были не случайны. Мне иногда кажется, что их подстроили для того, чтобы не на официальной очной ставке, а как бы при случайной встрече проверить нашу реакцию.

Дело в том, что в Шан-Долоне содержатся и женщины и мужчины, но женские и мужские камеры находятся в разных, далеких друг от друга и никак не сообщающихся коридорах. Надзиратели тюрьмы, таковы правила, строго следят, чтобы мужчины и женщины никогда между собой не встречались. Мужчины всегда выводились на прогулку на футбольное поле, а для прогулок женщин была предназначена зеленая, поросшая травой лужайка совсем в другом конце тюремного двора. Да и гуляли мы в разное время.

Моя первая встреча с Сергеем произошла через несколько дней тюремного заключения. Моими адвокатами стали Ральф Изенеггер и Яна Смутни, чешка по происхождению. Собственно, Изенеггер почти не занимался моим делом, в основном все свои проблемы я обсуждала с Яной. И вот однажды после встречи с ней мы вышли в коридор, и я увидела рядом с Ральфом высокого широкоплечего мужчину. Я уже знала, что женщин и мужчин-заключенных ограждают от встреч. К тому же стоявший рядом с адвокатом мужчина был в прекрасном, элегантном костюме, я даже решила, что это начальник тюрьмы. Тут меня подозвал Изенеггер и сказал: «Юля, познакомься, это господин Сергей Михайлов». Мне показалось, что Сергей даже несколько растерялся, во всяком случае, наступила долгая пауза. А может, он просто был поражен, услышав русскую речь. Не знаю, мы как-то никогда с ним не выясняли, что он чувствовал в тот момент. Но потом мы разговорились, и, что самое удивительное, стоявшие поодаль гардианы спокойно наблюдали за нашей встречей и не мешали разговору. Только через несколько минут один из них выразительно постучал ногтем по циферблату часов, и нас развели по своим коридорам. Потом было еще несколько таких же «случайных» встреч. Я, допустим, шла на встречу с адвокатом, священником или психологом, а старший над-зиратель, который указывал, какому заключенному в какую комнату пройти, меня предупреждал: «Зайдите сначала в комнату № 10». Это вообще был очень странный человек, никак не вязавшийся в моем воображении с ролью тюремщика. Его звали Марсель, и при моем появлении он неизменно вставал, приветствовал меня обязательным

«Бон жур, мадам Джулия» и целовал мне – заключенной (!) – руку. Потом я заходила в комнату, где уже сидел Сергей. Дверь комнаты всегда оставалась открытой, но несколько минут мы могли беспрепятственно поговорить. Эти встречи для меня были даже важнее бесед с адвокатом. Сергей умел не просто успокоить, он вселял какуюто необыкновенную уверенность.

А однажды Сергей устроил такое, от чего ахнула вся тюрьма. Обитатели Шан-Долона вообще очень любят интересоваться биографией каждого вновь появившегося заключенного, узнают, кто он по знаку зодиака, когда у него день рождения, какая семья, ну и все такое прочее. Потом по внутренней «почте» это расходится по всей тюрьме. Так что Сергей тоже знал, когда у меня день рождения. 23 июля я проснулась в скверном настроении. А чего хорошего меня здесь могло ждать в день рождения? Дома были бы гости, много шуток, веселое застолье. А тут… И вдруг в камеру входит надзирательница и говорит: «Джулия, тебе передача». И вкатывает тележку, на которую были водружены две огромные корзины и букет роскошных роз. А в корзинах! И фрукты, и шоколад, и деликатесы. Там столько всего было, что я могла всю тюрьму накормить до отвала. В этой передаче был даже добрый шмат сала. Видно, Сергей Анатольевич решил, что я по нему страшно соскучилась. Потом подарки поступали весь день. Их приносили из разных камер – мужских и женских: цветы, конфеты, шоколад. Потом надзирательницы мне сказали, что такого дня рождения тюрьма Шан-Долон никогда не видела. Было даже шампанское, что запрещено категорически. Шампанское принес священник Алан Рене Арбе, который навещал нас в тюрьме регулярно. На бутылках значилось, что это безалкогольное фруктовое шампанское, но по мозгам нам, отвыкшим от вина, дало будь здоров. Кстати, еще одну бутылку шампанского принес заместитель начальника тюрьмы. Дело в том, что я неплохо рисую и нарисовала ему акриловыми красками на холсте родовой герб его семьи. Вообще это был день сплошных исключений. Для того чтобы нарезать продукты, мне выдали остро наточенные ножи, потом разрешили вынести в коридор музыку, что вообще-то раз-решалось только по субботам и воскресеньям. А начальница женского отделения даже танцевала со мной. В общем, мы веселились от души. В этот день в Женеве был какой-то праздник, и вечером был салют. Конечно, к моему дню рождения это не имело никакого отношения, но заключенные, охочие до всяких выдумок и легенд, тут же распространили по тюрьме слушок, что и этот фейерверк тоже устроили в мою честь. Правда, тюрьма остается тюрьмой, и на следующей день в моей камере устроили шмон по всем правилам, перевернули все вверх дном, боялись, что кто-то из моих сокамерниц стащил нож.

Вообще отношения между обитателями Шан-Долон были очень интересными и своеобразными. Многие из нас работали в мастерской, занимались какими-то поделками. Я, например, рисовала. Таких кистей и красок, как в этой тюрьме, я никогда в жизни не видела. Считалось, что я делаю свои рисунки на продажу, но за стены Шан-Долона они даже не выходили – их раскупали надзиратели, а деньги перечисляли на мой тюремный счет, так что в магазине я могла купить какие-то предметы личной гигиены, дозволенную парфюмерию, сигареты, продукты. Заключенные очень любили дарить друг другу свои поделки, так что из мужского отделения в женское и наоборот все время пересылались очень трогательные подарки. Романы здесь вспыхивали мгновенно, история Шан-Долона даже знает несколько свадеб между заключенными. Свадьбы, вернее, обряд бракосочетания, законом не запрещены, но поскольку Шан– Долон – тюрьма следственная, то никаких свиданий и интимной жизни заключенных, вступивших в брак, не позволялось. Вот после вынесения приговора и перевода в обычную тюрьму такие встречи были предусмотрены. Кстати, недавно я получила на свой домашний адрес письмо, в котором лежала открытка-приглашение на церемонию бракосочетания в Шан-Долон. Как я уже рассказывала, мужчины и женщины в тюрьме гуляли отдельно и в разное время. Когда мы выходили на прогулку, то все мужское население устраивалось у окон своих камер. Женщин прогуливали с часу до двух часов дня. Летом жарища невероятная, солнце так и палит. Официально разрешалось загорать только в купальниках. Но откуда у зэчек могли быть купальники? Наиболее смелые сбрасывали с себя одежду и загорали в нижнем белье. Что творилось в эти моменты с мужиками, передать не могу. Вот так и начинались тюремные романы. Приглянувшейся даме кавалер считал своим долгом тотчас отправить письмо. Система тюремной почты была отработана до мельчайших деталей, и называлась эта почта на тюремном жаргоне

«е-е». Для начала нужно было сплести тонкую, но прочную веревку длиной метров двенадцать—пятнадцать. Для этого использовалось все, что можно было вынести из мастерской, женские колготки, припрятанные от надзирателей, старые простыни. Один конец веревки оставался в руках, к другому привязывался целлофановый пакет. В пакет укладывалось письмо, а в качестве груза апельсин или яблоко. Вот этот привязанный к веревке пакет метался на другой этаж, где уже в назначенное время дежурил человек с высунутой из окна шваброй. Нужно было умудриться метнуть это «лассо» так, чтобы пакет обмотался вокруг швабры или по крайней мере зацепился за нее. Конечно, отправка почты от мужчин к женщинам происходила более ловко. Женщины то и дело роняли из рук конец веревки, и тогда письмо забирали надзиратели. Они знали о нашей переписке, но не письма их беспокоили, а передача наркотиков. Вот за этим следили действительно строго, а на передачу писем смотрели сквозь пальцы. Об этом я знаю потому, что в моей камере то и дело появлялись заключенные-наркоманки.

Часто приходил в тюрьму пастор Алан Рене Арбе. Я так до конца и не разобралась, к какой же конфессии он себя причисляет. Это какое-то новое реформистское движение, объединяющее христиан, иудеев и даже мусульман. Они исходят из того, что Бог един. Алан Рене Арбе в тюрьму наведывался регулярно, причем делал он это совершенно бескорыстно. С собой он приносил хорошие духи или туалетную воду. В тюрьме пользоваться этим видом парфюмерии не разрешалось – боялись, что заключенные будут использовать парфюм вместо алкоголя. А пастор приносил свободно и в конце наших бесед всякий раз обрызгивал меня чуть не с ног до головы. Я один раз даже сказала, что боюсь, как бы меня не спросили, почему после каждой встречи со священником я так замечательно пахну. Пастор изучал русский язык, сносно на нем болтал, увлекался русской литературой, историей, культурой, но особенно его интересовал русский сленг. Это были странные беседы. С одной стороны, он нас морально поддерживал, утешал, с другой стороны – интересовался деталями дела в самых мельчайших подробностях, вызывал на откровенность, граничащую с исповедью. Сказать честно, я так и не разобралась, что же за человек Алан Рене Арбе. Но встречи с ним на самом деле приносили успокоение, давали ощущение духовного равновесия.

Долгое время я посещала и еще одного господина – психолога. Чрезвычайно обходительный мужчина, он постоянно призывал меня к откровенности, уверяя, что если я сообщу ему правду о своих сообщниках и делах, то на душе у меня станет легче. Мои уверения в том, что мне нечего добавить к уже сказанному, он совершенно не воспринимал и клялся в том, что все, мною сказанное, в нем и умрет. Однажды я язвительно заметила, что он, может быть, никому ничего и не скажет, а вот установленные по углам комнаты глазки телекамер меня что-то смущают. Психолог покраснел, как нашкодивший мальчишка, и стал что-то такое лепетать, что здесь, мол, когда-то была лаборатория и кто-то в ней учился операторскому делу. «Интересное вы выбрали место для учебного заведения», – не удержалась я от замечания. Самое интересное, что, дура, долгое время была убеждена, что эти посещения для меня обязательны. Но всякий раз, являясь на встречу с психологом, я должна была по двадцать минут, а то и больше ожидать его запертой в тесной клетке – таков был порядок. Однажды я психанула и сказала, что если уж я обязана встречаться с этим типом, то пусть он тогда хотя бы является вовремя. На что мне и сказали, что никто меня не обязывает. На этом мои встречи с психологом прекратились. Все те восемь месяцев, что я провела в Шан-Долоне, я общалась с Сергеем. «Случайные» встречи происходили все реже и реже, но зато мы перекрикивались. Я называла эти, с позволения сказать, беседы «Малыш и Карлсон». Моя камера была на третьем, самом верхнем этаже, а Сергей гулял по крыше, над которой была натянута металлическая сетка. В определенное время я свешивалась из окна и во всю глотку кричала: «Сергей!» Он подходил к ближнему к моей камере краю и отзывался. Ну ни дать ни взять – Малыш в окне и Карлсон на крыше. Охранники, которые сопровождали его во время прогулок, давали нам некоторое время на этот, очень громкий, разговор потом, конечно, вмешивались, и «беседа» обрывалась до следующей прогулки. Сергей Михайлов был поистине самым заметным и самым легендарным обитателем Шан-Долона. Здесь ожидали суда и приговора убийцы, грабители, мошенники, но ни о ком так много не судачили в Шан-Долоне, как о Михайлове. Заключенные всей тюрьмы считали своим долгом собирать все газеты, в которых о нем были статьи, и отправлять их мне. В отличие от Михайлова я не была лишена прогулок вместе со всем своим отделением, а эти прогулки становились единственным местом общения с другими заключенными. Не было дня, чтобы меня кто-то не пытался расспросить о Сергее. И они страшно обижались, когда я не могла сказать им ничего нового, кроме того, что было написано в газетах. А уж вопрос о том, люблю ли я Сер-гея, был просто постоянным. И когда я отвечала: «Я думаю, он теперь мой настоящий друг», – я видела разочарование на лицах. Они-то жаждали необыкновенного романа двух русских, а романа не было. Я восхищалась мужеством Сергея, его умом, ясностью мышления, умением убеждать и внушать уверенность, но как этого было мало моим слушательницам. И как необходима эта поддержка была мне.

В тюрьме Шан-Долон я провела восемь месяцев. А потом был суд. Кстати сказать, впоследствии я узнала, что судебное заседание по делу Сергея Михайлова проходило в том же зале «3А» женевского Дворца правосудия, где и меня судили. После того как президент суда огласила результаты жеребьевки присяжных, места рядом с ней заняли пять мужчин и одна женщина. В зале раздались аплодисменты. И вообще процесс напоминал некую неизбежную формальность, нежели суд. Чаще всего во всех формулировках звучала приставка «не». «Не совершала, не причастна, не состояла в сговоре», ну и так далее. Истица на суд вообще явиться не пожелала, а при-слала вместо себя нанятого ею адвоката. Не было ни одного факта, подтверждающего мою причастность хоть к какому-то криминалу. Следствию даже не удалось инкриминировать мне использование фальшивого паспорта, ибо хотя я и воспользовалась чужим паспортом, но он все же был подлинным. А за это в Женеве никакого наказания не предусмотрено. В принципе, если бы все обнаружилось в аэропорту Куантрэн, меня бы попросту депортировали, а поскольку было следствие и мне пытались «навесить» совсем иные грехи, то как такового разговора об использовании чужого паспорта на суде почти и не возникало. Во всяком случае, ни у судьи, ни у присяжных, судя по всему, и мысли даже не возникло наказывать меня за это. Одним словом, освободили меня подчистую и дали на сборы аж целых сорок минут.

По инструкции заключенные тюрьмы Шан-Долон сами свои вещи собирать не имеют права. Это делают специальные служащие. Там есть склад, где хранятся вещи заключенных. Когда я в Москве разбирала вещи, то удивилась, как они туда мужских костюмов не напихали. В пакетах, которые мне в тюрьме даже открыть не разрешили, были неизвестно чьи шмотки. То-то я удивлялась в аэропорту Куантрэн, что с меня за перевес багажа содрали 300 швейцарских франков. Да, дорого мне обошлась поездка в Женеву. Очень дорого.

Глава четвертая

АДВОКАТЫ

Об аресте Сергея Михайлова в Женеве московский адвокат Сергей Пограмков узнал уже на следующий день. Была, конечно, надежда, что это недоразумение, которое разрешится в течение дня, ну максимум – двух. Но по прошествии трех суток задержания Михайлова Пограмков твердо решил, что ему пора отправляться в Женеву. Самым спешным порядком, насколько это было возможно, он оформил визу и вылетел в Швейцарию. Встретившись в Жене-ве со своими коллегами, Пограмков понял, что никакой стройной системы защиты у них попросту не существует. Самое страшное, что местные адвокаты, приглашенные партнерами Михайлова по швейцарскому бизнесу, вполне допускали мысль о том, что их подзащитный может быть и впрямь «крестным отцом» русской мафии. Московскому адвокату было совершенно очевидно, что эти люди ему не помощники. И тогда он стал искать в Женеве тех адвокатов, которые поверили бы в невиновность своего нового клиента. Так в адвокатской команде появился знающий русский язык Ральф Освальд Изенеггер, один из лучших адвокатов этой страны Поль Гулли-Харт, впоследствии Алек Реймон, Паскаль Маурер, Сильвен Дрейфус. К этой команде присоединился и президент коллегии адвокатов Бельгии Ксавье Манье.

Почти все из этой когорты, за исключением разве что молодого Изенеггера, имели большой опыт работы, громкие дела, проведенные ими в разных странах Европы. Но русского им еще ни разу защищать не доводилось. Адвокаты признавались, что многое для них в этом деле непонятно, и порой многочасовые беседы Пограмкова со своими европейскими коллегами заканчивались их общим мнением: мы ничего не поняли. Для них, например, было совершенно непонятно, как приехавший из России полицейский может говорить неправду. И когда Пограмков предоставлял им документы, опровергающие показания Упорова, они только руками разводили. Прошло несколько месяцев, пока сами адвокаты на основании собранных в России и других странах документов не пришли к заключению, что их подзащитный ни в чем не виновен и его дело смело можно назвать не уголовным, а политическим. Как это ни парадоксально, но, сделав такой вывод, адвокаты не только не сконцентрировали своих усилий, но даже на какое-то время несколько расслабились. Они полагали, что в столь ясной ситуации Обвинительной палате не останется ничего иного, как прекратить дело и отпустить Михайлова на свободу. Пограмков только поражался такой наивной беспечности и той существенной разнице в организации защиты, которая существует между Россией и Швейцарией. Уж если в России маститый адвокат брался за какое-то дело, да к тому же был твердо убежден в невиновности своего подзащитного, он, что называется, ночами не спал, перерабатывал горы документов, собирал свидетельские доказательства, организовывал необходимые экспертизы, одним словом, не знал ни сна ни отдыха до той поры, пока его подопечный не выходил на свободу. Здесь все было иначе.

Пограмкова потряс как-то один эпизод. Для обсуждения насущных вопросов защитники Михайлова собрались в Брюсселе, в офисе мэтра Ксавье Манье. Обсуждение затянулось на несколько часов и было в самом разгаре, когда женевские адвокаты поднялись и заявили, что им пора ехать в аэропорт.

– Как же так, – удивился Сергей Пограмков, – ведь мы только– только подошли к самому главному? Вряд ли нам еще раз удастся так скоро встретиться в полном составе. Быть может, мы продолжим работу? Улететь вы сможете сегодня попозже, другим рейсом или завтра утром.