Волчица
Бег.
Мышцы горят. Радость движения переполняет и плещется искорками в глазах, растекается солью на шершавом языке, трещит электричеством на белых шкурах волков.
Снег.
Иногда он мягкий, как покрывало и блестит, сотнями тысяч звездочек, а иногда такой как сейчас. Слежавшийся, твердый, прочный. Хрустнет и лапы уходят вниз в холодную негу. Такой снег значит, что скоро весна.
Стая бежит по кромке миров. Из зимы в весну, из ночи в день, из смерти в жизнь. Они не помнят своих имен, преданно следуя за вожаком.
Метет, воет, голосит вокруг вьюга, но волки знают, волки чуют, что скоро весна. Снежинки, падающие на нос уже пахнут иначе, а такой плотный наст получается только из хорошо прогретого солнцем снега.
Весна.
Однозначно.
Скоро весна.
Алиса просыпаясь, открывает серые глаза.
Сейчас она больше всего хотела бы надеть цветной сарафанчик, позавтракать и пойти на пляж. Доктор строго запретил ей подолгу бывать на солнце. Тусклые глаза, и бледная кожа, лишенные достаточного количества пигмента не выдерживают зноя Пуэрто-Рико.
Девушка решила именно сегодня нарушить предписание. Наскоро расчесалась, приняла душ, надела то самое, несерьезное платьице и соломенную широкополую шляпу.
Она отправилась к морю, купив по дороге фруктов, чтобы позавтракать сидя на песке и наслаждаясь шумом прибоя.
Все альбиносы имеют слабое зрение, а Алиса, в тот день еще и забыла дома темные очки.
Протяжный гудок несущегося на полной скорости грузовика застал ее прямо на середине проезжей части. Алиса пыталась успокоить задергавшийся от яркого света глаз.
Она подняла глаза.
Солнце.
Запах моря.
Грузовик.
Удар.
Вкус крови во рту.
Волки рвут добычу. Старая самка ведет стаю в атаку, раздавая команды, и сама, по мере сил участвую в битве. Медведь еще жив, но звери уже начали трапезу.
Кто-то вцепился шатуну в загривок. Молодая волчица схватила медведя за заднюю лапу, но тут же была отброшена. Резко взвизгнула ударившись мордой о наст.
Алиса очнулась в больничной палате. Голова шумела после наркоза. На белом полу – причудливый красно-коричневый узор. Девушка пригляделась – следы лап, измазанных в медвежьей крови.
Такой сладкий запах. Зрение изменило ей, снова задергался глаз, палата стала мутной. Вокруг как на старой пленке, проявлялись белые силуэты.
Они пришли за ней.
Они её ждали.
Стая.
Сильной белой псиной Алиса спрыгнула с постели и побежала из пыльного Пуэрториканского лета в белую стужу кромки.
Из жизни в смерть.
Там, когда-нибудь, наступит весна и белая молодая волчица выйдет с новым выводком из зеленеющего леса.
Из смерти в жизнь.
Безрукая девица
– Бабушка, бабушка! Расскажи про красную нитку. – девочка сидит на лавке да выдергивает на лучину остины из шерсти. В печке догорают дрова, за окном– воет вьюга.
Старуха прядет.
– А на что тебе? Замуж выйдешь, дитёв родишь, и позабудешь про нитку-то. – шамкает бабка беззубым ртом.
– Не позабуду, бабуль. Вот же она, гляди! – дитя протягивает ладошку.
– Ох ты горе моё луковое. Не знаю, правда ли, брешешь ли. Ну запоминай, внучка.
Где-то сидит себе мамка-Мокошь, да прядет красную нитку. Прядет-попрядет, узелок сделает. Снова прясть возьмется, и так до следующего узелка. Каждый узелок– девочка.
Каждая девочка– дар свыше.
Связаны девоньки красною ниточкой навек. Как поближе подойдешь– почуешь, что меньше тянет. Как подальше отойдешь, так и напружинится.
Не видать ни счастья ни радости, пока не найдешь её. Не видать доли бабьей, ни хлеба испечь, ни скотину обрядить, ни зерна посадить, ничегошеньки не получится.
Только прясть, да ткать, за травой ходить, да людей лечить, да идти по деревням, да искать её, Мокошью нареченную.
А как встретятся две девки– не разлей вода, не разбей колун, только люди охнут. Да просить придут отвести беду.
Старуха замолчала и близоруко уставилась в окно.
Той же зимой бабку снесли на погост.
А Агнешка росла, росла… Да безрукая росла, непутевая. Мамка пошлет корову доить – молоко кислое в ведре домой принесет. Будет хлеб печь – так и тесто и квашню попортит. Как такую замуж отдавать?
Вот только ткала, и вязала удивительно хорошо. Лен белый, как снежный покров, а кружева такие, что морозные узоры на окнах.
Говорила всё про красную нитку, на мизинце, но никто не видел ее. И не верил никто.
Отец Гнешку поколачивал и за дело и просто так, как под руку попадет. Кому нужна безрукая девица? Куда лишний рот сбыть?
Подросла девка, да топиться решила, раз замуж никто не берет. Утром к речке идет, слезы ручьем текут. Пришла, а не знает, что делать. В воду прыгать – страшно. Постояла, поревела, и домой поплелась.
А тут и сватушки приехали. В соседнюю деревню за кузнеца зовут. Кузнец-то вдовый, мужичина здоровый. Детей у него трое, да мамка жива еще, будет кому квашню ставить.
Родители Агнешкины подумали-подумали, и согласились. А чего тянуть? Девке уж шестнадцать, пора детей нянчить, да хозяйство обиходить. Приданное собрали, небогатое, но не хуже чем у других. Посадили Гнешу на телегу, и отпустили с миром.
А девка и рада. Значит не сбудется про красную нитку. Значит пойдет она замуж, и дитёв народит, и сложится у нее все о чем мечталось.
До деревни жениха ехать было три дня.
Захворала девушка, простудилась, а только чувствует, меньше ниточка тянет. Ближе Мокошью выбранная подружка.
Да и кобыла ногу повредила. Что делать, нужно здоровье поправлять. Марфушка-сватушка, знала одну бабу в лесу, что травой лечила. Вот и послала к ней Агнешу.
Девка по лесу идет, по дорожке протоптанной, а вечер уже, темнеет, страшно. Но сердце в груди скачет и дергается, а мизинец заныл аж. Близко значит она. Близко. Вот на болоте избушка показалась. Гнеша и кричать хочет, и плакать и смеяться тут же.
Умом никак повредилась со страху.
Стукнулась в дверь, а дверь-то без засова. Открылась.
Маленькая избушка оказалась, в ней девка молодая, смуглая как закопченная вся, худющая, косоньки отрезаны, а глаза черные, колдовские.
– Пришла значит.– смотрит она своими углями в самую душу.
– Пришла. Полечи меня. Захворала я в дороге.
– Ладой меня кличут. Не останешься значит. Замуж собралась.
– Не останусь.
– Садись, на лавку, горе моё. Звать-то тебя как?
– Агнешей.
Девка травы в пучках разбирает, а в глазах – омуты. Улыбается, щеки горят. Имя-то какое «Лада», а уж сама больно худа, не ладна.
– Что, не люба я тебе? Уж какая есть.– встала посреди клети, руки в боки уперла – Смотри, Гнеша, смотри! Я ждать тебя буду! Траву тебе собрала, пей с утра, и вечером пей. А мазь в котелке– лошади колено мазать. И уходи! Уходи, не гляди на меня. А придти надумаешь, так я тут. – обессилено прислонилась она к печи – Денег не надо. Мокошь нас сочтет. Уходи!
Агнеша схватила травы и черепок с мазью, поклонилась в пол и побежала-побежала к телеге. Только слышала она на бегу, как плакала и кричала Ладушка.
Пока суд да дело, решили заночевать на дороге. И девка хворая и кобыла, неча ночью ездить.
Гнеша стянула у одного из сватьев ножницы для стрижки овец, и ночью при свете тухнущего костра резанула красную ниточку на мизинчике. На миг зажмурилась… И ничего не произошло. Острое лезвие прошло сквозь пряжу Мокоши как сквозь туман.
Очень хотелось замуж.
Чтоб семья была. Чтоб муж– каменной стеной, чтоб детки– по лавкам. Значит палец нужно отрезать. Ей, рукодельнице остаться без правого мизинца, что кузнецу без правой руки. Да и ничего, переживет она.
Приехали в кузнецов дом по утру третьего дня. Сам встречать вышел, с матерью.
Свекровка глянула, голову склонила, и прошептала: – Девка-то безрукая. Ни хлеба не испечь, ни скотину обрядить.
Агнешу как обухом по голове эти слова ударили.
Хозяйство ей показали, с детками познакомили, свадьбу через два дня назначили, а спать положили в светелке.
Ночью взяла она припрятанные ножницы и тряпицу да как резанет мизинец. Плачет, но режет. И будто послышался ей Ладушкин крик. Страшно, больно, кровь течет, голова кружится, и душа болит, не за себя болит, за Ладу. Как там она, милая?
Хрустнула косточка, и покатились слезы.
Рубаха красна, лицо в слезах, на полу– отрезанный палец, а на правой руке нить Мокоши, оплела всё по локоть алым кружевом.
– Ой лышенько! Уходить надо! Матушка, Мокошь, встань мне на помощь! – крикнула Гнеша и как была, в рубахе побежала вон из светелки, вон из дома, вон из деревни.
По алой ниточке в лес, в избушку к своей Ладушке.
Интервью с писателем
Шоу Барни Хилла, как обычно, началось с несмешного каламбура. Зрители отбивали ладони, послушные работникам, выносящим таблички с надписями «аплодисменты».
– Гость, он же гвоздь программы, – привычно схохмил ведущий, – выдающийся американский фантаст. Из-под его пера вышло более сорока книг.
Тут он сделал паузу, призванную обозначить всю серьезность писательского подвига, а потом, набрав воздуха в грудь, выпалил в своей фирменной манере:
– Встреча-а-а-айте! Дерек Грей!
Снова аплодисменты, на этот раз куда более оживленные, ведь Грей был действительно очень популярен. Настолько знаменит, что даже до меня дошли слухи о его таланте.
Дерек вышел, театрально поклонился, обменялся с Барни крепким рукопожатием и взгромоздился на высокий стул по типу барного. Когда зал затих, было задано несколько стандартных вопросов о семье, детях, творчестве, политических взглядах.
– Мистер Грей, читатели интересуются, каким образом к вам приходят такие кхм… Нетривиальные идеи? – ведущий подобострастно закатывал глаза, изображая преданного поклонника. Только вот гость видел его насквозь, Барни не прочел ни единого рассказа.
Дерек откашлялся, вечная простуда и тут сыграла ему на руку. Писатель заговорил таким вкрадчивым, хриплым голосом, который, он был уверен, сведет с ума телезрительниц.
– Уж не имеете ли вы ввиду, что где-то в эфире, – он взмахнул рукой, описывая этот самый несуществующий эфир, – есть некое поле идей, которые растут, множатся, плавают в первичном бульоне, а потом кто-то, может быть, даже я или вы, берет удочку и хлоп! Вылавливает эту блестящую, трепещущую жизнью мысль, бросает её на сковородку, а потом подает гостям, зажаренную до румяной хрусткой корки?
Барни состряпал заинтересованное выражение лица, прикрывая им ехидно-скучающие мысли. Дерек, жестикулируя, продолжал.
– Под сковородкой я, конечно, понимаю белый лист писчей бумаги. Мелованный, а может быть глянцевый. Впрочем, пусть это будет даже открытый файл в текстовом редакторе. Не важно.
Мистер Грей бросил взгляд на ведущего, тот как-то съежился, стал плоским и безжизненным, провис на плечиках костюма бумажной куклой, бледной копией самого себя. Красноречие и вертлявость ведущего испарились. Видеооператоры позевывали, зрители клевали носом, хоть мистер Грей говорил громко, внятно, с жаром.
Зал пребывал в мутном оцепенении.
Дерек, предпринял попытку спасти эфир ценой собственного магнетизма, или, как некоторые говорили, дара держать публику.
Он встал с высокого стула, разгладил складочки на классических брюках, несколько, может быть, старомодных, но вполне презентабельных, и пошел на камеру, очень убедительно улыбаясь.
– А может быть, идеи это проекция личности на плоскость, и чем более многогранна человеческая суть, тем более сложной и интересной выйдет картинка?
Мистер Грей поправил полы серого пиджака. Кажется к этому образу еще добавить шляпу, и вышел бы отличный образ мафиози пятидесятых годов. Этакий Большой Аль, прячущий за мягкой улыбкой и внимательным взглядом безжалостный расчёт.
– Ещё я размышлял долгое время о том, что душа может быть похожа на призму. Как в школьной программе– стеклянная пирамида, разрезающая своими гранями полотно белого света на ленты радуги.
Дерек посмотрел в камеру, в глазах – вопрос, губы чуть скруглены, будто он выговаривает букву «о». Самый известный писатель Америки заслонил собой сомнамбулически застывших зрителей. Их пустые глаза и трясущиеся руки никто не заметил. Никто кроме меня.
Телезрители увидели лишь обаяшку писателя, затмившего своими речами знаменитого Барни Хила.
Свет софитов, тихий шум аппаратуры, и голос, этот голос… Мои уши зажаты, голова стиснута холодными руками, но он все равно звучит у меня в мозгу, хрипловатый, манящий в трясину безумия.
– А если вы верите в Бога, – продолжил Дерек, – то можно вспомнить о том, что Господь вложил в каждое своё детище искру. Возможность творить. Это его высший дар.
О религии рассуждает, теолог чертов! Голова гудит. Когда же это все закончится?
– Даже ангелы, говорят, лишены подобной способности. Люди же – возлюбленное создание Божие. Они подобны Творцу по своей природе.
Он что-то еще говорил, господи, как же у меня заломило шею, потом отошел от камеры и сел на свое место.
Ведущий выпал из оцепенения и кое-как дотянул съемку до конца – задавал вялый тон беседы, мямлил и бубнил. Зрители вели себя так же. Печально аплодировали, жвачно улюлюкали. А Дерек был звездой – так и сыпал шутками на право и налево.
Ах, Дерек-Дерек, кажется ты попался.
Мистер Грей вышел в гримерку, наскоро стер с лица пудру, которой его запылили штатные визажисты, и довольно щурился, глядя в подсвеченное со всех сторон зеркало.
Да, он неплохо сохранился, вполне сносно для своего возраста.
Мужчина вышел из студии, ласково кивнув узнавшему его охраннику. Я – тенью за ним.
Вечерний Нью-Йорк уже засверкал мириадами лампочек, толпы текли по его широким улицам, распадаясь на ручейки, кое-где уходящие под землю в глубинные воды, метро Большого Яблока.
До отказа заполненный вагон, давка, премерзкие запахи – всё это обычно действует угнетающе. Однако наш писатель был бодр и весел, его не брала ни ветреная погода на улице, ни хмурые лица попутчиков здесь под землей.
Дерек Грей снимал скромные трехкомнатные апартаменты со своей семьей: женой-домохозяйкой и двумя кукольно-красивыми дочками, младшей тогда едва исполнилось пять.
Не теряя благодушного расположения духа, мистер Грей добрался до дома. Лифт отвез его тучное тело на восьмой этаж, где со скрипом распахнул двери, выпуская литератора на темную лестничную площадку.
– Опять перегорела, – буркнул Дерек, отыскивая в кармане ключи.
Я – за его спиной.
Дверь скрипнула и открылась во внутрь.
От дома, где есть дети обычно ожидаешь криков и визгов; бросающихся на шею любому гостю, а особенно папе, маленьких, пахнущих карамельками тел, веселых кудряшек, смешных песенок и совсем не обидных дразнилок.
Ничего этого.
Тишина.
Дерек даже не сообщил о себе, не включил свет. Никакого «Милая, я дома!» или «Папочка вернулся».
Мы вместе прошли в квартиру.
В гостиной на диване – его жена, у ее ног – младшая дочь, с машинкой в руках. Старшая – в кресле, с раскрытой книгой. Голова опущена, и могло бы показаться, что девочка читает. Но у всех троих закрыты глаза.
Будто они уснули.
Будто кто-то нажал невидимую кнопку «стоп».
Я вежливо кашлянула, проявляясь. Поздоровалась и представилась, глядя на ошалевшего писателя. Чётко по протоколу.
– Здравствуйте, мистер Грей.
Мужчина кивнул, сделал шаг назад, его округлившиеся глаза нервно забегали.
– Я Алишия Уильямс, редактор. Вы обвиняетесь в наглом и многократном плагиате чужих идей, фантазий и снов. Кроме того, вы украли слишком много энергии.
– П-п-п-ростите?
– Не прощу. Вы будете вымараны из истории Земли как глупая опечатка.
Жаль всё-таки, что мир о нём никогда не вспомнит. Хорошие книги писал, нечего сказать, хорошие. А человечишко он был так себе.