Ракушки
Дельфине запомнился день, когда в последний раз они четверо были вместе и дружба еще не стала враждой. Жене Наэв приказать не мог, но рано или поздно должен был обрушить на соперника тяжесть своих сомнений. Тогда они были возле Пещеры, выбрались из нее перед самым приливом, набрав полные корзины моллюсков.
Берег Пещер. Море. Костер, на котором поджариваются ракушки. В огонь отправились плотно сжатые раковины с живыми и здоровыми обитателями. Дельфина знает, что именно они самые вкусные, но ей слишком ясно дано представить моллюска, сжавшегося в своем горящем доме. Мурашки по коже. Особенно рядом с Пещерой, которая была родиной для моллюсков, а людям могла стать могилой.
Ана без верхней туники. Выбралась мокрее мокрого, на миг сняла и выжала платок, заново переплела волосы. Все это – не спрятавшись за валун, как поступила бы любая женщина на ее месте. И Теор глаз не отвел. Протягивает Ане только что раскрывшееся лакомство, Наэв неподвижно наблюдает за каждым его движением. Хочет и не может отвести глаза, словно это он отвергнутый влюбленный. Дельфина толкает ее под бок, шипит:
– Перестань вести себя, будто он вправду тебе брат!
– А разве нет? – усмехается красавица. Что-то горькое и отчаянное в ее усмешке.
Предупреждать ее бесполезно – Дельфина давно поняла. Островитянки свободны, разве не так? Все привыкли, что женщины, чужие жены, проводят месяцы с мужчинами на кораблях, называют их братьями. Мужчины видят их простоволосыми, они же мужчин – обнаженными по пояс в самую жару. На борту не спрячешься, переодеваясь или справляя нужду, о таких мелочах не беспокоились. Разумеется, и раны перевязывали без смущения. Но это в Море, а не в деревне. Ана всякий раз заходила на шаг дальше дозволенного.
Дельфина сделала последнюю попытку отвлечь бурю, заговорила о Пещере.
– Внутри кричат камни, – сказала она. – Она кричит, Пещера.
Ее слова с трудом пробились сквозь паутину, окутавшую троих. Теор пожал плечами.
– Кому там кричать, кроме эха? – и усмехнулся пренебрежительно. – Только утопленникам.
Даже эхо в Пещере не безопасно – иногда случаются обвалы. Дельфина уверенно закачала головой:
– Я слышала. Пещера соскучилась, она хочет жертву.
На их памяти в Пещере никто не тонул, все умели перехитрить ее коварство. Слова Жрицы должны бы прозвучать жутковато, но страшно одной Дельфине. Потому что, буря, которую она надеялась удержать, набирает силу. Теор всегда раззадоривало то, что навевает страх:
– А что, сестренка. Пещеру из конца в конец исплавали еще наши прадеды, но только при отливе. Почему до сих пор никто не проплыл через нее при высокой воде?
Дельфина и Ана знали, что он скажет дальше, а потому испуганным хором ответили:
– Это невозможно!
– Ну, так я это сделаю!
Он не оглянулся на Наэва, но в воздухе повисло молчаливое: “А ты, братец, можешь?”. Теору хотелось идти вдвоем, и не ради уверенности – этого ему хватало. Совершать невозможное надо обязательно у кого-то на глазах. Промелькнуло ли у него в голове: Пещера легко может сделать Ану вдовой? Нет, Дельфина никогда бы не поверила в злой умысел своего близнеца. Скорее Теор представил себя, как в последний момент вытащит захлебывающегося брата. На глазах у Аны. Ради нее.
Наэв мгновение обдумывал, как согласится на безумный вызов, пойдет в Пещеру. Но вслух сказал другое.
– Вот скала, – указал он вверх, на Птичий обрыв. – Если хочешь умереть, как дурак, достаточно забраться и спрыгнуть вниз.
– Не пойдешь со мной?
– Я не сумасшедший.
Теор не произнес насмешки насчет трусости. Поднялся:
– Как знаешь. Расскажу тебе после, какова на вид старушка Мара.
Конечно, трое остальных вскочили и не дали ему сделать и шага. Дельфина кивнула на принесенную с собой веревку:
– Привяжу вон к тому дереву, и не отпущу, пока не выбросишь дурь из головы.
Силой Теора они едва ли одели бы даже втроем, но он, смеясь, отступил:
– Вот видишь, сестренка, тебя боюсь больше, чем Мару.
Прежде, чем уйти, Дельфина задержалась немного, обернулась к Пещере. И закляла ее ради великого Алтимара, и светлой Дэи, и всесильной Мары:
– Если ты, каменная нора, ждешь новую жертву, то вот тебе мое слово: возьми только того, кто заслужил такую смерть.
Вода подземного озера всколыхнулась и затихла. Пещера видела прадедов Дельфины – увидит и ее правнуков. Она могла долго ждать. Если б Дельфина так же могла заклясть нарождающуюся вражду!
Прежде, чем уйти, Наэв прижал Теора к скале и, наконец, открыто приказал держаться от Аны подальше:
– Иди тони в своей Пещере! Мару тебе обнимать! Ана моя жена, моя! Меня выбрала! Меня, будь ты хоть сам Господин Морской!
Теор даже не попытался освободиться. Им давно не доводилось мериться силой, но оба хорошо помнили: это Наэв в детстве каждый раз оказывался на земле.
– Твой трофей, – ответил Теор. – Твоя единственная кость, над которой ты рычишь, как голодная собака. Я не подойду к ней, только если она сама попросит.
Таково было их первое настоящее столкновение. Ану оно, кажется, обрадовало, а не напугало.
– Все еще сомневаешься? – спросила она Наэва ночью. И довольно потянулась: – Хорошо. Никогда, муж мой, не приходило тебе в голову, что и ты можешь передумать? На Островах много девиц, моложе меня. Не хромых. Алтимаром не отвергнутых. Не бесплодных.
Ана впервые сказала это вслух. Почти два года прошло со свадьбы, благословение Дэи так и не пришло в их дом.
– Знаешь же, что…
– Знаю, знаю, – Ана сомкнула вокруг него руки-цепи, почти задушив в объятьях. – Навсегда. Только мой. Потому что таких, как я, больше нет – так ведь?
Горько-отчаянно она говорила все чаще. Приличие и Наэва все безумнее испытывала на прочность.
На другой день Теор постучался в дом Дельфины – валящийся от усталости, довольный собой и мокрый до нитки. Она все поняла и хлестнула его по лицу:
– Дурак!
Но ему действительно казалось, что это весело – играть со смертью. Задыхаясь от хохота, он признал, что она права: переплыть Пещеру в прилив невозможно.
…и словно что-то тянуло ее братьев – в бездну…
Летом сам жребий столкнул Теора и Наэва на борту “Смелого”.
На Островах был обычай – любое дело должно обсуждаться всеми, кто в нем участвует. Главаря перед рейдом выбирала команда. В тот год Теор впервые поднялся, предлагая себя. Он был слишком молод для этой чести, но уже столько раз показал себя в деле, что не сомневался: он достоин и все об этом знают. И тут же за ним поднялся Наэв. Смерили друг друга волчьим взглядом, и Теор усмехнулся:
– Хочешь не отстать?
Он знал, какими словами привести вчерашнего приятеля в бешенство, тем более, что это была правда: минуту назад Наэв и не думал о чести командовать. Понимал прекрасно – ну, какой из него Главарь? Но слишком ясно представил, каково будет весь рейд выполнять приказы бывшего друга. Мало что могло заставить Наэва поддаться гневу. Он проглотил ярость и ответил медленно и ровно:
– Главарь не может быть безумцем, вроде тебя.
– А может ли он быть неудачником и трусом?
Терий прикрикнул на обоих, им пришлось подчиниться. Все знали, что корабль не доходит до берега, если на борту плывет ссора. Остальные посмотрели на Теора, на Наэва, а потом обернулись к мудрому опытному Терию:
– Почему бы не быть предводителем тебе?
Руководящий рейдом, Выбранный Главарь, за свои заслуги не получал ничего, кроме уважения. Кто ждет награды для себя – тот не сможет по-настоящему заботиться об успехе похода. Признавая себя Главарем, выбранный должен был поклониться тем, кто его выбрал, в знак того, что ни в коем случае не ставит себя выше их. Терий поклонился. Наэва поддержала только Ана. Теора охотно поддержал бы Ирис, но до Посвящения не имел права голоса.
Таково было их второе столкновение. Потом Дельфина сбилась со счета.
Дельфина отчаянно надеялась, что рейд их помирит. Если один оттолкнет другого от летящей стрелы – разве устоит перед этим обида? Шепотом она попросила Неру напрясть что-то подобное, особенно сейчас, когда она все еще кормила малышку и потому оставалась дома.
Но ничего такого не произошло. Осенью от команды “Смелого” Дельфина слышала только два имени: Наэв и Теор. Словно сухое сено и зажженный факел – груз, который ни один корабль не довезет целым. В конце концов, Выбранный Главарь Терий велел им прекратить задирать друг друга или же обоим убираться вон. Здесь у Наэва было надежное преимущество, единственно умение, в котором он Теора превосходил – умение скрыть досаду и подчиниться. Всю жизнь рядом с лучшим из лучших он только это и делал. Сын Тины унаследовал несговорчивый характер матушки, но та обходила запреты с усмешкой и исподтишка. Сын же привык действовать напролом. Он мог проиграть Пещере, но не человеку, и не забыл, что Терия, а не его назвали Главарем. И открыто воспротивился его власти, о чем и доложили осенью Совету. И еще хуже: несколько раз, сцепившись с Наэвом, Теор, не раздумывая, тянулся к кинжалу.
Дельфина похолодела, услышав. Она хорошо помнила, как твердила им Маргара, тыча пальцем в горизонт: “Вон там живут люди, которые мстят за слова оружием. Видите мою плетку? Припомните – прошлась она по чьей-то заднице за слово, а не дело? За то, что сказали: “Маргара плохая”? Между нашими врагами всегда будет раздор. А между вами быть-не-мо-жет! Злиться можно, а за клинки хвататься не смейте! Не для того вас учат!” На Островах не было страшнее преступления, чем поднять руку на своего, и Теор хорошо знал, с каким огнем играет. Его вовремя останавливали, но все видели: в ярости он не понимает, что делает.
Дельфине об этом рассказывал сам Терий, бывший наставник, который, в отличие от Маргары, ни разу ее не обидел. Его Дельфина с удовольствием называла отцом, ему Дельфина задала вопрос, как старшему и мудрому:
– Что с Теором происходит?
Сама она не могла найти подходящего слова, которое бы это объяснило. Терий развел руками:
– Может, просто вырос?
Может быть. Дельфина вспоминала мальчика, так ждавшего первого настоящего похода. Брата, которого все любили, называли лучшим и за это прощали гордыню и своеволие. Брата, который всех любил, потому что легко любить, когда хвалят. Потом он узнал, что меньше всего набеги похожи на лихую забаву. Его заставили поступать против совести, делать то, во что не верит, и он не простил этого – себе и Островам. Самая желанная женщина на свете предпочла другого, и друг стал врагом. Наверное, это и называется вырасти – обнаружить, что жизнь пройдет не так, как ты себе представлял.
Дельфина знала, что для Теора она просто младшая сестренка, которую жаль огорчать. Если заговорить, он рассмеется, словно не понимая, о чем она. А может, и вправду не понимает – мало кому дано понимать самого себя. Только Наэв умел говорить так, чтоб Теор услышал, но те времена прошли. И Дельфина лучше Теора видела, насколько потерянным он себя чувствует без брата за спиной.
А по Берегу Чаек полз сочувствующий шепот: утроба красавицы оказалась такой же проклятой, как нога. И чем только Ана богам не угодила? Тина подкалывала, как скорпионье жало:
– Что, Наэв, даже на брачном ложе не везет? Потому что ложе – не твое! Знаешь, как поступают с женой, которая не рожает Островам детей?
Он знал, все прекрасно знали. Дети драгоценны, Старухи без колебания пренебрегают браком, если он мешает продолжению роду. Старухи прикажут ей оставить мужа и отдаться другому, потом третьему, да хоть каждому – пока не родит или докажет окончательно, что бесплодна. На Острове Леса их не так воспитали, чтоб Наэв мог Жрицу вдвое старше себя назвать злобной каргой. Он отводил глаза и оставался наедине с задушенным в себе бешенством. А Ана становилась день ото дня красивее и игривее.
– И на кого укажут Мудрые первым? – ворковала Тина. – Конечно, на лучшего, божественного. Та, кто не слепа, выбрала бы моего сына сразу. Если у хромоножки вдобавок пелена на глазах – что ж, решат за нее. А ты, муженек, можешь хоть волком выть, все равно подчинишься.
– Я не подчинюсь, – говорил Теор, но осадить мать не смел. Разозлить по-настоящему ей удалось Дельфину – а это мало кому удавалось. Однажды она ответила вместо всех:
– Разве бесплодной не должна была остаться ты?! Разве ты часто вспоминала, что у тебя есть сын? И языком ты мелешь до сих пор потому, что матушка Наэва о тебе заботилась.
Тину, конечно, было не смутить, тем более, какой-то девчонке. Дельфина сама смутилась, что напомнила про ужасное рождение Теора, – не умела она поступать жестоко.
– Помню, – хмыкнула Тина, – да, отлеживалась в доме Авы. Братец твой Наэв как раз научился ползать и был таким же надоедливым червяком, как сейчас, только поменьше. Лучше порадуйся, девочка, за другого своего братца, которого ты придумала считать близнецом.
Дельфине показалось, что эта женщина ненавидит всех, и своего сына тоже. Не настолько же она глупа, чтоб говорить всерьез! Радоваться? Наэв и Теор – и Ана, чарующая ловушка для обоих. Теор живет будто с затягивающейся петлей на шее. Виновный заранее в том, чего никогда не сделает. Ава когда-то советовала не обращать внимания на колкий язык Тины. Шепотом объясняла: “Месяц она не говорила вовсе – тогда, когда стало ясно, что она не умрет. Мара из своих когтей никого не выпускает без шрамов.” У матушки Наэва было много доброты и терпения, с ней Тина почти дружила. Заходила к Аве во двор и просто сидела рядом, пока та молола зерно в ручной мельнице или чесала шерсть. И молчала – видно, это было самое доброе отношение к человеку, на которое коротышка способна. Впрочем, Тина бровью не повела, когда Ава умерла, единственная из деревни осталась дома в день ее похорон.
Пепел
Они похожи на осколки разбитого витража – льдинки в зимнем Море. Из разноцветных кусочков жители Побережья выкладывают в храмах лицо некрасивого Бога, странно ревнивого к другим богам. Дельфине доводилось видеть витражи, никогда не доводилось их разбивать. Ей не найти ответа на вопрос: чего ради уничтожать безвредное?
Теплое Море, омывающее Острова, замерзало очень редко. Лед Дельфина видела лишь раз, еще в детстве – почти прозрачный покров, как утренняя роса, мимолетный. Волны терзали и разрывали его, но менее прекрасным не сделали. Солнце, золотистый убор Госпожи, растекалось ручейками и каплями, преломлялось и сияло на ледяной россыпи, словно тысяча алмазов. У Дельфины дух захватывало от красоты – ни у Герцога, ни у Короля нет равного сокровища, Островам никогда его не украсть. И вот оно, под ногами – серебро и золото зимнего Моря. Девочка окуналась в холодную воду, ее тело впитывало красоту тающего льда, а вода обжигала ласково, не больно – словно ущипнул шаловливый братишка.
Было лето, когда Море кричало. Была зима, когда холод сверкал, как меч, и так же впивался в тело – не игристая сказка, а безликая пустыня воды. Той зимой Дельфина выбегала на берег иногда в одной рубахе, подставляла лицо оплеухам ветра, и он терзал ее черные волосы, как вражеское знамя. Холод оставался мертвым, отказываясь рождать красоту, – не замерзал. Словно не было и не могло быть льдинок–ожерелий, переливов, самоцветов. Женщина очертя голову кидалась в воду и резалась в кровь о несуществующий лед. Одеревеневшая одежда тянула ко дну, и казалось, что Море не принадлежит больше богу, который ласкал свою Жрицу. Казалось, на его месте другой – враг, берущий силой.
Дельфина выбиралась на берег, когда тело уже почти переставало ее слушаться, и с благодарностью ощущала, что теперь у нее нет времени на раздумья. Пока она еще в силах, надо бежать домой, сбросить мокрую одежду, завернуться в одеяло. Она не умела рыдать, вместо этого она кидалась в зимнее Море.
Той весной Ана казалась потухшей и усталой, даже красоту ее будто укрыла вуаль. Что-то погасло в ее улыбке чаровницы, в нраве исчезло что-то беззаботное. На Большом Совете было принято решение вновь потревожить монастырь Святой Анны. Берег Чаек и соседние деревни снаряжали сразу четыре корабля, что вмещали почти две сотни человек. Защищенный не только милостью богини, но и крепкими воротами, храм был лакомой добычей и серьезным противником. Многие жрецы Распятого владеют оружием, хоть и осуждают войну, да и местные жители кинутся на оборону святыни. Ана вздрогнула и отказалась сражаться против божественной тезки. Да и просто глядя на нее было ясно, что ей не взойти в этот раз на корабль. Иногда хромоножка говорила, что нездорова. Но, как водится в тесной общине, на Берегу Чаек все знали всё. Знали: Наэв ее отчаянно ревнует, они ссорятся из-за каждого взгляда в сторону Теора. Знали, что Ана злится на колючие стычки мужа с названым братом.
– Теор, как дитя, – говорила она. – Думать надо за него.
– А может хватит уже за него думать? – говорил Наэв, который только это и делал, сколько помнил себя: либо отговаривал братца от очередной лихой глупости, либо шел с ним и расхлебывал. Увы, дружба их осталась в прошлом.
Упрямый Теор многим был поперек горла. Деревня, Совет и все Выбранные Главари убедились, что лучший из лучших слышит одного себя. В двадцать лет готов самих Отцов-Старейшин поучать. Он действительно вырос, никто больше не желал прощать его бешеные вспышки и тягу нарушать приказы.
В тот год вышла ссора между сеньорами лусинскими и монладскими. Правители Лусинии были связаны с Герцогом Ланда вассальной зависимостью и родством, а Ланд был достаточно силен, чтобы вмешиваться повсюду. Герцог призвал монландцев к миру, а, когда те ответили насмешкой, собрал армию. Островитяне, разумеется, ничего не знали об этих событиях.
Дельфина уже успела отвезти дочь на Остров Леса. Накануне торжественного дня она долго объясняла, что обряд отречение, – это вроде игры:
– Мы проведем его, чтобы обмануть духов. Но мы-то с тобой знаем, что ты всегда будешь моей девочкой.
Объяснение вроде бы помогло. Дэльфа спокойно отнеслась к разлуке с матерью и уж вовсе пришла в восторг, когда ее опоясали Акульим кинжалом. Дельфине расставание далось куда труднее.
Тот рейд… Под руководством седовласого Милитара к Лусинии шли корабли-близнецы, в один год спущенные на воду – “Шторм” и “Ураган”. И на борту “Урагана” упрямый жребий вновь столкнул Теора и Наэва, словно к чему-то подстрекая. Аквину досталось командовать “Змеей” и еще одним судном, носившим пышное название “Слава Инве”. Дельфина робко попросила вопреки жребию позволить ей идти в плавание на одном корабле с назваными братьями. Верила, что ее присутствие смягчит вражду. Ей не позволили: жребий – воля богов. Что будет с Островами, если каждый станет делать, что хочет? Ее негодование понимал разве что Ирис, мечтавший ни на шаг от Теора не отходить, но, как и Дельфина, прикованный жребием к другому кораблю.
– Я расскажу тебе, – пообещала она Дэльфе, прощаясь, – о том, как мы взломаем ворота, как регинские жрецы сдадутся. Золотые чаши в их святилище сияют, словно убор Дэи, а самоцветы размером с твой кулачок. Мы возьмем, что пожелаем, и я скажу регинцам: “Это все для моей доченьки”. Помнишь, что тетушка Унда рассказывала тебе про храм? Там есть колокола, и они умеют петь как птицы. Я прикажу жрецам звонить так громко, что звон перелетит Море. И я скажу им: “Колокола поют для моей доченьки”.
Дважды Дельфине довелось побывать возле Святой Анны. Дважды она не услышала ее колоколов.
Лусиния. Берег. Пепел. Не островитянами выжженная земля и храм, разрушенный до основания.
– Конечно, Монланд! Его проклятые наемники! – сказал Аквин, указав в сторону соседней затерянной в горах сеньории, не хуже Островов прославленной разбоем. – И здесь сожгли все к Маре!
Аквин и остальные раздумывали, не догнать ли отряд, что ушел с добычей. Дельфину это не касалось – они решат, а она выполнит, что прикажут. Приказали на развалинах собрать все, сколько-нибудь ценное – вот она и собирает. Недоуменно смотрит на осколки витражей, разбитые статуи, обгоревшие клочки пергаментов. Дельфина не умела читать, но буквы всегда ее завораживали. Великий труд был потрачен на то, чтобы пригвоздить слова к страницам, – наверняка они очень важны. Вокруг только мертвые – защитники святилища и нападавшие, монахи, крестьяне, наемники лежат вместе, перед ликом Мары мало отличаются друг от друга. Выжившие разбежались или ушли с победой.
Дельфине попался труп, словно более мертвый, чем прочие – с выколотыми глаза. За свои неполные двадцать лет она много всего повидала, она не вскрикнула и не отшатнулась. Но молодая женщина не хотела бы дожить до дня, когда спокойно пройдет мимо такого. Все лицо в крови, видно, истязали еще живого. И, даже не добили, а бросили умирать. Такое Дельфина понимать отказывалась.
Помнится, однажды она сказала, что не станет убивать беспомощных пленников. Медуза посмеялась ее наивности и была права. Десять дней назад свершилось Посвящение Ириса. Своего противника он легко одолел, а после Дельфине старшая Жрица Хона приказала исполнить Обряд до конца. И она согласилась, не споря. Пленник – жертва Маре. Страшно подумать, что будет с Ирисом, если не задобрить Госпожу Смерть. Дельфине казалось лицемерием оставлять эту тяжелую обязанность другим Жрицам. Если человек обречен, какое ему дело до совести полача? Ее совесть принадлежит Общине и все выдержит. Молодой регинец был серьезно ранен, в смерть шагнул из забытья. Быть может, кинжал избавил его от мучений, – но Дельфина запретила себе искать оправдания.
Зажмурившись, она попросила бездомную богиню Ану принять этого мальчика в край регинских богов. Колокольчиком в пыльном воздухе представила себе ответ богини.
Дельфина подсчитывает, загибая пальцы. Нравится или нет, но за двадцать лет рейдов ей семь раз приходилось совершать Обряд жертвоприношения. Ее кинжал обрывал жизни единственным ударом – мгновенно, почти безболезненно. По крайней мере, так ей кажется. Но она и теперь оправданий себе не ищет.
Люди монладского сеньора прошлись по всему побережью Лусинии, Островам оставили сгоревшие дотла деревушки и вытоптанные поля. И вдоволь мертвецов. Часто – не воинов, а крестьян, которые пытались защитить свои дома. “И женщин! – недоумевала Дельфина. – Но зачем? Регинки ведь не как мы, за оружие не берутся”. Она видела задранные подолы погибших и холодела при мысли о том, как они умирали.
“Господин мой, Алтимар, не дай мне никогда попасть в лапы этих чудовищ! Господин мой, я видела и детей. Глупо, знаю, что невозможно, – но каждый раз, когда подхожу к мертвому ребенку, мне кажется, что это моя девочка…”
Материнство не пошло на пользу воинскому таланту Дельфины, если у нее вообще был такой талант. Она жила грабежом – и все равно не понимала бессмысленной жестокости. Должна же существовать причина, зажигающая в людях страсть к уничтожению! Она спросила об этом Аквина, и тот ответил:
– Страх, злость, власть. Человек с окровавленным мечом – он на миг вроде бы всесилен. Словно бог, распоряжается жизнью и смертью.
– Почему им разрешают? – спросила Дельфина.
– Кто ж им запретит?
Тогда, глядя на дымящуюся Лусинию, Дельфина дивилась:“За что регинцы нас так ненавидят, если сами режут друг друга? Мы грабим, но разве так зверствуем?”. Аквин как-то объяснил ей, что Совет не доверяет излишне лютым. “Зверя не удержать в узде”, – повторил Аквин мудрость Отцов-Старейшин. Наказать деревню, что слишком резво защищалась, вздернуть храбрых в назидание остальным – это необходимость: следующая деревня без боя запросит пощады. Потешаться над беспомощным, раздавленным врагов – это право победителя, заслуженная забава. Красивую крестьянку зажать в углу – это случается, признавала Дельфина. Перед ней, женщиной и Жрицей, такими делами не хвастали, но она слышала вскользь. Но Дельфина никогда не видела, чтобы островитяне полностью вырезали селение.
– Здесь нечего искать, – сказал Аквин на очередном пепелище. – Монландцы ничего нам не оставили.
От деревни в шесть дворов чудом уцелели сарай и тощая кошка. Прежде селение, кажется, называлось Нелиа.
– Придется идти в другие земли, – сказал Наэв. – В Ланде до янтаря не добраться, но урожай там изобильный.
Земля Герцога – предложение было смелое и заманчивое. Милитар кивнул:
– Обдумаем, – и было видно, что Наэв высказал вслух его собственные мысли. Выбранному Главарю этот парень нравился настолько же, насколько не нравился Теор. А тот и сам хотел заговорить про крупнейшую прибрежную сеньорию, не успел и только криво усмехнулся:
– До янтаря не доберемся, если, будем по лесам дрожать от страха. Ланд заслуживает, чтобы его ощипали, как курицу!
Ланд больше похож на ястреба, это признавали все, кроме сына Алтимара. Милитар, едва подняв на него глаза, процедил:
– Вот почему тебе не бывать Выбранным Главарем, – и обернулся к остальным. – Мондланский отряд еще не слишком далеко ушел. Пора нам нагрузить корабли.
Дельфина рада была поскорей отсюда уйти – уже по горло насмотрелась на следы чужой жесткости. Издали женщина увидела одного из своих – он беспечно нырнул внутрь сарая, будто там могло быть что-то ценное. Или не мог прятаться враг, или обвалиться крыша. Конечно, Теор.
За прошедшие годы его, лучшего из лучших, так и не выбрали Главарем. Им должны были восхищаться, но, приходилось признать, уже не любили, а терпели. Да и он терпел вечно недовольных им тэру и Главаря Милитара, который при взгляде на него только что не вскипал, как вода в котле. Ана изводила надеждой. Про Наэва лучше и не говорить, тот его ненавидел. А Теор все не мог научиться отвечать тем же. Оставалась только сестренка. Да еще Ирис до сих пор восхищался своим кумиром.
Сам Совет устал от непокорства и предупредил этой весной: довольно! Все знали, что бывает, когда предупреждает Совет. Наказания Островов не отличались фантазией: за преступления казнили, за проступки изгоняли. Теор так и нарывался. И ощущал не страх, а обиду – теперь это было самое известное ему чувство.
Сарай стоял посреди не самого бедного хозяйства. Хранили здесь мешки зерна – ныне украденные – солому и сено. Где-то теперь корова или даже две, которым заботливо запасали корм? На Островах скот держали в отдельных строениях, ведь овцы, быки, свиньи не принадлежали одной семье. А кормилица сгоревшего дома наверняка зимовала за перегородкой в единственной комнате. И люди в самые холодные ночи спали в стойлах, греясь теплом коровы. Она зарезана и сожрана монландцами теперь, и, наверное, воссоединилась с хозяевами на регинских небесах. Теор усмехнулся – Дельфина не могла понять, зачем в доме врага убивают даже собак. А ему было предельно ясно. Потому что хотят убивать, это вроде голода. Дельфина смотрела на мертвые тела так, словно не хотела, но обязана была их запомнить. Теору до сих снились ужасные сны, заставляя вскакивать в холодном поту, но хуже было другое – то, в чем никогда бы не признался. Он ненавидел рейды и ждал рейдов, как хмельного бегства от себя самого. Не привык, не смирился, а хуже: упивался жарким безумием боя, упивался превосходством. Против воли, ненавидя себя, выплескивая злобу на врагов и своих. На руинах монастыря Милитар в очередной раз отчитал его, как мальчишку, перед всеми. А потом, когда собирали оружие с трупов, что-то новое проснулось в Теоре, что-то нашло, когда никто не видел. “Убивают, потому что мрази, как и мы! – сказал он вдруг сам себе и вонзил копье в мертвое тело. – Потому что, звери! Потому что пощады не заслуживают!” Раз, другой, с отчаянной яростью он убивал неизвестного мертвеца. “Потому что все мы заслуживаем сдохнуть!” Представил, как расправился с этим регинцем – так отчетливо, будто это было на самом деле – и ощутил, как растекается месть по жилам. И нет ничего, кроме мести, – страшно и легко, совсем как в кошмарах. Когда опомнился, его наизнанку вывернуло, словно первый раз видел кровь.
Тот, кто не вырос на Острове Леса, заметил бы в сарае лишь ворохи соломы, но Теор обостренным инстинктом опасности сразу понял – он здесь не один. Рука потянулась к мечу, и всколыхнулся шальной азарт, словно ему бросили вызов. Хоть бы здесь был враг, а лучше двое! Но в соломе никак не смог бы укрыться взрослый мужчина. Может, собака? Островитянин разгреб убежище, и на него уставились два внимательных серых глаза. Не собака – тощая чумазая девочка. Выглядела, как все регинские дети, которых ему случалось встречать, – заморыш на вид, но смышленая и живучая, словно детеныш дикого зверя. Прочие, наверное, умирают в младенчестве в этих грязных лачугах, у голодных вшивых и вечно беременных матерей. Эта пережила уже, по крайней мере, два лета.
Девочка не закричала, когда он взял ее на руки. Она совсем не боялась, наоборот, радовалась, что, за ней, наконец, пришли. Теор очень ясно представил, как мать с ребенком бежит в чужой сарай, – это недокормленное дитя едва ли из той семьи, что владела коровой. Как прячет ее в соломе, строго-настрого приказывает не выходить. Ее мать, видно, чем-то заслужила у своих богов милость – но уже не узнает об этом. Что делать с находкой, Теор прекрасно знал. Не бывают лишними дети, плодовитые жены и воины-лучницы, девочке самое место на Острове Леса. Все равно здесь у нее вряд ли кто-нибудь остался. Он улыбнулся, погладил ее по спутанным светлым волосам:
– Однажды монландцы еще побегут от тебя.
Она была в том возрасте, когда дети уже кое-как говорят, но, конечно, не разобрала слов на чужом языке. И все-таки засмеялась. Дети, в отличие от взрослых, Теора всегда любили, малютка Дэльфа засыпала у него на руках охотней, чем у матери. Он подумал: понимает ли его находка, что произошло? Ее разум слишком мал для понимания смерти. Мирно проспала в сене истребление деревни, а вопли снаружи приняла за игру.
– Не надо тебе видеть, что там творится, – сказал он, мотнув головой. – Сам бы всего этого не видел…
И, прежде, чем шагнуть за дверь, закрыл ей глаза рукой. Теор мало понимал чужую душу, да еще такую крошечную. Закрыл ей глаза – и доверчивую девочку словно подменили на визжащего нечеловеческим голосом зверенка, рвущегося, как из-под ножа. И как фурия в легенде – в ответ на ее крик перед сараем выросла из неоткуда старуха. Одежда в лохмотьях, седые волосы не покрыты. На волосах кровь. На одежде, на руках. Редко Теора мог напугать человек, но он шарахнулся назад от ее взгляда, и в голове пронеслось: Мара, над которой он столько раз смеялся!
Она указала на островитянина – и закричала. Подбежавшей Дельфине отчаянно захотелось не понимать язык Побережья. Она указывала на Теор, на мертвые тела вокруг – и кричала, выла, проклинала.
– Зверь! Убиииица!
Конечно, не Мара, не призрак. Просто женщина, уцелевшая во время резни, для которой не было разницы между одними разбойниками и другими. Кто знает, чего она насмотрелась, что пробудил в ней крик ребенка. Если она выжила одна из всей своей семьи – какое дело ей было до того, что не Теор в том виновен…