Но верно и обратное – рожденным на земле не выжить в воде и суток, когда глыба острого льда, внезапно перевернувшись, отправит их в темные глубины. Все человеческие хитрости – орудия, механизмы, расчеты и изобретательность – не заменят густого меха и толстого слоя жира.
Может быть, на берегу люди и справились бы с холодом. Они разожгли бы огонь, а потом пошли бы искать поселок – может, там у них были бы шансы выжить. Может, и у кролика тоже, ведь кролики, как и люди, не созданы жить на севере. Но на берег выбрался только он. Он свободен, и никто из них больше не обидит его и не назовет его «зайцем». И люди и зверолюды на корабле не видели разницы между зайцем и кроликом. Или им было наплевать. Ему тоже наплевать на их смерть. Он не пойдет искать людей, а кроликов здесь нет. Кроме него. Он бегает медленнее зайца, зато может резко поворачивать и бить как задними лапами, так и передними. А еще – он пребольно кусается.
Зайцы рождаются одни и растут одни – без логова. Без мамы. Без братьев и сестер. Но даже среди свирепой борьбы за выживание есть маленькая лазейка, глоток тепла, приправленный капелькой надежды для тех, кто проигрывает эту борьбу. Зайчиха, оставившая своего ребенка, будет кормить молоком любого зайчонка. Бывает, что не-зайчонка тоже.
Он понимал, что все равно умрет, когда увидел за лудой покалеченного зайчонка. Он таскал его на себе от одной точки кормления до другой – его ноги были здоровы, лучше уставать, расходуя последние крохи сил, чем беречь их, сжавшись в комок, и медленно умирать под вой тоски. Зачем же умирать двоим, верно? Две зайчихи накормили его вместе с зайчонком. Маленький кролик тогда назвал его братом. Зайчонок молчал. Он почти не разговаривал.
Потом пришла весна, заяц бегал все лучше и, наконец, убежал совсем. Кролику не угнаться за настоящим зайцем.
Юный кролик, по-прежнему снежно-белый – кролики не меняют шкурку весной, – радовался этой весне, прыгая по лужам, жуя первые травинки, салатово-золотистые, тоненькие, почти безвкусные. Нет, у них был запах и вкус весны. Как у воды из снежного быстрого ручья – отдающий льдом, стремительный и островатый. Цвет и вкус надежды – короткой, уходящей вместе с солнцем, но от этого еще более прекрасной. Он знал – всей жизни его – эта весна, потом лето и, на десерт, быть может, ломтик-другой осени. Лето было коротким и жгучим, наполненным жужжанием и звоном – на все голоса старались насекомыши, летающие и ползающие. Их век был еще короче. Осень плакала вместе с ним, насквозь пробивая густой мех, неся холод в самую глубину, в сердце. Гуси прокричали ему реквием и улетели, унося с собой последние лучи солнца. Олени оглашали окрестности трубным ревом, когда он забрался под корни кривой березки, чтобы умереть так, как нормальные кролики живут. В норке. Он старался не стонать, но без удивления услышал негромкий, ритмичный топот. Неумолимые звуки. Заяц. Почти перелинял, только на острых ушах еще остались темно-ржавые клочья. Его голос звучал грубо, потому что слова не имели интонации. Зайцы редко говорят. Им незачем общаться друг с другом.