– Как в баньку? Прямо вот так? – спросил Егор.
– Как так? Ну, да, так! Хорош рассуждать мне! Питерская интеллигенция! Иди, вон Машка тебе одёжу чистую приготовила! Или может с Машкой в баню пойдёшь? Я не против, если у тебя намерения!
Егор закашлялся.
– Какие намерения? – сипло спросил он.
– Сам знаешь какие! Глазки ей строишь! Пялишься, пироги вон сожрал, точно, намерения!
Егор обалдел от таких речей и сел на какую-то чурку. Ну и семейка! Подумал он, но пирожки! Это было что-то! Машка принесла чистую одежду.
– Это исподнее армейское, не боись, не с убитых снято, чистое, со складов. Не учтёнка. Не видел, поди такого.
И Егор, вздохнув, решил покориться судьбе.
В парилке было под восемьдесят градусов. Николай Карпыч хлестал себя здоровенным веником и ревел от удовольствия на верхней полке, он был в военной шапке-ушанке, верхонках и семейных трусах.
– Разве в одежде парятся? – спросил Егор, сидя в три погибели и в обнимку с тазиком холодной воды на полу.
– Залазь ко мне, чё ты там мёрзнешь? – Николай Карпыч поддал на каменку.
– Я ваши дикие принципы не разделяю – сидеть в жаре и бить себя деревом, – проговорил Егор сквозь облако горячего пара.
– Какие же они дикие? Очень даже цивилизованные! – и Николай Карпыч сподобившись прошелся горячим веником по спине Егора.
– Ааааааа! – выгнулся тот и выпучил глаза.
– Надо весь поезд из тебя выбить, а то воняешь, как псина! – и Николай Карпыч схватив второй веник начал лупить Егора куда придется.
Зайдя в дом, Николай Карпыч накинул старый в дырах банный халат и на вопрос жены и дочки, а где же гость, коротко ответил.
– Слабак.
– Помер что ли? – ужаснулась жена, зная манеру парится Николая Карпыча.
– Дура! Вон сидит он в предбаннике в холодном тазике, кровь носом идёт. Я ж говорю – слабак!
– Ну, ты, папа, вообще! – и Машка, взяв полотенце пошла в баню.
– Э! Смотри мне! – крикнул ей вслед Николай Карпыч.
– Не трогай девочку, может и вправду это дохлячок ей приглянется. Мне так очень понравился, интеллигентное лицо и с высшим образованием! – сказала Галина Паллна.
– Сама разберусь! – вильнув тугим задом сказала Машка и скрылась в бане.
Егор сидел голый на деревянной лавке, закинув голову и размазывал кровь по лицу, бегущую тонкой струйкой из носа. Увидев вошедшую Машку, он прикрылся руками.
– Ой! Да чё я там не видела! – хохотнула она. – Ну-ка!
И, намочив полотенце в ледяной воде, положила Егору на лоб, кровь тут же остановилась, она аккуратно вытерла с лица всю размазанную кровь и сказала:
– Ну что, Егорка – курил махорку, познакомимся поближе?
– А? – он опустил голову и холодное полотенце упало ему между ног. – Аааа!
– Бэээээ! – сказала Машка, и закрыла двери на крючок. Егор почувствовал, что сумасшедший день никогда не закончится, и сознание наполовину шагнуло из него.
Петька привстал и краем глаза посмотрел в банное окно, потом приложил ухо.
– Ну, чего там? – шёпотом спросила Галина Паллна.
– Тишина, – прошептал Петька.
– Эх! – вздохнула Галина Паллна. – Поздно пришли! Самое интересное пропустили!
– А что пропустили?
Мать отвесила Петьки подзатыльник
– Мал ещё с такими вопросами лезть к матери!
Петька отскочил.
– Ничего я не мал! Всё я знаю!
В это время двери бани открылись и из них, шатаясь, вышел Егор с красными, полопавшими сосудами в глазах, замотанный в какой-то женский халат.
– Ну, как, хорошо помылся, Егор? – участливо спросила Галина Паллна.
Тот только кивнул головой, не в силах ничего говорить.
– Сеструху мою совсем исшоркал? – смеясь спросил Петька.
– Петька! – прикрикнула мать на сына.
– А? – Егора качнула и он облокотился на стенку. – Нет… там…парится…
Из бани вышла раскрасневшаяся Машка, и, взяв за локоть Егора, повела его в дом.
– Видишь, человек не привычный к бане, – объяснила она матери шатающуюся походку Егора.
– Да уж поняла, – сказала она и подмигнула дочери, та подмигнула в ответ.
После обильного домашнего ужина Егор наконец-то пришел в себя. Машка сидевшая рядом, подкладывала то одно, то другое. За столом сидели ещё незнакомые мужчина и женщина, они молча в упор смотрели на Егора, много ели и пили. Устроили смотрины, думал Егор под тяжёлым взглядом незнакомца, подобрали на станции, как щенка, а сейчас определяют – породистый или нет. Егор, уже сытый, ковырял котлету, даже не представляя, что же дальше делать: уехать через неделю в Жагуру к Наташке, где она его точно не ждёт, остаться в Усть-Куте, где его так по доброму принимают практически незнакомые люди и где так вкусно кормит Машка, а что она вытворяет в бане! А может, вернуться в Питер и сесть за брошенную диссертацию? Или уехать в Москву к той кандидатке наук из МГУ, хотя её муж будет крайне против, ещё и морду набьёт, да и имя её он уже забыл. Парень просто нарасхват, грустно подумал он про себя.
– Ну, мать, мы с Егорушкой по делам! – сказал Николай Карпыч и встал из-за стола, прервав не весёлые мысли Егора.
– Куда это вы, на ночь глядя? – встревожилась Галина Паллна.
– И я с вами! – подскочила Машка.
– А ну, цыц! Кудакаешь мне! Сказано – дела! Вы вон с Кузьмиными сидите, – и он махнул рукой на жующих незнакомцев.
«Ниву» грязного цвета вообще не было видно в темноте, проехав немного по колдобинам, Николай Карпыч выехал на дорогу и рванул в центр. Остановившись около большого синего здания с одним окном, он сказал.
– Пошли, сюрприз тебе будет.
– Какой ещё сюрприз? – Егор был в одном нательном армейском белье, и фуфайке.
– На то и сюрприз! – и Николай Карпыч достал из багажника небольшую сумку и громко постучал в фанерную дверь.
Дверь открылась и на пороге при свете тусклой лампы возникла седая кудрявая старуха.
– Не сдохла ещё, карга? – весело спросил Николай Карпыч.
Старуха противно хохотнула и также весело ответила:
– Колька, Колька – болт вот столько! Чудила-худила, чё припёрся, дурила?
– Вот, Егор, знакомься – бабка Глашка, ещё с Колчаком по тайге бегала.
– Эх! Снаряды нам тогда в восемнадцатом не подвезли! А то бы мы вас всех тогда положили!
– С Колчаком? А сколько ей лет-то? – шепотом спросил Егор у Николая Карпыча.
– Чё ты шепчешь, чё ты шепчешь? Егор, Егор, плывёт как топор! – весело проговорила бабка Глаша.
– Много! Но больше привирает, конечно, – шепнул Николай Карпыч. – Слышь, старая, мы по делу! Держи!
Он открыл сумку и показал бабке запотевшую бутылку водки, и полную сумку закуски.
– Проходите, гады залётные!
Егор зашёл и оказал на телефонной станции, кругом стояли панели с проводами до потолка, постоянно щёлкали реле и моргали маленькие лампочки. В углу был стол и деревянный топчан.
– Чё хотели, краснопёрые? – Бабка Глаша аккуратно вынимала еду и расставляла на стол.
– Позвонить бы нам, старая, в Жагуру. – сказал Николай Карпыч
– Куда? У меня даже денег с собой нет! – ужаснулся Егор, Николай Карпыч только рукой махнул.
– В Жагуру? Это можно, – проговорила бабка Глаша, вертя в руках холодную бутылку. – Можно хоть куда, хоть в Жагуру, хоть в прокуратуру. Вот зачем только?
– Да невесте вот… Егору надо…
– Невесте? Ишь ты! Сучку свою проведать решил на ночь глядя?
– Ничего она не… – Егор запнулся, Николай Карпыч только рукой махнул, мол не обращай внимания на неё.
Бабка Глаша достала толстую грязную тетрадь, полистала.
– Тааак… Жагура… Сегодня Котов Василий дежурит… – сказала она, водя по исписанным строчкам морщинистым пальцем.
Она ушла в дальний угол, сняла черную тряпку с телефонного аппарата и пощёлкала какими-то тумблерами на стене.
– Спецсвязь, иттимать, – сказала она, покрутила диск и тут же заорала в трубку. – Жагура! Аллё! Котов! Василий! Кот! Кот! Васька! Чтоб ты сдох! Отвечай! О! Слышу! Это Усть-Кут! Усть-Кут, говорю! Глухая тетеря! Да! Узнал? Да! Я! Соедини-ка меня с… с кем надо то? – повернувшись спросила она у Егора.
– А я номера не знаю… – растерянно сказал Егор.
– Ты какого оглыдка привёл? Карпыч? Фамилию скажи!
– Ээээээ…. Сорокина! Наталья! Учительницей работает!
– Слышь, Кот, тут этот малахольный хочет с учителкой какой-то поговорить, Сорокина Наташка. Ты её знаешь? Он её знает – она удивлённо повернулась к Егору. – Ну, так соединяй! В рот тебе ноги!
Бабка Глаша ещё немного послушала шипение и треск в телефоне и сказала:
– Нет, говорит, у твоей учителки телефона, на соседей звонок перевел, сейчас они её позовут, держи, мудострадалец! – и она протянула ему черную трубку телефонного аппарата.
– А сколько можно разговаривать? – спросил Егор, осторожно беря трубку.
– Пока она не пошлёт тебя ко всем чертям! – хохотнула бабка Глаша. – Пошли, Карпыч! Накатим по сотке!
– Говори, сколько надо, – сказал Николай Карпыч, и они ушли к столу, оставив в полумраке Егора наедине с черным телефоном и мигающими лампочками.
– Алло! Алло! Мама! – донёсся из трубки знакомый голос Натальи Григорьевны. – Мама! Что-то случилось?
– Это не мама, это я, – осторожно сказал Егор.
– Кто я? – удивились там
– Ну, я, Егор!
– Егор? Что-то с мамой?
– Почему с мамой?
– А зачем звонишь по межгороду?
– Ну… я здесь…
– Где? Ничего не понимаю? Что-то с мамой?
– Я в Усть-Куте!
На том конце провода замолчали.
– Аллё! Наташа! Я в Усть-Куте!
На том конце провода молчали.
– Аллё! Наташа! Я к тебе еду!
– Нет! Я… замуж выхожу!
– Как… замуж?
– Так… обычно!
Около уха Егора раздались гудки.
Далеко, в Жагуре, в доме Газельских, где Наталья Григорьевна положила трубку и выдохнула, вся семья открыла рты.
– Замуж?… Наталья Григорьевна…поздравляем…
– А? Нет… это так… чтоб отстал один…
– Аааа…
Егор положил трубку и прошел к выходу.
– Замуж выходит… – сказал он медленно.
– Ну! Я ж говорила, что пошлет этого обсоса к едрене фене! – сказала бабка Глаша, занюхивая черной корочкой. – Давай к столу! Сопля! Залей печаль! Вот сажи мне, Карпыч, зачем тыщу верст ехать, чтоб тебя потом послали?
–Ну, любовь! – сказал Николай Карпыч и подмигнул Егору.
Бабка Глаша уверенной рукой разлила в маленькие гранённые стаканы немного водки.
– Любовь… вот меня Александр Васильевич любил, аж под расстрел пошёл!
– Кто? – удивлённо спросил Егор
– Колчак! Царство ему Небесное! Верховному правителю и командующему армией! Ура! – крикнула бабка Глаша и намахнула стакан. – А! Крепка! Как наш бронепоезд на первой колее!
– Вы что, правда его видели? – недоверчиво спросил Егор.
– Ты что, чердаком тронутый? Видела… Да я под ним лежала!
– Ладно, бабка, пошли мы, а то твои байки не переслушать! Смотри, не сдохни до утра тут.
–Я? Сдохнуть? Да я помню, как я с атаманом Соловьёвым от погони уходила – не сдохла! Утро, туман, пули свистят, кони хрипят! А мы, да через степь, да через сопки с Иваном Николаевичем, да на одном коне! От ЧОНовцев уходим!
– Ты ещё вспомни как с Ермаком шастала!
– Чего не было – того не было! Врать не буду!
Николай Карпыч хохотнул и обняв, Егора вышел.
– Всё к лучшему, если от тебя уходит подруга, ещё неизвестно куму повезло! – сказал он, когда они сели в машину.
– Тогда зачем я ехал пять тысяч километров?
– Может как раз для того, чтобы мы встретились – глубокомысленно сказал Николай Карпыч
Егор молчал всю дорогу до дома.
– А правда эта бабка с Колчаком была? И обзывается всё время…– спросил, когда машина остановилась
– Была, была…
– Так сколько ей лет-то?
– За девяносто где-то…
Егор посмотрел на часы, через пять минут закончится этот невероятный день. Кому расскажи – не поверят.
– Ну, принял решение? Остаёшься? Или… – спросил Николай Карпыч и достал билет на теплоход.
– А работа? – Егор искал ещё пути отступления.
– А кем хочешь?
Егор подумал
– В школе хочу, учителем, химию преподавать.
– Всё! Договорились! Остаёшься?
– Остаюсь!
– И Машку берёшь?
– Беру!
И Николай Карпыч порвал билет.
– Вы кто? Всё можете и всех знаете?
Николай Карпыч усмехнулся.
– Кто, кто… начальник жизни…
Сашка Жид
Похоронная процессия в посёлке это вам не ритуальные услуги в городе, тут все друг друга знают, хоть ты на краю посёлка живёшь, где тайга начинается, хоть в центре около магазина с хлебом. Все друг с другом пересекались: продавщица сельпо с участковым, глава сельсовета со сторожем лесопилки, дворник школы с главврачом. Так Наталье Григорьевне рассказывала завуч школы, жившая в посёлке уже лет шестьдесят. Люди не спеша, приминая глубокий снег, двигались за посёлок, на Лужину горку, где находился погост. Тихо переговариваясь о превратностях судьбы и дикости человеческой натуры, её пороках и грехах и к чему это приводит. Мужики не спеша курили одну папироску на пятерых и тайком от жён грелись из военной фляжки самогоном. Вдоль домов стояли люди без шапок, кто-то присоединялся и шёл вместе с остальными за посёлок.
– Васька! Василий! А ну вернись! Опять нажратый вернёшься! – молодая женщина в телогрейке кричала вдогонку своему мужу, который, пряча в руках полушубка бутыль, догонял процессию.
– Отстань! – кричал Васька, огибая сугробы. – Позоришь меня тут, может я, помянуть его хочу!
– Кого помянуть-то?
– Сашку Жида!
– Сашку… – Васькина жена опустила руки и уткнулась головой в калитку. –Кого поминать-то? Три тыщи остался должен твой Сашка Жид…
Сашка Жид, лежащий в гробу, был должен не только Васькиной жене, но и половине посёлка. Кому тысячу, а кому и охотничьи лыжи ещё с прошлой зимы.
– А почему, извините, его зовут Сашка Жид? – поинтересовалась Наталья Григорьевна у завуча. – Еврей?
– Эх, деточка, – здоровенный мужчина, шедший впереди повернулся. – Если всё про него рассказывать, недели не хватить. Воришка мелкий, понимаешь. А погремуху такую ему ещё в детстве дали, потому как жадный был, понимаешь, ну и жадина да жадина, а потом сократили до жид, понимаешь. Ну а потом как приехал с первого курса железнодорожного училища, да в форменном кителе, так тут считай сам Бог велел, понимаешь! Пришел он в клуб в черной свой форме, что бы, понимаешь, пыль в глаза пустить, а кто-то из острословов и скажи – смотрите! Сашка «жэдовскую» форму надел! Ну и всё, понимаешь! Из училища его выгнали, говорят за кражу, да и форму отобрали. Вот тех пор он уже тридцать лет как Сашка Жид понимаешь… был. К евреям, понимаешь, он никакого отношения не имеет, если вы про это. Вот Газельский Жора и Янгель Федька, вон те, которые впереди гроб несут – вот эти точно евреи! Пьют – и не пьянеют, понимаешь! Евреи, точно! А Федька вообще босиком из бани домой ходил через весь посёлок, ну точно еврей, понимаешь! И это, понимаешь, под Новый год! Забыл дома валенки, говорит! И, кстати разрешите представиться – Сергей Сергеич Семаков, понимаешь!
Наталья Григорьевна резко остановилась, и ей в спину тут же ткнулись люди и образовался затор.
– Семаков… Сергей… из одиннадцатого… это ваш сын? – спросила она
– Этот оболдуй? Точно! Есть такой, понимаешь! Что-то натворил?
Наталья Григорьевна только сжала губы
–Знаете что! Лечите свою персеверацию! Понимаешь! – передразнила она Семакова и перешла к другому ряду.
Семаков покраснел, пробормотал про какую-то Светку, что она не болеет и он тоже, как-то сразу сник, отказавшись от фляжки с самогоном, предложенным соседом.
Чем ближе подходили к погосту, тем больше людей вспоминало у кого и сколько Сашка Жид занял денег.
– Приходит и говорит – дай до пятницы тыщу, я ему – ты мне вначале пятьсот отдай, что до среды занимал. Так сегодня понедельник, говорит, зачем я тебе буду раньше отдавать? Во! Понял, как вопрос ставит!
– Ну, и дал? Тыщу-то?
– Дал!
– Ну и дурак!
– А ты бы не дал?
– Нет!
– А на самом деле? Давал ему денег?
– … да…
– Ну, вот и сам дурак!
Такие разговоры слышались то здесь, то там. Мужики спорили, кто был в подпитии – шумели громче всех, их успокаивали жены. Поднялись на Лужину гору, по широкой дороге, где шла процессия, по обеим сторонам стояли старые покосившиеся кресты. Дальше были прямые кресты и начинались кое-где гранитные плиты. Народ в посёлке явно не хотел умирать – кладбище было маленькое.Подошли к заваленной снегом могиле.
– Не порядок, не по-христиански это, товарищи, – сказал партийный глава сельсовета, видяв могиле по колена снега. – Сколько бы он денег в кассу взаимопомощи не вернул, а всё равно…
И, спрыгнув в могилу, начал выкидывать оттуда снег.
– Ишь, – зашипели тихонько женщины. – Быстрей схоронить его хочет, аж сам могилу роет!
– Видать много денег Сашка Жид в кассе взял!
– Видеть его не хочет!
– Что творится, бабы!
– Скоро председатель всем могилы рыть будет, дождёмся!
Газельский, за спиной которого и происходило это шипение, повернулся и цыкнул. Суровое лицо со вздыбленными усами главного зоотехника вмиг успокоило присутствующих. Газельский обвёл всех взглядом и некоторые особо говорливые, кажется даже стали меньше ростом под его суровыми глазами, но это и не удивительно – Георгий Григорьевич Газельский взглядом мог остановить бешенного быка, бегущего непонятно куда и непонятно зачем, а тут – обычные люди.
– Так от чего помер- то?
– От замерзания.
– Да чего ты болтаешь-то? Доской зашибло!
– Да какой доской? Не знаешь и не говори! Внутренний порыв органов, во!
– Дык от чего порыв-то? От зашиба!
– Это судьба разорвала его каменное сердце от взваленных на его плечи пороков, – проговорил старый дед Семён в ушанке без вязочек, поэтому одно ухо торчало вверх, второе вбок.
Все внимательно посмотрели на деда Семёна, тот затянулся самокруткой и сплюнул под ноги.
– Ты где, старый ты хрен, таких слов набрался? «Судьба», «каменное сердце»? – недовольно спросили его бабы. – Сериалы штоль, малахольные смотришь?
– Дык я ж «Работницу» выписываю, дуры-бабы, и в библиотеку хожу, вместо тиливизира. Развиваюсь. Умстсвенна. От вас, отсталых.Скоро на факультативы начну к Наталье Григорьевне ходить, тада вопще с вами говорить не о чем будет. Да, вам, гусыням не понять всю сущность глубины истины диалектики личности…
– Нет! Ты смотри, подлец! Не эпиграмма, так афоризма! А по молодости вообще два слова сказать не мог!
– По молодости лет мне осколок в башке от фугаса мешал.
– А сейчас? Растворился штоль? – хохотнули бабы.
– Может и растворился. Человеческий мозг – это бездонная чаша познания сущности мира.
– Иди ты…
– Вот те крест…
– А ну, цыц! – прикрикнул на них глава сельсовета. –Развели базар! Так, кто хочет слово сказать? Родственники!
Но родственников у Сашки Жида не было.
– Хорошо, я скажу, – глава сельсовета прокашлялся. – Сашка Жид… – он запнулся. –
Вернее, Александр… – он повернул голову к толстой бухгалтерше.
– Молчанов, – подсказала она.
– Да, Александр Молчанов, был человеком весёлым и жизнерадостным, готовым всегда прийти на помощь своим друзьям, гостеприимным и добрым хозяином. И всем нам жаль, что он не дожил до пятидесяти.
Все молчали, открыв рты, никто не понял про кого сказал глава. Всё, что было сказано шло вразрез с пониманием о жизни Сашки Жида, кроме возраста, ну и фамилии.
-Слышь, председатель! – дед Семён смачно плюнул под ноги. – А ты точно Сашку Жида хоронишь? Может кого другого? Чивой-то я не помню, шо бы миня, этот добрый хозяин, приглашал в гости или приходил на помощь!
– Ну, во первых я не председатель, а глава сельсовете…
– Да как ни назови, всё одно.
– А во вторых, о мёртвых либо хорошо, либо никак.
– Ишь ты… Ну помолчим значится…
– Слышь, глава, на моих похоронах вообще молчи! Пущай другие говорят! А то опять скажешь, что я был добрым и гостеприимным! А забыл, как я тебя дрыном огрел?
Раздался общий смех
– Вот! – продолжал дед Семён. – На моих похоронах прошу веселится и читать этого… как его дьявола… – он поискал глазами заведующую библиотекой. – Людка! Людк! Кого ты мне дала читать-то?
– Макиавелли..
– А, черт! Точно! Макиа…Ну… разберётесь! И чтоб скучных рож не было, как у председателя! Васька! Гармонь не забудь! И это ещё, ордена мои не забудьте, черти! В тумбочке.
– Ты как будто помирать собрался, дед.
– Дык пока все здесь, вот и распоряжение отдаю, и место подходящее. А ответственным за моё упокоение в родную землю назначаю товарища Газельского. Он человек серьёзный, не то что, – и дед Семён посмотрел в сторону главы, раздался смех.
– Всё, закрывайте, – обиделся глава сельсовета на несвойственное настроение на кладбище. Быстро забивкрышку, опустили гроб в яму и закидали мёрзлой землёй, венков было всего два – от школы, где он когда-то учился и от сельсовета.
– Ну а чего, поминок штоль не будет, тада я пойду, – дед Семён поглубже натянул шапку и уши встали торчком.
– Чёй-то не будет-то? Нечай мы нехристи какие? Все кто хотят в дом, где Санька жил, правда там не топлено, но ничего, надышим.
– Скажите, а мне можно, – спросила Наталья Григорьевна у одной женщины, которая распоряжалась. – Хотела узнать, как так, жил человек и как будто-лишним был и это в посёлке! Ни родных, ни семьи, и никто не горевал-не плакал! Как так может быть?
– А вот так! Правильно говоришь, лишний! Видно, что ты умная, хоть молодая да институт закончила. А на поминки не спрашивают разрешения, приходи.
В небольшом доме Сашки Жида, вернее, Александра Молчанова, набилось человек тридцать и ещё около пятидесяти стояли на морозе и тихо выпивали. Внутри было мрачно и холодно, полы – голые доски, на окнах -черные занавески от сажи, которые было страшно задеть, потому как с них летела кусками пыль. На полу валялся мусор, который женщины быстренько замели вдоль стен. Сквозь грязные, никогда не мытые окна еле-еле пробивался свет. Желтая лампочка над потолком на проводе и не заправленная грязная кровать в углу производила гнетущее впечатление. Наталья Григорьевна поёжилась и отвернулась от кровати, такой жуткой картины она никогда не встречала. На маленький стол положили две тяжеленные длинные строганные доски, найденные во дворе, и расставили на них незатейливую закуску и бутыли с самогоном.
– Добра доска, – сказал Газельский, проводя по ним рукой. – Листвяк. Тыщу лет не сгниёт.
– Помянем,– дел Семён ни к кому не обращаясь ловко опрокинул стопку. – Ну, следующий! – он крякнул и передал стопку дальше, посуды было мало.
– Так от чего помер всё-таки Санька Жид? Может наш эскалот скажет, – и дед Семён повернулся к главврачу, который стоял рядом с Натальей Григорьевной и грел себе и ей дыханьем руки.
– Ну, во-первых, не эскалот, а эскулап, а во вторых… Евгений Семёнович, – Наталья Григорьевна обратилась к главврачу, женское любопытство брало вверх над жуткой реальностью жизни. – Евгений Семёнович, так от чего же…
…Сашка встал в четыре утра, сегодня до смены он решил успеть притащить домой четыре доски с лесопилки, которые присмотрел ещё два дня назад, но никак не мог до них добраться. И вот: доски в высоком заборе были лесопилки были выбиты и держались на верхних гвоздях, к тому же обещали буран который заметет за ним следы. Пройдя через Лужину горку, Сашка обошёл поселок, сделав крюк в километра два и прикидывал как лучше тащить обратно – по прямой, или так же, в обход. С такими мыслями он подошел к лесопилке, найдя заветные заборные доски, он ловко раздвинул их и зашел. На территории была тишина, небольшой подъёмный кран виднелся на фоне тёмного неба, в сторожке света не было, даже собаки в такой мороз не выходили из будок. Пахло смолой, солидолом и немного потрескивали доски от мороза. Сашка аккуратно прошел к давно примеченным доскам – те лежали как ни в чем не бывало, припорошенные снегом. Он аккуратно потянул одну – доска не поддалась. Потянул сильнее – нет, доска не сдвинулась с места.
– Что за черт? – прошипел Сашка. – Прибитые что ли?
Он быстро смахнул варежкой снег, пригляделся и охнул – лиственница! Широкая и толстая доска, даром что была длинной так и была тяжеленной. Не унести! – горькая мысль молнией стрельнула в Сашкиной голове. Весь план насмарку! Он метнулся, поискал другие доски, но нет, остальные были сложены в штабеля и подсчитаны. Сашка ругал себя, что сразу не увидел, что это лиственница. Что делать? Всё, решил он, последний раз попробую, если не получится – ухожу. Он схватился за край доски и потянул на себя, к своему удивлению та легко поехала. Правда, шестиметровую доску по снегу и на плече оказалось тащить не так легко. Вытащив её за территорию, он начал раздумывать: унести две или одну, планировал две, но это же лиственница! весит как две, но доска одна, значит надо идти за второй.
-Это последний раз, – сказал он сам себе.
Прогноз по погодедействительно сбывался, когда Сашка вытащил вторую доску за периметр лесопилки, ветер со снегом уже бил ему в лицо. Запыхавшись, он присел отдохнуть у забора.
– За полчаса дойду, это последний раз, – сказал он, ему было совсем не холодно, только вот кололо правый бок который день подряд, а так было всё в порядке.
Он вспомнил картину «Бурлаки на Волге», и представив себя бурлаком, он решил утащить обе доски сразу.
– Мужик я или нет? Хотя, там у них тепло, на картине-то. Всё, это последний раз, – он, кряхтя поднял на плечи обе доски и медленно пошел вперед.
Сашка решил идти без передыху, дабы никого не встретить из утренней смены. Поднимаясь с обратной стороны Лужиной горы с него уже тёк пот в три ручья, Под полушубком было мокро, а ветер проникал и быстро выстуживал мокрую одежду, было и жарко и холодно одновременно.
– Это последний раз, – шептал он, чувствуя, как доски давят на позвоночник и он начинает просто гореть.
Появились огни поселка, оставалось идти минут десять, с горки идти было легче, и он так разогнался, что пропустил поворот, и влетел в снег по пояс. Ещё минут десять он выбирался с досками из снега, потеряв меховую варежку. В боку справа начало болеть сильнее. Всё, решил он, сегодня же к врачу, после работы, обязательно! Наконец, он пришел к своей калитке, которая открывалась под порывами ветра. Затащив доски во двор, он сбросил их со своих плеч и в этот момент почувствовал в правом боку резкую боль, которая согнула его пополам и уронила на только что принесенную доску. Боль была такой сильной, что Сашка не мог вздохнуть, он схватил доску на которую упал и с нечеловеческой силой, прижав её к себе, перевернулся на спину, придавив себя ей сверху. Пурга усиливалась, Сашка Жид лежал у себя во дворе, придавленный лиственной доской, замерзая с каждой минутой, ни дышать ни крикнуть у него сил не было. Снег уже переставал таять у него на лице, страшная боль в боку не давал пошевелиться
– А зачем мне эти доски? – глядя на плаху сквозь замерзающие глаза подумал Сашка Жид…
– Какой кошмар, – прошептала Наталья Григорьевна, водя рукой по хорошо обструганной лиственной доске, приспособленной вместо стола. – Так он замерз? Или его придавило?
– Всё сразу… – сказал Евгений Семёнович. – Тут ещё и перитонит…
– Лишний человек… – прошептала Наталья Григорьевна, печально качая головой.
– Да уж! Лишний… пять тыщ так и не отдал… – дед Семён не переставал вливать в себя самогон. – Таким должником на тот свет ушёл, не дай Бог никому!
Гога с Технолога
Прошло полгода работы Натальи Григорьевны в посёлке, любовь к северу не появилась и не проявилась. Зато всей своей душой Наталья Григорьевна полюбила здешнюю баню. Нет, конечно, и в Питере она ходила и в сауну и в хамам, но ни что не сравнится с баней в посёлке Жагура. Первый раз её потащила в баню, в прямом смысле этого слова, её тёзка – Наталья Петровна, учитель биологии, крупная женщина за сорок по кличке Тычинка. Наталья Григорьевна отнекивалась, стесняясь своего худого и бледного питерского тела, но в конце концов, поддавшись на уговоры, местами переходившие в угрозу и мольбу, согласилась. Суббота и воскресенье делились поровну – до обеда «женский час», после обеда – «мужской». Зайдя в просторную баню Наталья Григорьевна невольно охнула – помещенье было громадным. В холле стояло даже два биллиардных стола! Кожаные диваны вдоль стен, громадные рога сохатого под потолком, стилизованные под люстру и две медвежьи шкуры на полу. Наталья Григорьевна не ожидала увидеть такой самобытности, простора и красоты. Она стояла на пороге и смотрела, открыв рот.
– Здравствуйте, Наталья Григорьевна! – дружное приветствие заставило её опустить голову от великолепной люстры.
– Ой! – вскрикнула она, перед ней стояли ученицы десятого «А».
Все были раскрасневшиеся, с полотенцами на головах, свежи и с наглыми улыбками до ушей.
– Мыться? – кто-то задал вопрос.
Наталья Григорьевна стояла в растерянности перед своими ученицами, и уже сделала еле заметный шаг назад, как появление Тычинки на пороге бани как ветром сдуло всех девчонок.
– Ну? Чего стоишь? Три часа осталось, не успеем!
– В смысле три часа? В смысле не успеем? – всему удивлялась Наталья Григорьевна.
– Париться – это тебе не в душе мыться! Давай быстрей! – перед Натальей Григорьевной, которая ещё не сняла верхнюю одежду, Тычинка стояла в сланцах и спортивном костюме. Наталья Григорьевна быстро разделась и они прошли в предбанник. Народу было немного, укутавшись в простыни, женщины сидели и негромко переговаривались, увидев Наталью Григорьевну с Тычинкой, по предбаннику прошло оживление.
– О! Наталья Григорьевна!
– Первый раз?
– Ох и баня сегодня! Жара!
– Вот кабинка свободная!
Всем хотелось хоть как-то угодить Наталье Григорьевне за её труд в школе с их балбесами.
– Да! Жара! Семаков постарался!
После молниеносного романа с Семаковым, Наталья Григорьевна до сих пор вздрагивала при упоминании его фамилии.
– Что «постарался»? – напряженно спросила она у Тычинки, которая уже разделась.
– Да он здесь истопником подрабатывает.
– Семаков топит баню?
– Ну…
– Кошмар!
Наталья Григорьевна сидела в нижнем белье и не решалась его снять. Крупная пожилая женщина напротив сняла с себя простынь обнажив огромные обвислые груди с большим живот в несколько складок и неимоверной пышной растительностью между ног, улыбнувшись Наталье Григорьевне, она сказала:
– Пошли, Наташка, я тебя попарю, ишь, тоща ты какая, мужик залезет на тебя, как на швабру. А я попарю – ты будешь мягкая и розовая, как поросёнок молочный, а ты за это Борьке четвёрку поставь за четверть.
– Вы кто? – удивлённо спросила Наталья Григорьевна.
– Я – то? Баба Нюся, – она махнула рукой. – Нагуляла дочка, курва, детёныша и умыкнулась на вахту, вот воспитываю гадёныша одна. Ну, дык что, поставишь Борьке оценку-то?
–Да поставит, поставит! Иди уже, баб Нюся, парься! – ответила Тычинка за сидевшую Наталью Григорьевну, которая вжала голову в плечи, а худые плечи в спину, где можно было посчитать каждый позвонок.
– На! – сказала Тычинка и дала большой берёзовый веник. – Прикройся, если боишься…
Наталья Григорьевна зашла в большую помывочную. Шум и плеск воды отдавался гулким эхом от кафельных стенок. На больших бетонных скамьях женщины терли друг другу спины, сидели с намылинными головами и делали маски.
– Пошли, пошли… – Тычинка поволокла Наталью Григорьевну в парную. Неимоверных размеров парная впечатлила Наталью Григорьевну не меньше, чем холл. Человек двадцать может поместиться, прикинула она.