– Ладно! Помоги спуститься своей учительнице!
И к песчаному берегу, высотой с девятиэтажный дом кинулись все рыбаки девятого, теперь уже десятого «А». Вне школы они, эти шестнадцатилетние парни, выглядели взрослее. Четкие указания Симонова и вот – её, Наталью Григорьевну, эту строгую учительницу, уже подхватили руки. Четверо учеников, которым она ставила двойки за невыученные стихи Тютчева и Фета понесли с сорокаметрового обрыва вниз. Дух у неё перехватило, она завизжала. Она ничего не видела, кроме быстро мелькающих мальчишечьих ног и не чувствовала крепко держащих её восемь рук. Слетев с крутого и высокого берега, ученики поставили её на землю. Все перевели дух.
– На пятёрку? – спросил Валера.
Она только кивнула головой и посмотрела наверх, все расхохотались. Наталья Григорьевна молча вынула и подала парням коробок спичек. Потом подумала и вынула дорогие тонкие сигареты.
– Только никому! – сказала она.
– Да что вы!
– Могила!
– Никогда!
– И мне!
– Вы настоящая учительница!
– Ладно, ставьте двойку, только дайте попробовать!
И все шесть учеников закурили её тонкие длинные сигареты.
Время от времени вытаскивая изо рта, закатывая глаза от удовольствия и кивая.
– Вещь!
– Ну а то!
– А вы? Наталь Григорьвна?
– А у вас какие?
Один учеников достал «Беломор». Учительница ловким щелчком выбила папиросину, размяла её, как заправская курильщица, взяла спичку и чиркнула о брюки на тугом бедре, спичка вспыхнула, она раскурила папиросину, щелчком отправила горящую спичку в реку. Глубоко затянулась и пустила большое кольцо из дыма в сторону рыбаков-учеников. От всего происходящего те пришли в неописуемый восторг. Они стали пробовать: и чиркать спички и пускать кольца, пока один не закричал:
– Клюёт! Клюёт!
Все кинулись к воде. Наталье Григорьевне дали удочку.
– Тяните! Наталь Григорьевна! Тяните! Сильнее! – ученики ревели, махали руками, скалились и корчили страшные гримасы, свои удочки они уже вытянули со здоровенными рыбами. Удочка Натальи Григорьевны ходила из стороны в стороны.
– Подсекайте! Уйдёт! Аааааа! – бегали они вокруг, наконец, она докрутила катушку на удочке. Стало видно, как на мелководье ходит здоровенная рыба с полметра длинной.
– Щука! Тяните!
– Сазан это!
– Нет! Щука!
–Аааааа!!! – их эмоциям не было предела, кричали все, и больше всех учительница, не ну а что – азарт! Наталья Григорьевна взмокла во всех смыслах – от переживаний – она никогда не рыбачила, и – залезла случайно в воду по щиколотки. Наконец, общими усилиями полуметровая щука была вытащена на берег.
– Ну, Наталь Григорьвна! Вот так да! – все собрались вокруг улова.
– Итак,– подвел итог Симонов. – Четыре сазана, два леща, ленок, окунь и…
Все посмотрели на Наталью Григорьевну.
– Вот так вот! – сказала она, щука дёрнулась и подпрыгнула.
– Ой! – вскрикнула Наталья Григорьевна, все рассмеялись.
– Ну, парни, начнём, – сказал Валера, и тут же про учительницу все забыли, ребята стали серьёзными: из рюкзаков появились доски, ножи, они начали чистить и потрошить рыбу. Откуда ни возьмись к ребятам прибежал лохматый и здоровый пёс по кличке Лохматый, увидев учительницу он остановился и залаял на неё, но после окрика одного из парней, отошёл и лёг недалеко, недобро поглядывая на Наталью Григорьевну. Этого Лохматого она часто видела около школы, все ученики заходя во двор, трепали его за ухо или гладили по голове. Теперь он пришел и на рыбалку. Симонов сделал в воздухе какие-то движения рукой и показал на учительницу.
– Саша, организуй.
И тут же непонятно откуда, может даже из воздуха появился раскладной стул и термос.
– Мы не долго, но подождать придётся нормально, – сказал организатор-Саша.
– Спасибо, – сказала Наталья Григорьевна, садясь на стул около костра, и беря в руки алюминиевую гнутую кружку, полную душистого горячего чая. – За оксюморон – пять.
– Это не оксюморон, это чабрец, мята ну и … в общем, пейте, – сказал Саша.
Наталья Григорьевна рассмеялась, нет, она не станет сейчас объяснять значение слов, чабрец, так чабрец! Она отхлебнула чай, да было ещё что-то знакомое:
– Саша.. там… коньяк?
– С первого раза! Наталья Григорьевна! – Саша показал большой палец и пошел помогать чистить рыбу. От костра стало тепло, она сушила промоченную обувь.
И что? Она, питерская интеллигентка, должна учить их жизни? Вот сейчас здесь? Говорить, что в шестнадцать лет курить нельзя? И чай с коньяком на холодном ветру пить не стоит? Она поёжилась и отхлебнула. Мммммм, какая вкуснятина! Прямо бальзам! И согревает моментально! Она смотрела, как они, эти «ученики-рыболовы» ловко управляются с ножом: куски рыбы были ровные и чистые. Допив кружку она налила ещё половину – оторваться было нельзя от такого зелья – бодрящего и горячего! Выпила ещё. Вкусно! Глинтвейн по сравнению с этим просто дрянь – подумала она. Все парни обернулись.
– Что? – спросил Валера.
– Что? – ответила Наталья Николаевна
– Вы сказали, что вам глинтвейн не нравится?
Вот! Уже думаю вслух – ужаснулась учительница. Развезло!
– Да, полная ерунда, Симонов, даже не пробуй!
Парни также деловито отвернулись и продолжали варить уху, уже кипела картошка, рыба была промыта. Запахло специями. Пёс, который всё это время дремал недалеко, видимо понял – надо подходить ближе к раздаче. Он подбежал и оценил обстановку – не найдя противника в Наталье Григорьевне, спокойно лёг рядом с костром, водя время от времени носом. А поводить уже надо было! Куски рыбы в большом котелке медленно плавали и булькали. Симонов деловито помешал и что-то шепнул своему собрату по «кухне». Тот размеренным шагом подошёл к рюкзаку около Натальи Григорьевны и вытащил чекушку.
– Нет, ребята! Это уже перебор! – сказала учительница.
Симонов в плеснул немного в уху и заткнул чекушку сучком от ветки.
– Для скусу, Наталь Григорьвна!
– Ааа… ну, если для «скусу»…
– А теперь для аромата, – и Симонов взял из костра дымящую головёшку и, что-то шепча, окунул в котелок и сделал три круга в одну сторону и три в другую, потом вынул и бросил в костер.
– Каша из топора… – прошептала Наталья Григорьевна, такое она видела в первый раз. В миг появились железные гнутые и мятые, видавшие виды тарелки, из ящиков был сооружен стол и накрыт клеенкой. Белый хлеб нарезан крупными кусками. Для Натальи Григорьевны накрыли ящик полушубком.
– К столу! Наталь Григорьвна!
– С удовольствием!
Запахи были такие, что даже пёс привстал на передние лапы и заскулил, жалуясь, что про него забыли! Обделили Лохматого!
– Цыц! Лохматый! И тебе будет!
И Лохматый успокоился – ну, не обидят, значит, хвост-то рыбий точно отдадут, подумал он по-собачьи. В центре стола в большой тарелке лежали куски рыбы и дымились, уху разлил по тарелкам Симонов. Наталья Григорьевна осторожно зачерпнула алюминиевой ложкой уху и отправила в рот. Закрыв глаза, она почувствовала – какой же это был вкус! Острота перца, соль и вкус …вкус… она не могла подобрать слов и понять, что же это было? Что-то очень знакомое! Точно! Вкус костра! Только он был внутри! Чудеса! Она открыла глаза – двенадцать глаз на неё смотрели не моргая.
– Я в восхищении… – прошептала она, и зачерпнула ещё.
И тут же Симонов быстрым и точным движением разлил остатки чекушки по стаканам. Наталья Григорьевна не успела сказать и слова, как все мальчишки не поморщившись быстро выпили и стали есть уху, как ни в чем не бывало.
– Мне что? Показалось? – спросила она
– Нет.
Она помолчала.
– Ну, хоть бы тост сказали, там – «за рыбалку», или еще что, – пыталась вразумить их учительница.
– Зачем? Тосты пусть взрослые говорят, а мы дети, мы просто пьём, – сказал Валера.
– Хотите глаз, Наталья Григорьевна? – и ей в тарелку с новой порций ухи приплыло два варенных рыбьих глаза и лавровые листы. Она брезгливо посмотрела, как они приветливо колыхались и улыбались ей из тарелки.
– Фуууу, Симонов! Забери!
Тот одним движением подцепил их и отправил в рот соседу Сашке.
– Какой кошмар, – вздохнула Наталья Григорьевна. – Ты, наверное, и мясо сырое ешь, Саша?
– Почему только Саша? – загалдели вокруг, и обещали принести ей строганину и сырую печень марала. На что Наталья Григорьевна с надеждой посмотрела на Лохматого, который возился с кусками рыбы и прошептала ему:
– Я с тобой поделюсь…
Когда уже всё было съедено, разлили тот самый волшебный чай на травах, и парни, разлеглись вокруг своей учительницы на песке.
– Наталь Григорьвна, а расскажите про Питер! – и перед ней возникла пачка «Беломора». Она медленно размяла папироску.
– Ну, слушайте…
Смысл жизни
Наталья Григорьевна медленно прошлась по классу, она была в строгом костюме и черных туфлях с красным низом на высоких каблуках. Ученики с восхищением смотрели на неё.
– Вот и всё, ребята, – сказала она, садясь на своё место у окна. – Ещё экзамены и вы – взрослые и свободные люди.
Она сняла очки в красивой тонкой оправе и слегка промокнула глаза. Некоторые ученики вздохнули, никто ещё не был взрослым и свободным, но так хотелось! Наталья Григорьевна уловила этот безмолвный вопрос.
–Быть взрослым не сложно, только те глупости, которые ты делал в детстве – делаешь всё реже и реже. Успевайте всё сделать в молодости, все главные поступки успевайте сделать молодыми! Чтобы хватило сил!
– А вы? Наталья Григорьевна? Вы, всё уже сделали? – послышался бас Силантьева с задней парты.
Наталья Григорьевна медленно надела очки и встала.
– Если то, что я сделала – это всё, то грош мне цена! – она помолчала. – Хотя, одно то, что ты Силантьев, «Мцыри» пишешь без двух ошибок в этом слове и знаешь, что это произведение Лермонтова, я бы сказала, что я сделала многое!
Силантьев что-то забурчал, а выпускники расхохотались. Наталья Григорьевна подошла и обняла огромного Силантьева.
– Ооооо! – громко раздалось по классу, Силантьев густо покраснел.
– Ты сильный, – сказала, Наталья Григорьевна. – Найди себя.
Она села за свой стол.
– Что самое трудно вам предстоит в жизни, как вы думаете? – атмосфера в классе была уже весёлой.
– Экзамены!
– Точно! Экзамены!
– Да, это самое сложное!
Класс загудел, некоторые ученики схватились за головы.
– Ууууу… экзамены…
Наталья Григорьевна подождала, когда эмоции пройдут.
– Нет, – сказала она. – Экзамены вы сдадите, все. И потом вы их будете вспоминать как одну из самых ярких своих побед в самом начале самостоятельной жизни.
Она встала и медленно пошла по классу.
– Ну, так кто мне скажет, что самое трудное в жизни?
Все задумались, начали перешёптываться, переглядываться.
– Мужа нормального найти! – крикнула Кравцова, класс взорвался смехом так, что шторы зашатались. Наталья Григорьевна, вздохнув, покачала головой.
– Не без этого. А ещё?
– Может быть, трудно быть честным, всё время?
– Согласна. А надо ли? Всё время?
– Ну… Наталья Григорьевна… Вы же наша учительница и говорите, что не надо быть честным?
– Осталось тридцать минут, как я ваша учительница, Петров. Вот я сейчас честна с тобой, и видишь, тебе трудно, поверить в то, что не всегда нужно быть честным.
– Да я не про то… – Петров замялся. – Я про то, что это вы говорите… учитель.
– Да, ребята, самое трудное, оказывается в жизни – это простые и лёгкие вещи: слышать правду, говорить её, скрывать её, хранить её. Говорить, что любишь своих родителей, обнимать и ценить их. Вы не заметите, как привыкните к тому, что вы уже взрослые, и ваша беспечная юность – это будут лишь каникулы жизни, где вам уже всё можно, вы полны сил, и у вас очень мало обязательств. Легче всего вы будете любить то, с чем расстаётесь – школу, родителей, друзей. Пройдя испытания первой любви, вы повзрослеете сразу на десять ступенек, потому что это будет первая, настоящая любовь и потому несчастная. Потому что первая. Но, вы не должны унывать! Будет и вторая и третья! Более интересная и зрелая! Будьте творцами – вот что ещё самое трудное! Создавайте что-то новое. Оглянитесь! Вокруг вас нет ничего, что бы сделали вы! Вы сидите за партами, сделанными рабочими, учитесь по учебникам, написанными учёными, но где ваш вклад? Вы должны оставить свой след на этой Земле! Обязательно! Постройте дом, создайте семью, изобретите автомобиль, напишите книгу, посадите дерево. Оставьте след. Не проходите по жизни бесцельно. Будьте смелыми! Что же главное в жизни? Дым над трубой – значит, дома тепло. Свет в окне – значит, тебя ждут. Роса по утру – значит, день будет жарким. Крики «Горько!» и звуки баяна – значит, будет новая семья. Плач малыша – значит, родился долгожданный ребёнок. Умейте радоваться просто так, умейте радоваться своим маленьким победам. Будьте амбициозны! Ставьте себе цели, и никогда не опускайте руки, если у вас не получается! Пробуйте! Думайте! И пробуйте по другому! Но не отступайте от своих целей! Умейте мечтать! Только мечта двигает человека вперёд и становится реальностью, если приложить усилия. Не бойтесь работы, никакой. Вам всё по силам! Любая работа! И физическая и умственная. И рутина и творчество. Вы – молодость и дерзость – можете всё! Не отступайте! Но и берегите себя! Умейте отдыхать, кто плохо отдыхает – тот не умеет работать! Читайте! Обязательно читайте! Некоторые книги будут вам настолько близки, что вы не поверите, что там пишут так, как вы думаете. А некоторые книги изменят вас, заставят погрузиться в глубину раздумий, в пропасть загадок, в туман истории, в дебри цифр. Считайте книги своими молчаливыми друзьями, которые могут дать совет, только когда их спрашивают. Чувствуйте! Не бойтесь своих чувств. Испытывайте эмоции! Больше и разных! Смотрите мир. Он очень большой! Живите широко! И если длину нам отмерила судьба, то ширину мы отмеряем сами. В этом смысл жизни!
Наталья Григорьевна сняла очки и вытерла мокрые глаза, посмотрела на класс – у всех девчонок по щекам текли слёзы, мальчишки, по щекам которых уже прошлась бритва и не раз, были серьёзны и молчаливы.
– Пожалуй, это мой самый главный урок, – сказала Наталья Григорьевна. – К нему я не писал конспект, не готовила план урока, не учила речь. И этот урок, скоро закончится.
Наталь Григорьевна посмотрела на часы.
– И если вы забудете личные окончания глаголов первого спряжения, то я вам прощу, а если вы не станете целеустремлёнными, а будете ленивыми и не способны к действию – нет. Я учила и воспитывала вас по своему разумению, как умела и могла, а теперь вы уходите. Совсем. Но главное то, что я в вас вложила что-то доброе и человеческое, что-то порядочное и душевное, надеюсь, этот кусочек моей души останется у вас навсегда, а у меня нарастёт новый. Но уже не такой. Потому что вы – мои первенцы!
Раздался звонок.
Девчонки в слезах кинулись со своих мест к Наталье Григорьевне обниматься, мальчишки молча сбились в кучу и тайком достали папиросы. За дверью всё это время стоял директор и хотел было войти с приказом о допуске к экзамену и зачитать его, но услышав речь Натальи Григорьевны, весь урок молча простоял под дверью и только иногда шмыгал носом и тёр глаза. Громко высморкавшись, он так ушёл в свой кабинет, что-то бурча на ходу и размахивая приказом.
Май заканчивался.
Начиналась новая жизнь и целый мир ждал.
Сорокалетие Победы
Сорокалетие Победы в селе Покровка решили отметить грандиозным народным гулянием на Тихой Заимке. Пляски под гармонь, подарки на столбе для молодёжи и прочие забавы. Председатель был молод и горяч ихотел сжечь ещё Масленицу, но отговорили – идеологически не верно, да и сельчане не поймут. Не забыли, понятно, и про ветеранов, их было аж пятнадцать. Всем приготовили подарки – велосипеды. Ветераны должны были принять молодое поколение в пионеры, в комсомольцы и поручится за одного кандидата в партию. Сценарий- как по нотам. Душа председателя пела! Столов было наставлено в пять рядов, по десять метров, председатель любил масштабность, иногда он говорил на собраниях:
– Наш совхоз – это наш Титаник! И я – ваш капитан! И мы все на нем плывем по океану социализма! И я доведу вас до цели, товарищи!
Райком, райком- вот моё место, там, где поглубже – мечтал он.
Ветеранов посадил на почетное место, воздали словами должное, говорили длинно и трогательно, слезу пускали и тостующие и виновники торжества – все еще крепкие старики.
– А теперь слово нашим ветеранам, – сказал председатель.
Звякая медалями выступили ветераны, желая мирного неба и доброго здоровья.
– Ну, а Виктор Ефимыч чего нам пожелает? И почему без медалей? Все сказали кроме вас, – молодой председатель наседал.
Ефимыч пыхнул трубкой.
– Да уже носить их тяжело, – пробурчал Ефимыч, – да вроде всё сказали…
– Может Виктор Ефимыч знает интересную и весёлую историю про войну? Пусть расскажет, – не унимался председатель.
Все как-то притихли, веселых историй еще никто не рассказывал, в основном наоборот. Но Ефимыч не стал спорить, выбил трубку о каблук ялового сапога
– Да, была веселая…
– Слушаем! Слушаем! Интересная весёлая история нашего конюха! –председатель захлопал в ладоши.
– Служил я в НКВД…
– … как в НКВД? – пискнул председатель, – …ты же …вы же… в смысле… конюх… у нас….
– Так вот, служил я в НКВД, и довелось мне стоять в первом круге на Ялтенской конференции, в охране товарища…
–… в смысле… товарища …– голос председателя задрожали и он сел на стул.
– Да, товарища Сталина, правильно. Сталин всегда с Власиком тогда ходил, с охраной. А Власик, Николай Сидорыч, когда проходил мимо нас, нет-нет да даст кому-нибудь под дых, проверял так, чтоб всегда на стрёме, значит, были. И вот идут они мимо нас на встречу к американцам с англичанами, мы понятно по струнке, и тут товарищ Сталин говорит, чэго это мы так торопэмся, товарыш Власык, а давай-ка покурим с нашэмы товарищэми. И достаёт, понятно, трубку и коробку «Герцеговины Флор». И напротив меня встал, смотрит. Власик мне башкой мотает сзади Сталина, мол, типа терпи, солдат, не вздумай мне тут в обморок ещё упасть. А чего, я стою по стойке смирно, о борще думаю, да на Иосифа Виссарионовича тоже поглядываю.
– О борще? – просипел председатель в полной тишине.
– Ну да, и о котлетах, мы уже восемь часов стоим, пожрать бы не мешало.Стоим значит, молчим, Сталин трубку набивает, усы топорщит, как зовут спрашивает, сержант Березняк! А имя-отчество у тебя эсть? Виктор Ефимович! А чэго эта ты, Выктор Эфимовыч, такой криволапый, спрашивает. С детства на конях езжу! отвечаю. Потом взял коробку с оставшимися папиросами и отдал мне, товарэщ Власик, прэвэдитэ патом этого кривоногага наэздника ко мнэ. Власик проходя мимо меня пригрозил мне так кулаком величиной с гирю, и прошептал, смотри, мол не подведи, а что делать надо, спрашиваю, Власик только плечами пожал, и бросил на ходу – что скажут, то и будешь. Разделили мы эти папиросы между бойцами, а на меня ребятки смотрят, как на смертника, ничо, мол, с каждым могло случится, может ещё увидимся, давай Витёк, не подведи. Докурил я подарок Иосифа Виссарионовича, да тут и охрана Сталина прибегает. Где тут сержант Березняк? А ну бегом к товарищу Сталину! В общем, попал я на обед ко всяческим американским президентам и английским премьерам, во главе с товарищем Сталиным, сидят, значится они, мороженное из вазочек кушают.
– Ты видел американского президента? – председатель упал со стула.
– Да вот как тебя, и даже за руку с ним здоровался, – председатель был в полуобмороке.
Вот, говорит, Сталин, этот сержант, вашего коня иноходного объездит, тут эти президенты – ноу, ноу! и по своему что-то – гылгылгыл. Тут переводчица, девчонка ещё совсем и говорит, показывая на меня, если этот солдат продержится в седле Армстронга минуту мы спишем долг на сумму и называет какие-то цифры. Ну что, спрашивает товарищ Сталин, сможешь? Смогу, говорю, только не понял что надо делать. Вышли мы все на улицу, ну я и спрашиваю у переводчицы, чего делать-то надо, с коня, говорит, не убейся, продержись минуту. А тебя как зовут, спрашиваю, нашел время, дурак – отвечает. Ну ладно, чего уж, гляжу – коняха стоит, и два здоровых американских полковника держат, и еще десять вокруг стоят, скалятся. Конь красивый, чёрный – чёрный, здоровый как комод с антресолями, копытами всю землю вокруг себя вспахал, полканов таскает туда-сюда. Тут ко мне Власик подходит, ну, что, лейтенант Березняк, сможешь? Товарищ генерал, ошибаетесь, сержант я, нееее, говорит он, либо ты лейтенант, либо ты рядовой на руднике золото моешь, понятно, родненький? не подведи. Товарищ Сталин еще свою трубку поставил на кон против этих поганых английских папирос, так что ты уж продержишься на этой дикой коняшке, вздохнул Власик тяжело, и говорит, вот так мне никогда страшно ещё не было, и положил мне на плечо руку, я аж присел. Вот – и дает мне нагайку, вдруг пригодится, американская. Делать нечего, снял я портупею, подошел к жеребцу, а эти американские полковники, которые его держат, улыбаются во всю пасть и только слышно – есесесес, ну есть, так есть. Подошел я сбоку да как хлестну его плеткой по животу, он аж присел от боли и неожиданности, тут я быстренько хвать его за гриву, намотал на руку, да и запрыгнул на спину. Отпускайте! – кричу, есесес – улыбаются, да залез я! залез! замахнулся на них плеткой, тут до них дошло – выпустили они его– ну, понятно – конь в дыбы, да я крепко в удила вцепился – не скинет. Тут он брыкаться стал, и начал я его плеточкой охаживать, да с оттягом, да по глазам ещё, чтоб совсем успокоился, счет времени я вскоре потерял. Упал я с него только через пять минут, да неудачно так – как раз под копыта – чую хрустнули мои ребрышки – ну а что, имеет права, ему тоже досталось – еле на ногах стоит, бока разбиты от моей плётки, а у меня – сломан нос, ребра и сотрясение. В полной тишине меня отнесли в лазарет, помню какой-то американский военный сказал по-русски – рузски золдат не здаится, а я ему неприличный жест показал и послал, тоже по-русски. Но ему это не перевели. К вечеру ко мне в лазарет приехали Черчиль и Рузвельт, хотели посмотреть на «русского, который не сдаётся», а с ними эта переводчица молоденькая, которая имя мне не говорит. Гылгылгыл, говорит Черчиль, вам было не страшно, переводит молоденькая, нет, говорю, скажи, страшно в штыковую идти. Тут американец – гылгыл-гылгылгыл, вы держитесь на коне лучше наших ковбоев, где вы этому научились, ты ему переведи, говорю, что мол, пока всех баб в деревни объездишь – научишься. Я такое переводить не буду, говорит, вот расскажу товарищу Власику какую вы похабщину тут несёте! Да ладно, может мы с тобой тоже покатаемся, спрашиваю. Покраснела она – хлесь мне по мордам! и выбежала. Тут значится эти два президента и расхохотались – догадливые видать, жмут мне руки – рузгий золдат не стаются – ага, говорю, сволочи вы заморские, не сдаются. Есесесес – и скалятся во весь рот, а Черчиль достал портсигар, где сигары с палец толщиной и – на мне, смоки-смоки, говорит, гуд-гуд. И Рузвельт из кармана часы на цепочке достаёт – и тоже – гуд-гуд! клок-тайм! Змелый рузски, гуд-гуд, говорят и оба хлопают по ребрам, по сломанным, собаки… В общем, через десять дней меня выписали. Я бегом в штаб – а там никого из наших, только начштаба – ну брат! ты даёшь! – и вручает мне пакет, а там – погоны лейтенантские, орден Красной Звезды и трубка с запиской «Молодец, солдат. И. Сталин». Показал я записку с трубкой штабным, покивали те бошками, поцокали. Ну чего стоишь, лейтенант, беги в магазин, обмывать орден, звание да подарок! Крууугом! Бегом арш!
Виктор Ефимыч раскурил трубку, выпустил дым, достал из кармана потертые часы на цепочке и открыл крышку.
– Пятнадцать ноль-ноль.
– …а это … те самые… это та самая…
– Те, те… та, та…
– …товарищ лейтенант НКВД…
– Майор я уже.... Майор.
– … так а что ж ты…простите… вы… конюхом-то…
– О, брат, это другая история, ещё интересней…
конкурс
Участников на музыкальный конкурс было так много, что его решили продлить до вечера. Распорядительница бегала со списком и искала по фамилиям детей, которые уже устали ждать и разбрелись кто-куда по музыкальной школе. Дети бродили по этажам толпами и по одиночки. Кто-то пытался репетировать, кто-то глазел на жизнь школы, висящий в фотографиях на стенах и все наступали друг другу на ноги. Половина детей искала туалет, другая половина хотела пить.
– Домбра! Вальс цветов! Петрова!– кричала распорядительница и бегала по этажам. – Где домбра? Вальс!
Но домбра не отвечала и решили пропустить. В углу под лестницей уже рыдали две скрипки.
– Что такое? – подбежала распорядительница. – Какой класс? Откуда? Вы когда выступаете?
– Третий класс…ыыыы… из Шушенского… ыыыы… мы не можем выступать…ыыыы….мы смычки потеряли…ыыыы…– и дружно заревели.
Распорядительница схватилась за голову, и со словами: «Дети наши будущие… инфаркты…», убежала. Из концертного зала то и дело раздавались аплодисменты родителей, громче всех хлопали родители детей, которые выступали. Звучали баяны, скрипки тех, кто ещё не успел потерять смычки, домры тех, кто ещё не потерялся сам, фортепиано, виолончели, аккордеоны, и даже! один саксофон!
Музыкой Моцарта и Бетховена, Шуберта и Шопена, сонатами и польками, маршами и полонезами, этюдами Черни и Черикова были измотаны лица детей. Взрослый человек, не сталкивающийся в жизни с настоящей музыкой, ни когда не поймёт двенадцатилетнего ребёнка, закладывающего на фортепиано или баяне, расходящиеся гаммы в ре-диез-миноре двумя руками. Так что не говорите, что вы поняли жизнь, пока не научитесь отличать большую терцию от малой квинты.
Ах! Как же играл дуэт скрипок! Пальцы летали по грифу так, что их было не видно! Паганини! Каприс двадцать четыре! Я стоял с баяном на перевес и смотрел в щелку. Всегда завидовал скрипачам – какой же лёгкий инструмент! Я уже замотался таскать везде баян! Как вдруг –бац! и смычок первой скрипки улетел в комиссию! Ура, всё, не видать им первого места – вздохнули мы облегчённо. Эти Абаканские детишки который год отбирают у нас первые и вторые места. Всё! Фиг вам! Руки-крюки! От такой неожиданности ученица из Абаканской музыкальной школы встала в ступор и зарыдала, вторая скрипка продолжала играть. Пока председатель комиссии подобрал смычок, пока вылез, пока подал…
– Продолжайте… – говорит.
А чего продолжайте? Кончился Паганини! Всё! Вывели эту скрипку под ручку и в истерике – а что вы хотите? Нервы – это такая поганая вещь. Ну а валерьянкой в школе ещё с утра начало пахло – родители закладывали.
К обеду распорядительницу уже трясло: смычки так и не нашлись, домбра тоже, один баян из Саяногорска пошел погулять вокруг школы да так и не вернулся – пошли искать. Нашли на автобусной остановке, чуть в центр города не уехал, надоело ему здесь, домой захотел, за сто двадцать километров. Потом какой-то мальчик плюнул на виолончель какой-то девочке и теперь она Рахманинова на нём играть не хочет. Потом оказалось, что есть недалеко магазин с мороженным. Мороженным?! Всё! Мальчишек почти не осталось – все побежали в магазин и очередь на конкурс сбилась. Распорядительница тоже побежала в магазин, а оказалось – нет мороженного. Ну, правда! Ну, какое мороженное в восемьдесят втором году? Опять фиг вам! Потом оказалось, что подходит очередь аккордеона из Черногорска. Быстро надев на него инструмент, папа как –то неловко подтолкнул сына, и тот полетел в концертный зал, запнувшись о порог. Приземлившись прямо перед комиссией, стало понятно, что в столицу за аккордеоном они летали зря, и денежный вклад из сберкассы любимой бабушки потрачен впустую. Рассыпуха в чистом виде, наглядно. Вот так люди и бросают музыку – в прямом смысле этого слова! Тут и моя очередь наступила.
– Иди, – уже осипшим голосом равнодушно говорит распорядительница, и так лицо себе обмахивает и внимательно смотрит – а что это там девочки кружок по интересам устроили?
– Что там у вас, девочки?
И девочки показывают ей ободранного, вшивого, всего в лишаях и репьях котёнка.
– Мы его нашли, он бездомный, сейчас мы ему колыбельную Брамса сыграем и он уснёт.
Из последних сил скривив брезгливую гримасу, распорядительница пожелала им, что бы те, если и заразились чем, то только лишаём, а холера и дизентерия так уж и быть, пусть их обойдут стороной, если они тот же час не выкинут эту заразу из Храма! Музыки! И не вымоют руки с хлоркой! Иначе они у них отвалятся и смычки держать им будет нечем! Но, этого я уже не слышал, а сидел в концертном зале и думал, как бы мне сыграть, и лучше без запинок и ошибок «Турецкий марш» Вольфганга Амадея. Самое главное было попасть в верхнее «ми» правой и в «ля» левой не глядя. Я посмотрел на комиссию – той, как мне показалось было всё равно – попаду ли я или нет. Они шептались, председатель дремал, мой преподаватель кивнула. После того, как я сбацал, председатель открыл глаза и посмотрел на меня, я поклонился как и полагается высококультурному человеку, продавшему не дорого свой талант, он тоже кивнул, но только глазами.
Когда начали объявлять места – меня не было ни первым, ни вторым, ни даже пятым или десятым. Я был только пятнадцатым! Падла! – думал я, проспал всё, этот председатель!
– Радуйся, – сказала мне преподавательница. – Что пятнадцатый.
– Это почему? – обиженно спрашивал я.
– Ну, потому что, на первые пять мест ты точно не играешь, даже на первые десять, а дальше вы все одинаково плохо играете. Или одинаково хорошо. Ну, вот дальше места по алфавиту и пустили. У тебя на какую букву фамилия?
– На «Д»… – сказал я, впервые не веря в справедливость и честность окружающего мира.
– Ну, нормально. А у кого-то фамилия и на «Ф».
И я обрадовался.