Холодное солнце тёплой зимы

– Понимаешь… у меня документы сгорели на пожаре, а у нас в стране, сам знаешь, без бумажки ты букашка. Вот, еду в столицу восстанавливать. Только у меня знакомых нет в Москве. Даже не представляю, где буду жить? Можно, конечно, в гостинице, но это накладно.

Лилия повернулась к Эдуарду и, мурлыкая, предложила:

– Милый, может, ты возьмёшь его к себе? Он бы тебе и с лошадьми помог.

– У тебя есть лошади? – с интересом спросил Пашка.

– Да, два ахалтекинца.

Павел откинулся на спинку стула и с каким-то новым интересом взглянул на Эдуарда.

– Мне всегда были интересны люди, которые увлекаются лошадьми. У меня с ними много общего, – сказал Павел.

– А ведь это хорошая идея. С моей работой на животных почти времени не остаётся. Поезжай с нами, Пашка, – с ходу неожиданно для себя согласился Эдуард.

Ему эта идея очень понравилась. Он давно искал для своих скакунов хорошего смотрящего. Лошадям нужна была твёрдая рука, которой не было у Эдуарда. Животные, чувствуя это, в последнее время совсем перестали слушать хозяина. Кроме того, за ними нужен был постоянный уход, но из-за рабочего графика Эдуард не мог быть рядом с лошадьми постоянно.

– Предложение, конечно, заманчивое, но я боюсь, что стесню вас.

– Глупости. Места всем хватит. Тебе всё равно негде оставаться, а тут будешь и при любимом деле и пусть при небольшой, но всё-таки зарплате. Ну, пока сам не захочешь уехать.

– Ну что ж! Я согласен. За это нужно выпить. Эй, командир! – крикнул Павел.

К столику, сильно сопя носом, подошла официантка в грязном фартуке. В её заспанных глазах читалось сожаление о прерванном сне и какое-то страшное проклятие.

– Принеси-ка нам бутылку «Советского».

– Ага, щас! Вот прям побежала и принесла! – угрюмо ответила официантка. – Ты сперва заплати за неё, а потом заказывай. А то знаю я вас таких. Закажете, выпьете, а потом смываетесь. Плати потом за вас.

– Нет, барышня, это не про нас. Держи! – С этими словами Павел вытащил из кармана пачку денег и расплатился с официанткой.

– Ого, с такими деньжищами – это мне впору к тебе наниматься! – к всеобщему веселью пошутил Эдуард.

Глава 4. Алтарь для матери

По дачному посёлку Подмосковья, между зелёными дощатыми изгородями и красивыми палисадниками, пылило жёлтое такси. Проехав по главной дороге, такси завернуло в переулок и остановилось рядом с резными белыми воротами. Всю дорогу тикавший счётчик наконец-то замолк. Эдуард расплатился с таксистом и вышел из автомобиля. За ним последовали Павел и Лилия.

– Вот моя деревня, вот мой дом родной, – расплываясь в умилённой улыбке, произнёс Эдуард.

Он открыл дверцу, и все трое вошли во двор. Перешагнув порог, они словно бы сделали прыжок во времени и перенеслись на столетие в прошлое. Перед ними, утопая в вишнях и розовых кустах, стояла небольшая двухэтажная усадьба с белоснежными колоннами, зелёной крышей и романтическим балкончиком. По периметру, с внутренней стороны довольно высокого забора, росли голубые ели. Справа от дома был отгорожен манеж, там же виднелась деревянная конюшня с небольшой пристройкой. Просторный приусадебный двор пестрел клумбами и всевозможными деревьями, между которыми аккуратно были выстланы дорожки из спилов. Свободное пространство перед домом и конюшней было выложено брусчаткой. Рядом с загоном на изумрудном газоне высилась резная летняя беседка, под крышей которой стояли кресло-качалка и небольшой круглый столик, накрытый белой скатертью. Смотря на эту красоту, можно было подумать, что стоит только углубиться в зелёный сад, и там, под тенистой кроной липы, непременно встретишь сидящую на скамеечке барышню, которая, аккуратно подобрав нежной ручкой кружевное платье, зачиталась томиком Байрона. Всё тут дышало русским аристократизмом конца восемнадцатого века. Хотелось французского шампанского, ангажементов на балах и весёлой мазурки.

Тем временем Эдуард, Лилия и Павел прошли в дом. Из холла на второй этаж вела деревянная винтовая лестница в один оборот, перила которой были украшены узорами русской гжели. Весь интерьер дома был выполнен в пастельных тонах, что делало внутреннее убранство светлым и уютным. На стенах висели репродукции картин известных художников. Среди них было также несколько подлинников, но их авторы были скорее малоизвестны.

– И ты здесь живёшь? – озираясь, спросила Лилия, что можно было понять как «Неужели и я тут буду жить?!».

– Теперь мы вместе будем тут жить, дорогая! – к пущему удовольствию Лилии подтвердил её догадку Эдуард.

– Всё так красиво! – восхищённо заметила Лилия.

– Да, чувствуется женская рука.

– Что?! Какая такая женщина? Ты не говорил ни о какой женщине.

Лилия удивлённо оглянулась на Эдуарда.

– Тихо-тихо. Что ты встрепенулась? Это дело рук моей мамы. Она же тоже женщина.

– Твоя мать живёт вместе с тобой?

– Ну да! А я тебе не говорил? Я бы один пропал. Совершенно не приспособлен обслуживать сам себя. Пойдём, покажу нашу комнату.

Они поднялись на второй этаж, оставив Павла рассматривать картины в холле. Из всего многообразия картин он узнал только одну. Эта была репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом бору». Павел вспомнил, что недавно ел конфеты, на обёртке которых была такая же картинка. «Мишка косолапый» – так, кажется, назывались эти конфеты.

Тут он затылком почувствовал непонятную тревогу. Павел обернулся и встретился взглядами с суровым седым мужчиной, смотрящим на него из обрамлённой золотой рамкой картины. По взгляду из-под косматых бровей можно было поднять, что гость герою портрета очень не нравится. Казалось, вот-вот из нарисованных губ должно было слететь что-то вроде: «Чё припёрся?» Впрочем, логично было бы предположить, что ему не нравился никто из тех, кто заходил в дом. Картина висела над аркой, ведущей из холла, и заходящие в просторную комнату не сразу замечали у себя над головой этого неприветливого старика.

В этот момент послышались шаги спускающегося со второго этажа Эдуарда. Воодушевлённый любовью, он что-то насвистывал себе под нос.

– Это кто? – спросил Павел, указывая на картину.

– Это мой отец, – улыбаясь, ответил Эдуард. – Добрейшей души был человек. Посмотри, какой у него ласковый взгляд.

И было непонятно, то ли Эдуард иронизировал, то ли действительно считал этого угрюмого старика добрым.

Павел изумлённо заморгал, но ничего не ответил.

– Пойдём, покажу твои апартаменты, – сказал Эдуард, и они оба вышли во двор.

Красивый флигелёк, украшенный резными ставнями и высоким крыльцом, напрямую прилегал к конюшне и даже имел отдельный вход прямо к стойлам. Выкрашенный в светло-голубой цвет, он напоминал домик Снегурочки.

Раздался щелчок, и деревянная дверь со скрипом распахнулась. Внутри всё было не так мило, как снаружи. Вся мебель единственной комнаты состояла из железной кровати, книжного шкафчика и грубо сколоченного стола с одним стулом. На подоконнике в пузатых горшках росли кактусы всевозможных размеров и форм. Причём некоторые формы были настолько экзотичны, что любой воспитанный человек при виде их тут же стыдливо старался отвести взгляд.

– Вот твоя комната. Условия, конечно, не люкс, но жить можно. – И Эдуард жестом благородного рыцаря обвёл комнату рукой. – Здесь есть всё необходимое. В той комнате кухня, дальше санузел. Кровать, стол, стул… чисто мужская берлога.

– Да, всё по-мужски… – ответил Павел и покосился на подоконник.

Эдуард прошёл на кухню, и его голос зазвучал из конца коридора:

– Здесь жил папа, когда они с мамой ругались. Ну, знаешь, всякое бывало. Отец был человеком с тяжёлым характером, но справедливым. – Послышалось журчание воды из крана. – На кухне есть вся необходимая посуда и небольшой холодильник.

– Ясно, – вздохнул Павел. По его голосу можно было понять, что после увиденного в доме он ждал совсем другого. – Ну, а где лошади?

– Пойдём, покажу моих красавцев, – ответил Эдуард, вытирая руки полотенцем.

В конце коридора была дверь, из-за которой уже слышалось нетерпеливое фырканье. Из конюшни пахнуло навозным духом и прелым сеном. Две изящные лошадиные головы выглянули из стойла и приветственно заржали.

– Вот они, мои любимые, – нежно сказал хозяин и потрепал лошадиные холки. – Жеребец и кобылка. Ну, как они тебе?

– Красивые. Обожаю ахалтекинцев. Их пластику и грацию, крепость экстерьера ни с чем не перепутать. Очень грациозные лошади.

Павел подошёл к жеребцу и, словно покупатель на базаре, грубо раздвинув губы лошади, заглянул ей в пасть. Лошадь, не привыкшая к такому обращению, презрительно фыркнула и отдёрнула голову.

– Ого! С норовом.

– Был ещё один старый жеребец. Мишка – так мы его звали. Грустная история получилось с ним.

Эдуард привычным движением подлил в поилки лошадям воды и дал корма.

– Расскажешь? – спросил Павел.

Мужчины, продолжая разговор, вышли из конюшни. Эдуард ответил не сразу. Облокотившись о толстую рею загона, он обвёл взглядом весь дом. В памяти всплывали подробности той истории.

– Отец привёз из Туркмении эту кобылку, тогда ещё совсем юную, и Мишку – большого, взрослого самца, – начал свой рассказ Эдуард. – Они долго у нас жили. Года через три отцу подарили молодого жеребца. И стало у нас три лошади: два жеребца и одна кобыла. В общем, классический любовный треугольник. Если бы ты видел, как Мишка ревновал свою любимую к молодому чужаку. А что он мог сделать против молодости и силы? Мишка очень болезненно воспринял отношения между своей любимой и молодым конкурентом. Он перестал есть и целыми днями сидел у себя в стойле. А однажды вечером отец нашёл Мишку мёртвым по середине загона.

– От чего он умер? – спросил Павел.

– Не знаю. Вроде, миокардит, а может, просто не вынес разлуки.

Последовало молчание. Каждый задумался о своём.

– Ну, ладно. Ты располагайся, а я пойду погляжу, что в доме делается.

Эдуард зашагал к дому, когда услышал звук остановившейся за воротами машины. В дверь потыкали ключом, и на пороге появилась Любовь Александровна собственной персоной.

Это была женщина шестидесяти пяти лет, десять из которых скрывал густой слой тонального крема. Её карие, подведённые тенями глаза выразили крайнюю степень удивления, увидев словно с неба свалившегося сына. Чуть резковатые черты лица смягчались радостной улыбкой напомаженных губ. Серый твидовый костюм на дорогой шёлковой подкладке, состоящий из приталенного пиджака и узкой юбки до колен, подчёркивал не по годам стройную фигуру. Элегантная шляпка горшочком и длинная нитка белого жемчуга, в несколько оборотов обведённая вокруг шеи, дополняли романтический образ «иконы стиля салона № 31 по Рю Камбон в Париже». И лишь авоська, болтающаяся в руке Любови Александровны, выдавала в ней советскую женщину. В авоське мирно покоились только что купленные банка сгущёнки, батон «Бородинского», полпалки «Докторской», спички и роман «Доктор Живаго».

Алексей, постоянный таксист Любови Александровны, давно уже уехал, а мать ещё стояла на пороге, оторопело глядя на сына.

– Здравствуйте, мама, – голос Эдуарда вывел из ступора мать.

Эдуард на старый манер называл свою мать на «вы». К этому сына приучила сама Любовь Александровна, считавшая, что уважительные отношения в семье обязательно нужно начинать с правильного обращения. К слову говоря, отца Эдуард всегда называл по-простому, на «ты», чему Любовь Александровна никак не препятствовала, считая это исключением из правил. Почему должно было существовать такое разделение по половому признаку, оставалось неизвестным, так как никому и в голову не приходило спросить об этом у Любови Александровны. Вообще, Любовь Александровна в деле воспитания ребёнка и взращивания семейных ценностей равнялась на старые, ещё дореволюционные времена. Она свято считала, что сейчас молодёжь, к коей она относила и своего тридцатилетнего сына, совершенно потеряла нравственные ориентиры. Рождённая уже после Великой Октябрьской революции, она была воспитана своей бабушкой – бывшей классной дамой, по всем правилам женских гимназий и нравственных канонов царской эпохи. Особенное рвение в учёбе Любочка проявила к литературе, так что к семнадцати годам перечитала, как ей казалось, почти всех русских писателей, и даже одолела два с половиной раза «Войну и мир». Русская классическая словесность оставила глубокий отпечаток в душе Любови Александровны, и она пронесла этот огонёк через всю жизнь, окружая себя атрибутами тех времён, когда гремели балы и требовались сатисфакции.

В повседневной жизни это проявлялось в том, что чем больше Любовь Александровна начинала волноваться, тем больше в её речах проскальзывали архаизмы, которыми современный советский человек уже давно не пользовался. Так в моменты глубоких душевных переживаний Любовь Александровна могла, сама того не замечая, заговорить на русском, которым пользовался ещё Император Всероссийский Александр I. Что уж говорить про бурные истерики, когда смысл сказанного мог понять разве что учёный-языковед, специализирующийся на старославянском. В минуты же радости подсознание Любови Александровны самопроизвольно генерировало слова на французском языке, а иногда и целые словосочетания. Эта было особенно занятно тем, что свободно общаться и понимать этот язык женщина не могла. Наверное, в такие минуты в ней говорили прочтённые когда-то десять томов «Война и мир» (те самые два с половиной раза). Эта милая особенность была хорошо известна Эдуарду, и он даже научился этим пользоваться. Так сын мог безошибочно определять настроение матери просто по тому, как она говорит.

– Сынок?! Ты уже вернулся?! Comme est inattendu!^[1] – Любовь Александровна подошла и обняла сына. – Господи, осунулся-то как. Ты там вовремя ел? А почему не предупредил, что едешь? Я бы тебя встретила.

– Мама, ну перестаньте. Вы же знаете, что я этого сюсюканья не люблю. Как к маленькому, честное слово.

– Ладно-ладно. Всё, не буду. Dites-moi, comment vous?^[2] Когда приехал? Ты же должен был приехать только через неделю.

– Я уже час как приехал. И я хотел вам кое…

Но Любовь Александровна перебила.

– …А я только вернулась из магазина. Представляешь, колбасу ухватила. Пришлось, правда, повоевать. Скорей мой руки и давай за стол.

– Мама, подождите. Я хочу вам кое-что сказать.

– Что? Всё-таки заболел, да? – Любовь Александровна остановилась в холле дома, куда они уже успели дойти, и с волнением посмотрела на сына. – Ну-ка, высунь язык.

– Нет, мама, я здоров. Просто я приехал не один.

– Как не один? А с кем же?

В глазах матери появилась неподдельная тревога. Эдуарду стало страшно, но он уже внутренне был готов к этому разговору. С того самого момента, когда они с Лилией сели в поезд, мужчина в мельчайших подробностях прокручивал в мыслях эту неотвратимо приближающуюся сцену.

Эдуард сделал вдох и как можно спокойнее сказал:

– С невестой. Я встретил девушку, полюбил её и хочу на ней жениться.

У Любови Гусиной от таких слов медленно округлились глаза. Она даже потеряла дар речи. Впрочем, подобное время от времени случалось с её впечатлительной натурой, поэтому Эдуард с волнением ждал первой фразы и всем сердцем надеялся, что она будет на языке Наполеона.

– Сharmant!^[3] – наконец-то вырвалось у Любови Александровны. – Слава Богу! Господь услышал мои молитвы. Сынок, я так рада! Ну, рассказывай скорее, кто она?

Эдуард выдохнул:

– Очень красивая и культурная девушка.

В этот момент на лестнице послышались шлёпанье босых ног, и перед будущей свекровью появилась абсолютно голая Лилия. На заплывшем глазе сизо-бордовым закатом горел фингал.

– Эдик, дорогой… а где у вас тут туалет? – крикнула куда-то девушка, смотря на картины и не замечая хозяев. – А то я сейчас описаюсь.

Эдуард тактично кашлянул. Девушка посмотрела вниз и наконец-то заметила Эдуарда. К нему в ужасе прижималась какая-то пожилая женщина.

– Ой! – испугалась неожиданной встречи Лилия и не сразу сообразила, что стоит голая.

Повисло неловкое молчание.

– Вот… мама, познакомьтесь. Это моя невеста, – только и смог сказать Эдуард и зачем-то добавил: – Уверен, она вам понравится.

Глава 5. Чужая свадьба

…После того как уехала «скорая», Эдуард поднялся в покои матери. В комнате витал запах валерианы и скандала. Любовь Александровна, сложив руки на груди, лежала в своей постели и была похожа на очень долго ждущую своего принца спящую красавицу. Лицо её, с закрытыми глазами и приподнятыми домиком бровями, выражало мучительное страдание. Иногда она стонала, и эти стоны были преисполнены горечью рухнувших материнских надежд.

– Мама, как вы? – осторожно спросил Эдуард.

Последовало молчание, но сын знал, что это тяжёлое молчание не сулит ничего хорошего.

– Потрудитесь объяснить, сударь, что это такое? – не открывая глаз, спросила Любовь Александровна, и её голос прозвучал, словно орган в пустом соборе, делая особенное ударение на слово «что».

– Вы о ком? О Лилии?

– Это ужасно! Ужасно! – Любовь Александровна будто бы не слышала вопроса. – Какое счастье, что ваш папенька, царство ему небесное, не видел этого позора. Культурнейшего склада был человек. Извольте знать, сударь, что он никогда бы не дал благословения на этот… прошу прощения, брак.

Любовь Александровна открыла глаза и укоризненно посмотрела на сына. Тот стоял в дверях, низко опустив голову.

– Ах, я решительно не понимаю, что вас может связывать с этой… – Мать разрывалась между привитой бабушкой культурой общения и непреодолимым желанием сказать гадость: – …этой негодницей! (Консенсус был найден.) Налейте мне воды.

Эдуард плеснул в стакан воды из стоящего на тумбочке графина и вложил в протянутую матерью руку.

– Право, вы хотите моей смерти, милостивый государь, – отпив глоток, продолжила Любовь Александровна, – а иначе зачем вам эта женщина? Вообразите моё положение! Разве об этом я мечтала, когда вот этой вот рукой качала вашу колыбель?

На последней фразе голос женщины надломился, и Любовь Александровна, закрыв глаза, без сил упала на смятую подушку.

– Но я люблю её… – услышала в темноте закрытых глаз Любовь Александровна. – Я, может, впервые за свою жизнь полюбил. Вы должны понять это, мама…

– Ах, оставьте эти пустые слова. Я это уже слышала, не далее как в прошлом году, – снова вскинулась мать. – Напомнить вам, как вы всенепременно желали жениться на той вздорной девчонке из детского отдела вашего магазина? Тогда ваши уверения в том, что вы по-настоящему влюблены, разбились вдребезги о реальность, когда увидали её в подсобке с помощником главбуха.

– Мама, вы опять мне это напоминаете. Я же вас просил! – поморщился Эдуард.

– Но та хотя бы была русской, – всё не унималась Любовь Александровна, – не то что эта беспардонная дикарка.

– Мама, может, вы всё-таки присмотритесь к ней?

Такого измождённая переживаниями душа Любови Александровны выдержать не могла.

– Ах, сударь, мне дурно даже от одной этой мысли. Подите, подите прочь!

Любовь Александровна непримиримо показала дрожащей дланью на дверь и, закрыв глаза, легла на подушку. При этом её рука продолжала указывать на выход. Бледное лицо задёргалось в мелкой судороге, грозясь вот-вот брызнуть горькими слезами.

Эдуард вздохнул и вышел из комнаты. Спустя мгновение он снова открыл дверь и голосом, в котором сквозила издёвка, сказал:

– Ах да, кстати… Я привёз с собой ещё одного работника. Теперь он будет смотреть за лошадьми и жить в отцовском флигеле. Прошу любить и жаловать.

«Указующий перст» Любови Александровны, который по-прежнему гордо был направлен на дверь, вместе с рукой беспомощно шлёпнулся на постель. К вечеру Любовь Александровна всё-таки немного отошла от утреннего потрясения и вышла из своей комнаты, чтобы приготовить ужин. Материнское сердце, как бы оно ни было исполосовано, не могло выдержать того, что сын останется на ночь голодным. О том, что на её кухне будет орудовать эта чертовка, не могло быть и речи. После мучительных раздумий Любовь Александровна пришла к выводу, что время само всё рассудит, нужно лишь помочь её заблудшему сыночку увидеть истину.

А истина была одна. «Она ему не пара! – думала Любовь Александровна, шинкуя лук. – Проблема в том, что Эдику нельзя говорить это напрямую».

Любовь Александровна чувствовала, что в сыне произошли какие-то фундаментальные перемены. Он за пару-тройку дней повзрослел и возмужал, чего не мог сделать за тридцать с лишним лет рядом с ней. В другое время мать порадовалась бы за сына, но в данном случае его непослушание выводило её из себя.

«Немного поиграет и бросит, – надеялась Любовь Александровна, смотря, как шипит на сковороде поджарка. – Нужно просто ускорить этот процесс, а для этого нужно помириться с сыном».

Вечером хозяйка любезно угощала всех ужином. В красивой гостиной был накрыт праздничный стол на четыре персоны со всеми атрибутами светского этикета. Перед каждым стулом на столе с белоснежной скатертью стояла декоративная тарелка, на которой возвышались одна на другой тарелки для супа и салата. Справа от фаянсовых тарелок были разложены столовый нож, маленький ножик для закусок и ложка для супа. (В доме была и фарфоровая посуда, но хозяйка, подумав, всё-таки решила использовать фаянс.) Слева же, зубцами кверху, мирно покоились две вилки: одна для основного блюда, а вторая, маленькая, для закусок. К множеству вилок и ножей добавлялись ещё по одной вилочке и ложке, предназначавшихся для десерта, аккуратно разложенные за тарелками. Хозяйка не забыла и про хрусталь. Перед каждой персоной, играя светом на рифлёных боках, стояли бокалы. Один, чуть повыше, был для красного вина, второй, пониже, – для компота. Также на столе педантичной рукой Любови Александровны строго в определённой симметрии были расставлены солонки, закуски и разложены салфетки. Апофеозом праздничной сервировки служила ваза с сиренью под цвет каёмочек фаянсовых тарелок. Алкоголя на столе не наблюдалось.

Около восьми вечера все собрались за столом. В честь первого совместного ужина гости оделись торжественно. Хозяйка надела белую блузу, чёрную юбку с романтичным бантиком на боку и изящные туфельки на высоком каблуке. Выбор вечернего туалета Лилии пал на красное платье в чёрный горошек, бордовые туфли на высокой платформе и чёрные бусы. Из этого пламенного ансамбля несколько выбивался голубой ридикюль, в котором, впрочем, хранились красная помада, красная нитка и чёрная пуговичка. Элегантный серый костюм Эдуарда в ненавязчивую полоску рядом с этим буйством красного выступал в роли скучного фона. Павел, ввиду отсутствия вариантов радикального преображения, ограничился сменой нижнего белья.

Любовь Александровна, вежливо поприветствовав присутствующих, поставила на стол супницу, в которой дымился куриный суп. Усевшись на своё место, она хотела было предложить гостям не стесняться, но увидев, как Лилия, ловко подцепив ногтями куриную ножку, уже тащит её в свою тарелку, подумала, что это излишне.

– Приятного аппетита, – только сказала хозяйка и взяла себе кусочек сырника.

– И вам, мама, – отозвался Эдуард, наливая себе компот.

– М-м… – послышалось со стороны Лилии.

И только Павел промолчал, потому что где-то читал, что говорить с набитым ртом неприлично.

Для уважающей себя светской хозяйки нет ничего хуже, чем ужин, проходящий в угнетающем молчании. Если только это не ужин близких людей. Лилию и Павла Любовь Александровна никак не могла считать близкими, поэтому мать Эдуарда завела непринуждённую беседу.

– Лилия, расскажите о своей семье, – предложила Любовь Александровна самым миролюбивым тоном.

Лилия на секунду перестала жевать и удивлённо взглянула на будущую свекровь.

– А что о ней рассказывать? Семья как семья… – с набитым ртом ответила цыганка.

– Но, тем не менее, мне интересно.

– Ну, если вам это интересно, то мои родные мама и папа умерли, когда мне было пять лет. Потом меня забрала к себе и вырастила другая семья. У нас часто так бывает. Ничего необычного. А можно ещё супа?

– Боже мой, какой ужас! – вскинула брови Любовь Александровна, но, взяв себя в руки снова приняла доброжелательный вид. – То есть я хотела сказать, что мне очень жаль, что ваша мать так рано ушла из жизни. Она болела?

– Нет, она попала под поезд. Как эта… как её?… Каретина.

Эдуард, всё это время напряжённо вслушивающийся в разговор женщин, решил вмешаться:

– Каренина. Лилия имела в виду Каренину. Она очень любит читать.

– Вы любите литературу? Похвально. И что вы читаете сейчас? – спросила Любовь Александровна.

– Сейчас ничего. Сейчас я ем.

Мать взглянула на сына, и в этом взгляде не было ничего хорошего.

– Я имела в виду, что вы читали в последний раз? – тоном теряющего терпение человека переспросила мать.

– А… не помню. Но эта книга мне не понравилась, там картинок почти не было.

– Гм… очень мило! – иронично заметила Любовь Александровна. – И сколько же вам лет сейчас?

– Уже восемнадцать, – соврала Лилия и запихнула в рот кусок колбасы.

Снова повисло молчание. Хозяйка решила заполнить его подачей второго блюда. Эта была аппетитнейшая свинина в сливочно-грибном соусе. Мать поставила большое блюдо на середину стола и вежливо предложила угощаться. Через пару минут от аккуратно нарезанных кусочков мяса остались только приятные воспоминания.

– А вы к нам надолго? – спросила хозяйка вечера, не отрывая глаз от своей тарелки, на которой всё ещё одиноко лежал кусочек сырника.

Отдельное ударение на слове «вы» ясно дало понять, что она обращалась к Павлу.

– Мама, Паша будет смотреть за лошадьми, – вмешался Эдуард. – Я же вам говорил.

– Вот как? А он справится? Ты же знаешь, как отец любил их.

– Не волнуйтесь, мама, он отлично ладит с лошадьми.

– Называйте меня просто Пашка, – наконец-то подал голос Павел.

– Пашка? – будто увидев слизняка, скривилась Любовь Александровна. – И вы не сочтёте это фамильярностью?

– Мама, – снова посчитал нужным вмешаться Эдуард. – Павел – простой человек. Будьте уверены, его такое обращение не покоробит. И кстати, Лилию тоже можете называть на «ты». Не чужие ведь…

За столом опять воцарилась наэлектризованная тишина. Слышны были только чавканье Лилии, скрежетание приборов и позвякивание столовой посуды. Любовь Александровна изо всех сил старалась придумать новую тему для разговора, но, ничего не сообразив, пошла за третьим блюдом. Им оказалась нежная телячья вырезка с жареным луком и тушёными овощами.

– А где вы работаете… то есть работали, Павел? – попыталась ненавязчиво спросить Любовь Александровна.

– Я работал в цирке, пока он не сгорел.

– Боже, так вы из того самого цирка? – с вполне искренним интересом оживилась мать Эдуарда. – Я слышала про пожар в Сочи, это ужасно.

– Да, именно оттуда, – отозвался Павел и запихнул в рот кусок, давая понять, что разговор на эту тему ему неприятен.

По крайней мере, Любовь Александровна поняла именно так, хотя, может быть, Павел просто, безо всякой тайной мысли, запихнул в рот кусок говядины.

– Павлу нужно восстановить документы, потерянные в пожаре, а остановиться ему в Москве было негде. Поэтому я его и позвал пожить у нас, как раз и за лошадьми присмотрит, – вновь встрял в разговор Эдуард.

Планировавшийся лёгкий застольный разговор совершенно не клеился. Спотыкаясь на каждом шагу, он тоскливо плёлся по банальным и избитым темам, словно бы нарочно стремясь заглохнуть после каждого сказанного слова. После очередной повисшей паузы Любовь Александровна не нашла ничего лучше, как обратиться к сыну:

– А я сегодня была на могилке отца. Представляешь…

Что именно Эдуард должен был представить, так и осталось неизвестным, потому что как раз в этот момент Лилия смачно отрыгнула. Неблагопристойный для светского ужина звук больно ударил по барабанным перепонкам Любови Александровны, сделав большую пробоину в тонкой душевной организации светской львицы. Попранный вопиющим неуважением застольный этикет требовал немедленного возмездия. Из последних сил цепляясь за ускользающие нити культуры общения, Любовь Александровна попыталась сформулировать своё негодование. Подсознание автоматически отослало её на пять столетий назад:

– В сие одрине реснота благодать великая есть, – изрекла Любовь Александровна. – Устыдилась бы, отроковица! Негоже досадити чадь да срамиться аки… тожде… мамонь окаянная.

В первую секунду Павел и Лилия так опешили от этого случайного набора звуков, что уставились на Любовь Александровну как на умалишённую.

«В этом доме приличие – это дар божий, – тем временем напряжённо переводил для себя Эдуард. – Постыдилась бы, девушка! Нехорошо (и это мягко сказано) оскорблять семью и позориться как… эта самое… обезьяна безбожная».

Любовь Александровна, выдержав грозную паузу, гордо встала, поправила безукоризненно белую блузу и, трагически прищурив глаза, вышла из комнаты.

Повисло неловкое молчание. Было слышно, как на стене тикают часы и большая чёрная муха, противно жужжа, бьётся о стекло. В первый раз за всё время Эдуард испытал стыд за свою невесту. Облокотившись на стол и обхватив голову руками, он размышлял о сложившейся ситуации. Призрачная надежда на то, что мать примет невесту, хрупкой бабочкой упорхнула в небеса, помахав на прощание розовым крылом. На душе было тяжко и мерзко. Стена социально-культурного предубеждения оказалась непробиваемой, и жалкие потуги Эдуарда преодолеть отчуждение так и остались пустыми мечтами. Варианты закончились. Резко захотелось серого дождя, грустной песни и горькой водки.

– М-да… я думаю, о десерте не может быть и речи, – философски заметил Павел и встал из-за стола.

Вечером, когда все уже ложились спать, Эдуард набрался смелости и зашёл в комнату матери, чтоб пожелать спокойной ночи. Перед тем как постучаться и открыть дверь, он на минуту задумался.

Эдуард действительно любил её и до этого дня старался не расстраивать. Теперь же, после случившегося, Эдуард поражался собственной дерзости…Подумать только, пойти наперекор и привести домой невесту, предварительно не посоветовавшись с матерью! Это форменное самоуправство, нарушение незыблемых устоев семьи и плевок в душу человеку, который «всю жизнь мучился, растил и воспитывал» единственное и горячо любимое чадо. Да он на самом деле спятил! Или всё-таки нет? Может, это как раз и есть настоящая жизнь? Сделать осознанный, пускай даже спонтанный, но от этого не менее желанный выбор. Сделать выбор самому и защищать его как единственно верный впервые за всю свою парниковую жизнь. Эдуарду вспомнилось, что даже трусы на нём (широкие семейники в зелёный листочек), и те выбирала мать, потому что другие, которые понравились Эдуарду, по мнению Людмилы Александровны, слишком сильно сдавливали мошонку. Поворачивать вспять было поздно. Эдуард любил мать, но эта сыновья любовь была слишком привычна и обыденна. Она была словно большой и красивый ковёр, к которому все так привыкли, что никто уже и не замечает. Любовь же к Лилии была совершенно иной. Это было новое, пьянящее, пронзительное, окрыляющее чувство. Тяга к женщине, которой желаешь обладать и не хочешь ей подчиняться. Эта любовь, как свежий ветер, ворвавшийся из внезапно открытого окна в затхлую комнату и принесший с собой аромат свободных, цветущих буйным цветом равнин. Эдуард чувствовал себя декабристом, восставшим против угнетателя царя (теперь именно так он видел свою мать) во имя высших идеалов. Выбор был сделан. В битве за душу Эдуарда материнская любовь проиграла.