Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Глава XII

Описание корякских саней – Передвижение на оленях – Почему опасно быть самому возничим – Визит в вождю Амуламуле – В юрте брата Умиавина – О хозяине юрты – Стада северных оленей – Юрты кочевых коряков – Горячие источники Таватомы – Горы Вилиги – Острог Туманы – Буря – Укрытие в заброшенном юрте – План моего путешествия – Иретский залив

Из четырёх солдат, сопровождавших меня, когда я покинул Каменное, со мной остались только двое – Голиков и Недорезов; остальных я оставил в Гижиге, где они жили. Однако по рекомендации господина Гагена я взял с собой молодого купца по имени Киселёв, который попросил разрешения сопровождать меня до Охотска. Во время моего пребывания в Гижиге я часто имел возможность беседовать с ним, знал цену его обществу, и считал удачей встретить такого приятного собеседника.

Я напрасно готовился вести свои собственные сани; все противились мне, опасаясь, что недостаток знаний и умения в отношении новых для меня оленей может привести к какому-нибудь несчастью; кроме того, им было прямо приказано не допускать меня, по крайней мере в первый день. Когда я подошёл к своим саням, мой проводник уже сидел впереди, и я занял свое место, не обратив на него внимания; но когда он обернулся, я узнал в нём корякского вождя по имени Эвиава. Он пылко выразил свою радость по поводу того, что ему выпала честь сопровождать меня, и мы тронулись.

Я уже давно должен был дать читателю описание корякских саней и теперь могу удовлетворить его любопытство. Картина, я надеюсь, будет достаточно интересной, чтобы быть прощённым за задержку.

На двух параллельных друг другу деревянных полозьях длиной в шесть с половиной футов, шириной в три дюйма и очень грубо обработанных, концы которых спереди загнуты вверх в виде полумесяца, помещается корпус саней, представляющий собой не что иное, как ажурную раму, длиной в пять футов и шириной в восемнадцать дюймов, приподнятую на два с небольшим фута над землёй. Два небольших шеста, около пяти дюймов в окружности, составляют раму этого транспортного средства, мелкие части которой образованы толстыми рейками, вставленными одна в другую. Поперечная перекладина, более прочная, чем эти шесты, соединяет их передние части, которые тянутся к дугам полозьев и крепятся к ним кожаными ремнями. Нижняя часть этой ажурной конструкции опирается на своего рода изогнутые ножки, нижние концы которых раздвоены и вставлены в полозья, а открытая спинка выполнена из изогнутого полукругом дерева высотой шестнадцать дюймов и глубиной двадцать четыре, с короткими перемычками, расположенными вверху, в отверстиях полукольца, почти как спинки наших кресел в саду. В этом узком пространстве путешественник обыкновенно помещает свои припасы или что-нибудь, требующее быстрого доступа. Что касается меня, то я поставил на это место свою шкатулку с депешами, и сидел на ней до тех пор, пока не занял место проводника. Его место находится в середине открытой площадки, рядом с перекладиной; он садится здесь верхом, поставив ноги на полозья саней.

Упряжка состоит из двух оленей, расположенных рядом, без всякой другой упряжи, кроме кожаного ошейника и ремня, который проходит между передними ногами животного и крепится, от оленю справа, к поперечине саней, а тот, что принадлежит оленю слева – к нижней части одной из арочных опор саней с той же стороны. В качестве поводьев используются два тонких ремешка, один конец которых привязан к корням рогов оленя^[174]. Когда хотят повернуть вправо, возница плавно натягивают поводья в этом направлении, ударяя в то же время хлыстом животное слева. Когда надо повернуть налево, они два-три раза шлёпают поводом правого оленя. Левая вожжа не имеет никакого другого применения, кроме как в качестве узды для оленя, к которому она привязана. У водителя также есть палка, один конец которой снабжён поперечиной из кости. Один конец кости острый, и используется главным образом для того, чтобы освободить оленя от ремня во время движения, если он случайно запутается вокруг его ног; это считается одним из самых главных умений погонщика. Другой конец поперечины тупой и служит для того, чтобы бить им, как кнутом; но удары, наносимые им, гораздо сильнее и к тому же раздаются так щедро, что бедные животные иногда покрываются кровью. Эти палки склонны часто ломаться, поэтому их берут с собой несколько штук про запас и крепят вдоль саней.

До самого вечера мы ехали очень медленно. Единственное неудобство, которое я испытывал, было то, что из-за отсутствия переводчика я не мог наслаждаться беседой с моим проводником-вождём. Это, несомненно, лишило меня некоторых сведений, которые он мог предоставить, и наше взаимное молчание отнюдь не делало путешествие приятнее.

Мы остановились в семь часов. Необходимо было добраться до горы, хорошо знакомой нашим корякам, и которая была отмечена в нашем маршруте как первый ночлег. Напрасно я рассчитывал на убежище в лесу, как это было в случае с собачьими упряжками. При выборе места для отдыха не учитывается удобство путешественника; считаются только с удобством оленей, и место, наиболее изобилующее мхом, всегда оказывается предпочтительным. На полпути к вершине горы наши олени были распряжены, и никто больше не заботился о них, кроме как привязать их кожаными ремнями. Они тут же нашли себе под снегом пищу. На небольшом расстоянии мы развели костёр и поставили на огонь котелок, а продолжительность нашего ужина соответствовала его скромности. Я впустил в свою кают-компанию моего корякского князя, который, казалось, был весьма польщен оказанной ему честью. Затем я лёг на снег, и мне было позволено поспать несколько часов; а когда время истекло, меня разбудили без всяких угрызений совести, чтобы продолжить путешествие.

Необходимо отметить, что коряки могут непрерывно путешествовать четыре, пять или шесть дней подряд, почти не отдыхая. Олени привычны бегать днём и ночью. Через каждые два-три часа их распрягают и дают покормиться в течение часа, после чего они снова отправляются в путь с таким же рвением; и это повторяется до тех пор, пока не будет пройден весь путь. Так что я считал себя счастливчиком, когда наступила ночь, и я мог позволить себе целых два часа непрерывного сна. Однако эта милость оказывалась мне недолго, и мало-помалу мне пришлось привыкнуть к распорядку дня моих непреклонных проводников, хотя и не без особого труда.

Прежде чем я снова сел за поводья, Эвиава сказал, что необходимо облегчить наши сани, так как вес двух человек слишком велик для наших оленей, и что если я захочу поуправлять упряжкой сам, то он пересядет на одни из тех пустых саней, которые мы взяли с собой на случай какого-нибудь происшествия или потери одного из наших оленей. Это предложение полностью совпадало с моим желанием, так что я немедленно схватил поводья и начал свое новое ученичество.

Учиться оказалось так же трудно, как и тогда, в Большерецке, с той лишь разницей, что тогда я первый смеялся над частотой моих падений, а сейчас убедился в их опасности для жизни. Ремень от левого оленя, привязанный к опоре саней с левой стороны, почти касается левой ноги возницы, который должен быть постоянно настороже, чтобы держаться от нее подальше. По неопытности я забыл об этой предосторожности, и моя нога запуталась. Жёсткое падение или, скорее, внезапная и острая боль в ноге заставила меня непроизвольно отпустить повод, чтобы схватиться за больное место. Но как я мог освободиться? Олени, оставшись без повода, понеслись, и мои попытки освободиться только подгоняли их. Трудно представить, что я тогда вытерпел: меня тащит по снегу, голова беспрестанно ударяется о полозья, и каждую секунду я чувствую, что ногу вот-вот оторвёт! Я уже не мог кричать, Я уже почти потерял сознание, когда совершенно случайно волочащийся по снегу повод попался мне под левую руку. Я так же непроизвольно натянул его и остановил оленей. Тут же подбежали кто-то из моих людей, ожидая найти меня либо серьёзно раненым, либо вообще лишённым жизни. Но после нескольких минут обморока ко мне вернулись чувства, и я поднялся. Единственная травма, которую я получил, была сильный ушиб ноги и боль в голове, которые не имели серьёзных последствий. Радостный, что так легко отделался, я уселся в сани и продолжил путь, как будто ничего не случилось.

После этого случая я стал более осмотрительным и всякий раз, когда меня опрокидывали, немедленно останавливал своих оленей. В тот раз мне просто повезло, что они не утащили меня в горы^[175]. А как вообще в таком случае можно остановить оленей? Как рассказали мне коряки, на это иногда тратится три-четыре дня, а иногда их так и не удаётся догнать! Это известие заставило меня трепетать от одной только мысли, что шкатулка с донесениями, прикреплённая к моим саням, может убежать от меня каждую минуту.

Слева от нашей дороги я увидел деревню Гарманда́^[176], расположенную на берегу моря, в девяноста верстах от Гижиги. Мы подъехали к ней не ближе версты, и она показалась мне очень небольшим острогом. Ещё через три версты я увидел две юрты и шесть балаганов, в которых жили только летом.

Нам оставалось ещё семь вёрст до места, предназначенного для нашего привала – крошечной деревушки посреди небольшого леса на берегу реки Наяхан. Она состояла из одной юрты и трёх или четырёх балаганов, где постоянно жили десять–двенадцать коряков, которые оказали мне сносный приём, ибо они, по крайней мере, приютили меня на ночь; что было не пустяковым удобством для человека, вынужденного спать на открытом воздухе и на снегу.

Около двух часов ночи мы послали за нашими оленями, которых накануне отвели подальше от деревни, чтобы они имели возможность покормиться и были вне досягаемости собак. Следующий день путешествия не принес ничего интересного.

Вечером Эвиава, который не очень хорошо знал, где находится юрта брата Умиавина, предложил мне подняться на гору слева, где он ожидал найти одного своего соплеменника, который мог бы указать нам нужное направление. Полтора часа мы добирались до вершины, но, оглядевшись, не нашли там никаких признаков жилья. Ночь не позволяла нам продолжать поиски. Заметив, что я устал и не расположен идти дальше, Эвиава расстроился. Тогда я предложил ему отправится на поиски без меня, а я тем временем отдохну здесь до его возвращения. Часа через три он пришел радостный и разбудил меня. Он нашел своего друга, вождя Амуламулу со всем его стадом. Они просили меня не ехать дальше до следующего утра, так как все они хотели встретиться со мной. Признаться, я и не возражал, так как это обеспечило мне отдых почти на всю ночь.

Как только рассвело, пришли мои гости. Вождь подошел ко мне первым, чтобы по-корякски засвидетельствовать свое почтение. Приветствие сопровождалось красивой черно-рыжей лисьей шкурой – сиводушкой, которую он вытащил из своей парки и заставил меня принять^[177]. В ответ на эту любезность я угостил их всех водкой и табаком, которыми щедро запасся в Гижиге. Вскоре, получив необходимые сведения и поблагодарив их за доброту, мы поехали дальше.

Хотя снег был очень глубоким и совсем не твердым, наши олени бежали удивительно легко и быстро. Имея более широкие лапы, они не вязнут в снегу так сильно, как собаки. В этом их большое преимущество, так как нет необходимости идти впереди на снегоступах, чтобы расчистить им путь. Но собаки не так скоро устают и избавляют путника от неприятной необходимости останавливаться каждые два-три часа.

По дороге я убил несколько куропаток. Судя по их количеству, здешние места очень благоприятны для них. Несколько диких оленей убежали при нашем приближении, и так быстро, что я едва успевал их заметить. К счастью, обилие провизии лишило меня всякого желания охотиться на них.

В полдень мы уже видели реку Студёную, а через час после этого пересекли её и прибыли в юрту брата Умиавина, в руки которого Эвиава обязался передать меня.

Мой новый хозяин вышел встретить меня во главе всей своей семьи. Удовлетворение от встречи со мной было заметно на их лицах, и они, казалось, состязались, кто из них должен быть ближе ко мне. Речь старого князя была коротка, но полна той сердечности, которую он выказывал прежде. Всё было в моем распоряжении, и я мог пользоваться услугами его самого и его семьи. Они тут же принялись укрывать мои сани и поклажу. Кроме моих депеш у меня не было других забот, и поскольку они хотели побеспокоиться и о них, я должен был объяснить им, что никому не доверяю эту шкатулку.

Когда я зашёл в юрту, моей первой заботой было заплатить Эвиаве за провоз. У меня было двенадцать саней, каждые запряжённые двумя оленями; расстояние, которое мы проехали, было сто восемьдесят пять вёрст, и я должен был, следовательно, семь рублей сорок копеек^[178]. Получив эту сумму, мой добрый проводник восхитился моей щедростью. Напрасно я старался доказать ему, что заплатил не больше, чем причитается; он не мог понять моих расчётов и постоянно повторял, что никогда не встречал такого честного человека. Заплатить ему то, что я и так был обязан, было, по его мнению, актом высшей добродетели. Его чрезмерная благодарность даёт основание подозревать, что русские практикуют здесь нечто большее, чем бережливость; и становится понятно, почему путешествия в этом краю не сопровождаются большими расходами.

Эвиава и мой хозяин обедали вместе со мной. Водки не жалели, все были в хорошем настроении и мои гости признавались, что не помнят, когда им жилось так же роскошно.

Остаток дня я провёл в наблюдениях и разговорах с окружающими. Но читателю, возможно, будет любопытно узнать что-нибудь ещё о славном коряке, который принял меня с такой любезностью.

Его также зовут Умиавин, но он отличается от своего брата именем Семён, в которое он был крещён в младенчестве. Он чистосердечно признался мне, что понятия не имеет о сущности христианской религии. Об обучении этого молодого прозелита так мало позаботились, что он не знал даже самых важных положений Евангелия. Привыкнув к абсурдной смеси заблуждений шаманизма и некоторых пришлых обычаев христианства^[179], он с радостью нашёл в своем сердце принципы естественной праведности, которыми и руководствовался в своей жизни.

Как и все коряки, он небольшого роста и смугл. Умное лицо и вся его внешность располагают к себе и излучают откровенность и доброжелательность, а короткие седые волосы и правильные черты лица говорят о его выдающихся качествах. Его правая рука искалечена в отчаянной схватке с медведем. Его товарищи в страхе убежали, а он остался один на один с чудовищем, и хотя у него не было никакого оружия, кроме ножа, он вышел победителем. Охота – его любимое занятие. Соплеменники считают его искусным, бесстрашным и очень удачливым охотником.

Но именно ум его наиболее достоин уважения. Он предложил один проект, который, как он жалуется, ему не позволили выполнить. Это уже говорит о его бо́льшем уме и рассудительности, чем можно приписать остальным его соплеменникам. Проект этот возник таким образом.

Непокорный и ревниво оберегающий свою свободу, этот народ долгое время с трудом примирялся с мыслью быть данником России. Суровая администрация края обвинялась ими в злоупотреблении властью, и, действительно, среди многочисленных казацких урядников было немало тех, кто не испытывал никаких угрызений совести, жестоко обращаясь с этими новыми подданными императрицы.

Семён Умиавин был первым, кто выразил своё негодование. Возмущённый более беспощадностью вымогателей, чем их поборами, он говорил, что такое поведение не могло быть разрешено государыней, чья доброта и справедливость постоянно ими же превозносились. Это рассуждение побудило его природную смелость к активным действиям. Тотчас же собрав нескольких своих соплеменников, которые, как и он сам, были жертвами беззакония этих мелких тиранов, он поделился с ними своими подозрениями и планами.

«Братья мои, – сказал он, – чувствуете ли вы тяжесть ваших оков? Неужели вы родились, чтобы носить их, чтобы стать добычей этих алчных правителей, злоупотребляющих вверенной им властью, чья алчность заставляет их смотреть на нас как на собственность, которой они могут распоряжаться по своему усмотрению? Как можем мы освободиться от этого бедствия? Мы не можем прибегнуть к оружию, мы слишком слабы, а новые, ещё более многочисленные враги придут на место убитых. Но мы сможем пройти тот дальний путь, который прошли они, чтобы прийти к нам, и донесём наши жалобы до нашей государыни. Ведь от её имени, но не по её приказу, нас обижают и грабят. Этими жестокостями и коварством они оскверняют мудрость её правления. При этом её распутные посланники ещё и похваляются своим милосердием. Давайте отправимся к ней самой, броситься к ее ногам и расскажем о своих обидах. Она – наша общая мать, она услышит плач своих подданных, о которых она не может знать ничего, кроме злых выдумок своих грешных посланников».

Эта речь, которую я передал почти в том же виде, в каком она была рассказана мне Умиавином, воодушевила присутствующих своей страстью и гневом. После этого было бурное обсуждение, кто поедет в Петербург. Для миссии отобрали самых богатых и смелых. Умиавин, благодаря своему умению сносно изъясняться на русском языке, имел честь возглавить депутацию, и они отбыли, снабжённые множеством ценных вещей, которые предназначались для подарков. По прибытии в Охотск нашим путешественникам понадобилась помощь. Они обратились к коменданту с просьбой снабдить их средствами хотя бы до Иркутска. Тот разузнал в общих чертах об их замысле и, предвидя неприятности для самого себя, принял меры, чтобы расстроить их планы. Под благовидным предлогом получения сперва согласия генерал-губернатора он задержал их на несколько месяцев. Это время он использовал для того, чтобы отговорить их от поездки. Увещевания, уговоры, задабривание – всё шло в ход, но ничто не могло отговорить их от дальнейшего путешествия; они были непреклонны. Тогда применили силу и хитрость: подстроили им нарушение порядка, и в наказание они были вынуждены вернуться, испытывая обиду и унижение от того, что без всякой цели потратили большую часть своего богатства и оленей.

Этот печальный опыт не обескуражил вождя корякского союза, наоборот, он стал в его глазах ещё одним доказательством полезности его замысла и необходимости его осуществления. С этого момента он бережно хранил надежду, что когда-нибудь ему представится более удачный случай. Во время моего визита его сердце всё ещё пылало желанием предпринять эту поездку. «Да, – говорил он, – несмотря на мой возраст, я бы и сейчас отправился в путь. Мои мотивы несомненно будут иными, я уже не боюсь прежних препятствий, поскольку наше нынешнее начальство заслужило наше доверие и одобрение. Моя мечта – увидеть свою государыню! Иногда я пытаюсь представить себе её великолепный дворец, его богатство и всё, что в нём есть, и снова сожалею о том, что мне не позволили увидеть её во всем величии и славе. Если бы мы увидели её божественность и рассказали о ней нашим соплеменникам, то это наполнило бы сердце каждого уважением и покорностью. И мы бы с радостью платить всякую умеренную дань, теперь уже от любви, а не от страха, как раньше. Мы бы научили наших соседей уважать её правительство, показав им пример нашей удовлетворённости и признательности».

Мой разговор с этим добродетельным коряком почти весь был такого рода. Я посчитал себя обязанным записать его здесь, чтобы дать самое полное описание его личности. С вашего позволения я добавлю ещё один эпизод.

Расходы, которые он тогда понёс, едва не погубили его. Потребовалось значительное время, чтобы восстановить его стадо, которое за время его отсутствия из-за небрежности и неверности тех, кому он его доверил, пришло в полный упадок. И в этот же момент он проявил поразительную щедрость. Один из его родственников за несколько месяцев до этого потерял всех своих оленей и попал в рабство. Семён Умиавин пришёл на помощь и собрал для него небольшое стадо, которое и одолжил ему без всяких процентов. Вернувшись из своего неудачного путешествия, он отказался взять его обратно, потому что оно ещё недостаточно выросло, обеспечив, таким образом, своему родичу средства к существованию.

Олени – единственное богатство для этого странствующего народа. У вождя племени редко бывает меньше двух-трех сотен, а у многих из них – три-четыре тысячи. Стадо Умиавина состояло тогда из восьми или девяти сотен оленей, вид которых доставлял мне большое удовольствие.

Вся эта масса оленей пасётся на вершине горы, недалеко от реки Студёной. Иногда вместе, а иногда порознь, они ищут под снегом мох. Изредка кто-нибудь отбивается от стада, но их всегда без труда возвращают обратно. Вечером в день моего приезда я имел возможность насладиться зрелищем ловли оленей. Сначала собрали их всех вместе для того, чтобы выбрать из них тех, которые предназначались для меня, что потребовало всего четверть часа. По особому крику пастухов прирученные олени направились к нам. Молодые и те, кто не предназначен для работы в упряжке, уходят в другом направлении. Затем от прирученных отделили слишком медлительных и чересчур беспокойных, которые тут же присоединились к остальным, а тех, кто был нам нужен, быстро отловили с помощью лассо, которое коряки бросают с необычайной ловкостью.

Обычно самок оленей не используют в качестве рабочей силы, они предназначены только для размножения. Олени спариваются осенью, а телятся весной. Молодые самцы, предназначенные для упряжки, кастрируются, как и собаки на Камчатке.

В стаде почти всегда есть три или четыре оленя, которых приучают к охоте на других оленей – диких. Способности таких животных непостижимы; они охотятся даже во время кормёжки. Если такой олень замечает дикого собрата, то он начинает, внешне не выказывая никакого интереса или удивления и не переставая щипать мох, подражать походке и движениям другого и приближаться к нему, не вызывая подозрения. Вскоре они уже играют вместе; их рога переплетаются, они бегают друг за другом, сходятся и снова расходятся. В этих весёлых забавах ручной олень постепенно подводит свою добычу под мушкетный выстрел охотника. Хорошо обученный олень может даже поймать своего собрата живым, для этого на рога первого надевается верёвка, которой он в своей игре опутывает рога другого. И чем больше усилий прилагает дикий олень, чтобы убежать, тем теснее затягивается петля и тем сильнее ручной олень держит верёвку, чтобы дать своему хозяину время подойти. Однако часто случается, что дикий олень начинает что-то подозревать и спасается бегством.

Когда утром коряк выходит из своей юрты, олени толпятся вокруг него в ожидании питья, которое является для них высшим лакомством; это не что иное, как человеческая моча, бережно сохраняемая в сосудах или корзинах из соломы такого плотного плетения, что не пропускает жидкость. Животные так любят этот «напиток», что какое бы количество им ни давали, они выпивают его в одно мгновение.

Семён Умиавин приказал убить молодого оленя, лучшего из его стада. Его освежевали для меня, и добавили ещё половину дикого оленя, мясо которого оказалось ещё более сочным. Он дал мне также четыре очень красивые шкуры^[180]. Затем мы вошли в юрту, где я провёл ночь на расстеленном в углу тюфяке.

Хотя они и имеют одно и то же название, никакого сходства между жилищами кочевых и оседлых коряков нет. Не зная, как отличить жилища этих людей, русские дали им всем имя «юрта», не утруждая себя первоначальным значением этого слова, означающего подземное жилище. Юрты, о которых идёт речь – это, собственно говоря, просто постройки в виде хижин на поверхности земли. О фундаменте не заботятся, только убирают снег на месте постройки. По окружности на равном расстоянии друг от друга возводится ряд жердей, которые соединяются вместе верхушками. Эта грубая деревянная конструкция беспорядочно покрывается дублёными оленьими шкурами от основания^[181] до фута или двух от вершины, где оставляется отверстие для выхода дыма. От этого происходит значительное неудобство, так как ничего не защищает центр жилища от дождя и снега; между тем именно на этом месте разводится костёр и готовится пища. Семья и работники, которые заботятся о стаде, спят под «пологами», которые представляют собой нечто вроде низких палаток, расположенных по внутренней окружности юрты и напоминающих квадратные шатры чукчей.

Кочевая жизнь этого странствующего народа побудила их изобрести такой вид жилья. Поскольку перевозка их домов легка и удобна, они всегда готовы переехать на другое место. При первой же необходимости или неудобстве они разбирают свои жилища, прикрепляют шесты вдоль саней, а шкуры укладывают вместе с вещами. Затем находится новое место^[182], которое вскоре снова покидается для переезда на ещё более новое, и таким образом они всё время перемещаются с места на место. Их сани, поэтому, всегда стоят нагруженными рядом с жилищами, а провизия и другие предметы достаются из них только по мере необходимости.

К моему прибытию было приготовлено двенадцать саней. Первым делом Семён Умиавин заверить меня, что он сам будет моим проводником и доведёт меня, если понадобится, до Ямска. Я с готовностью принял это любезное предложение. В восемь часов утра 10 апреля мы тронулись в путь и, преодолев двадцать пять вёрст, в полдень достигли реки Таватум.

Желая увидеть поблизости горячий источник^[183], на который указал мне Умиавин, я надела свои снегоступы, чтобы пешком пересечь небольшой лесок, у которого протекает ручей шириной в три сажени, впадающий в Таватум. Со своими людьми я договорился, что они перейдут через высокую гору, которая была справа, и будут ждать меня там, и тем временем накормят оленей и приготовят обед. Я пошёл в сопровождении господина Киселёва, и, пройдя две версты, мы добрались до источника.

Говорят, что он сливается из нескольких других, вытекающих из горы слева от реки. Над источником клубится густой пар, но он не имеет неприятного запаха. Вода очень горячая, и постоянно выделяет пузырьки газа. Вкус её острый и неприятный, что, по-видимому, означает, что вода содержит сернистые соли; а анализ, возможно, обнаружил бы в ней железо и медь. Несомненно, что камни, которые мы подбирали на берегу ручья, имели вулканическое происхождение, но самым необычным было то, как подействовала на нас вода из источника. Я только слегка прополоскал ею рот, а г-н Киселёв умыл лицо – и у него начала слазить кожа, а у меня как будто содрали кожу с языка и нёба, и я после этого ещё долго не мог есть ничего горячего или острого.

Удовлетворив моё любопытство, мы собрались присоединиться к нашей компании. Мы решили, что для этого нам надо перейти через гору, противоположную той, из которой вытекал горячий источник. На подъёме наши снегоступы сильно замедляли наше движение, мы сняли их и поднимались пешком. Примерно через три четверти пути, изнемогая от усталости и опасаясь, что мы ошиблись дорогой, я попросил своего спутника, более привычного к таким подъёмам по снегу, попытаться взобраться на вершину, откуда, как я надеялся, он сможет увидеть наше отряд. Это ему удалось, и после полутора часов беспокойного ожидания я увидел нашего славного коряка, шедшего мне на помощь с санями. Он сообщил мне, что на самом деле мы выбрали неверное направление, и Киселёв чуть не погиб, прежде чем нашёл наш лагерь. По прибытии мы тотчас же отправились в путь и не останавливались, пока не стало уже поздно, проехав от горячих источников Таватумы двадцать пять вёрст.

Мы наметили себе, что 11 апреля достигнем горной цепи, называемой Вилигинской хребет, но это оказалось неосуществимо. На закате дня мы могли только увидеть эти горы; однако продолжали идти вперёд, пока не подошли достаточно близко, чтобы быть уверенными, что достигнем их на следующий день рано утром.

Они казались совсем близко от нас, когда мы были ещё на расстоянии восьми вёрст. Пройдя это место, мы пересекли небольшую реку Вилигу, вьющуюся у подножия этих гор, а затем подошли к самой высокой горе, название которой, тоже Вилига, даёт название всему хребту. На первый взгляд она казалась недоступной. Перед нами открылась узкая тропа через перевал, и, доверившись нашему проводнику, мы ступили на неё. Четырёх часов едва хватило, чтобы добраться до вершины. Представьте себе огромную массив, по меньшей мере двести ярдов высотой и почти вертикальный, с выступающими из него в разных местах голыми скалами, очищенными от снега ветрами. То немногое, что осталось, делало поверхность настолько скользкой, что наши олени падали каждую секунду. Несмотря на все наши усилия, сани всё время норовили скатиться назад по крутому склону, и мы постоянно опасались, что они свалятся прямо на нас. Часто я хватался за камень, который казался надёжным, но он поддавался, и я терял равновесие. Если бы не Умиавин и мои солдаты, которые всегда были рядом со мной и вовремя оказывали мне помощь, я бы непременно упал в пропасть. Когда я добрался до вершины и посмотрел вниз, у меня закружилась голова. Я внезапно осознал, какой опасности мы избежали, и сердце моё содрогнулось.

Я был далёк от мысли, что нахожусь уже в безопасности, так как предстояло ещё спуститься вниз. Мой любезный коряк, чтобы придать мне уверенности, подробно объяснил способ, которым я должен пользоваться при спуске. Его толковые наставления успокоили меня, и я перестал бояться любого неосторожного движения. Но я всё ещё чувствовал себя неловко, так как оставил часть своего багажа у подножия горы. «У кого, – думал я про себя, – хватит теперь смелости пойти за ним?» За это дело взялся бесстрашный Умиавин и ушёл в сопровождении нескольких своих людей.

Меня мучила нестерпимая жажда. На вершине горы был снег, но не было видно ни кустика, чтобы растопить его. Надежда найти их внизу заставила меня принять решение не дожидаться Умиавина, а воспользоваться его советами и спуститься вниз самому. Мы начали с того, что распрягли оленей и привязали их к саням сзади. Затем мы уселись по двое в каждые сани и просто покатились вниз, как жители Петербурга, которые во время карнавала развлекаются таким образом на ледяных горках на берегах Невы. С помощью наших палок мы направляли и сдерживали наши сани, и менее чем через десять минут были внизу. Мне удалось найти несколько кустиков стланика, я разжёг костёр и утолил свою жажду. Было уже два часа, а в семь мы собрались все вместе. Умиавин вернулся живой и невредимый, но был так измождён, что мы смогли продолжить наш путь только в девять часов.