Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

На следующий день путешествие было менее утомительным, но только для нас, а не для наших оленей. Снег был глубиной более трех футов и такой рыхлый, что они проваливались по шею. Многие из них отказывались идти, и нам пришлось оставить их на дороге. Таковы неудобства, связанные с этими животными, когда вы хотите совершить долгое путешествие с короткими промежутками отдыха: если олени устали, то невозможно заставить их двигаться – приходится или останавливаться, или бросать их.

Я надеялся добраться до деревни Туманы^[184] утром 14-го, и мы были уже в десяти верстах от него, когда сильный порыв ветра со снегом почти ослепил нас. Это заставило нас сбавить скорость, и мы прибыли в деревню только в четыре часа пополудни.

Она расположен к юго-западу от Гижиги, на расстоянии четырёхсот сорока вёрст, в небольшом лесу, через который протекает река Туманы. Три юрты, столько же деревянных амбаров и дюжина балаганов составляют весь острог, население которого составляет двадцать семей. Хотя река изобилует рыбой^[185], я видел, как жители, то ли от лености, то ли от какого-то извращённого вкуса, питаются берёзовой корой, пропитанной китовым жиром.

Непогода продолжалась в течение 15 и 16 апреля; но даже если бы мы хотели, то не могли продолжать путь, так как наши олени были не в состоянии везти нас дальше. Умиавин не осмеливался признаться в этом, но его печальный вид говорил мне то, что он пытался скрыть. Когда я сказал ему об этом, он стал извиняться, как будто я имел право жаловаться, что он не может проводить меня, как намеревался, до Ямска. Мне было очень трудно дать ему понять, что я вполне удовлетворён его старанием и благодарю его за все его услуги. Мне даже пришлось изобразить недовольство, чтобы он принял кое-какие подарки, которые я считал себя обязанным прибавить к плате за провоз.

По его совету я уговорил жителей продать мне всех собак, которые у них были, но при всём их старании они могли достать только очень небольшое количество. Так что мне ничего не оставалось, кроме как запрягать молодых собак и даже беременных самок. Великодушие этих людей дошло до того, что они предложили мне часть своей сушёной рыбы, которой у них и так не было в избытке.

17-го ветер стих, но небо всё ещё было затянуто зловещими тёмными тучами. Тем не менее, я простился с Семёном Умиавином и моими хозяевами в Туманах и отбыл в час дня со своим эскортом и всем моим багажом в пяти открытых санях. Каждая упряжка состояла из восьми или десяти собак. Я взял ещё одного человека себе в возничие, так как у меня уже не было ни сил, ни терпения делать этим самому; это занятие совершенно меня измотало.

Вскоре мы вышли к морю, по которому решили обойти горы на побережье, пройти которые обычным путём было чрезвычайно трудно. Не успели мы пройти и пятнадцати вёрст, частью по льду, частью по берегу, как, к счастью для нас, пришлось возвратиться, так как начался снегопад, а ветер задул с такой силой, что сбивал с ног собак и чуть не переворачивал сани. Мои проводники поздно сообщили мне об опасности, а теперь из-за боязни заблудиться предложили нам укрыться в заброшенном юрте, находившейся не так далеко и хорошо им известной.

Юрта находилась на небольшой реке под названием Йованна^[186], в двадцати верстах от Туманов. Мы были сплошь залеплены снегом и сильно замёрзли, когда добрались до неё. Нам всем не терпелось спуститься вниз, чтобы укрыться от бури, но тут мы обнаружили, что вход в неё завален снегом глубиной в четыре фута. Наскоро разобравшись с упряжками, мы взяли, за неимением лопат, свои снегоступы и стали отрывать проход. Эта работа заняла у нас целый час. Там не было лестницы, но самые отчаянные спрыгнули вниз, а остальные последовали за ними. Мы наткнулись на замороженные туши тюленей, некоторые были наполовину обглоданы, скорее всего, хищными зверями, которые превратили это подземное жилище в свое зимнее логово. Кожаный невод в углу юрты была единственным признаком того, что здесь жили люди. Наверное, местные коряки пользовались этой юртой в качестве склада. Все стены были в сосульках, так что, по правде говоря, жилище это больше походило на ледник. Оно было квадратной формы размером десять на десять и глубиной пять футов.

Пока мы занимались тем, что перекладывали тюленьи туши, чтобы освободить место для ночлега, проводники привязали наших собак^[187] и дали им еду; вскоре был разведён огонь, и, согревшись и поужинав, я растянулся на кожаной сети, которую мы нашли в юрте. Тюлень под моей головой служил мне подушкой. Спутники последовали моему примеру, и, если не считать неудобством некоторую тесноту, мы провели ночь очень хорошо. Коряки жались друг к другу в своём углу и не могли вытянуться во весь рост; но они не жаловались и, казалось, не замечали каких-либо неудобств. Они спали, сидя на корточках, как обезьяны, закутавшись с головой в парки и упёршись локтями в колени; в такой позе, как видно, им было совершенно комфортно.

На следующий день ветер не стих, но поменял направление, и это было тем более неприятно, что теперь он загонял дым в юрту так сильно, что мы были вынуждены зажигать огонь только на время готовки еды.

Я решил спастись от вездесущего дыма и выйти подышать свежим воздухом, но не успел я ступить из юрты, как меня чуть не сбило с ног. У господина Киселёва, сопровождавшего меня, ветер сорвал шапку. Он бросился было догонять её, но это было бесполезно: на расстоянии пятнадцати шагов он совершенно потерял из виду наше убежище и смог найти дорогу назад только по крикам, которыми мы его звали.

Наконец нам удалось соорудить из снега достаточно высокий вал у входа, чтобы улучшить выход дыма. Теперь мы могли жечь костёр без перерыва, днём и ночью, но, несмотря на все старания, мы все мёрзли. Теперь к холоду прибавилась ещё ужасная сырость. Огонь постепенно растопил сосульки на стенах, на наши головы постоянно капало, а под ногами потекли ручьи. Ко всем нашим несчастьям ещё начали таять тюленьи туши, распространяя зловоние. Наших собственных испарений^[188] было более чем достаточно, чтобы сделать наше убежище сущей преисподней. Так как очистить воздух было невозможно, мы попытались по крайней мере избавиться от тюленей. Проводники предложили кормить ими наших собак, и я тут же согласился, тем более, что скудость наших запасов вяленой рыбы не позволяла нам транжирить. Присвоив, таким образом, себе то, что досталось нам по случайности, я, несомненно, причинил убыток неизвестным мне обитателям этой местности; но когда дело доходит до крайностей, эгоизм иногда простителен.

Сгорая от нетерпения продолжить наше путешествие, я послал своих коряков посмотреть погоду. Через пару минут они спустились, совершенно залепленные снегом, и такие замёрзшие, что не могли открыть рта. Их рассказ соответствовал их печальному виду; но из всех их восклицаний меня больше всего поразило то, что скалы, которые были в нескольких шагах от нашей юрты и хорошо различимы накануне вечером, теперь совершенно исчезли из виду.

20-го числа, когда погода стала спокойнее, и снегопад почти прекратился, я приказал готовиться к отъезду. Наши собаки были запряжены, и мы уже вылезли из юрты, когда страшный порыв ветра нарушил все наши планы. Снег повалил так же густо, как и до этого, и нам пришлось побыстрей ретироваться, радуясь, что не ушли далеко от укрытия. Почти сразу же я почувствовал себя больным. Я не знаю, было ли это вызвано внезапным переходом от холода к жаре, или гнилостным воздухом, которым я дышал все эти дни, или досадой от очередной неудачи, но я пробыл без чувств почти четверть часа. Усердие моих людей проявилось и в этом случае: чтобы привести меня в чувство, один окатил меня водой, а другой так энергично натёр мне виски снегом, что, кажется, содрал кожу.

Мои размышления после этого обморока были столь же печальны, как и моё положение. Я считал, что мой планы полностью рухнули из-за всех этих препятствий и задержек, и опасался не успеть в Охотск до того, как вскроются реки. Между тем это было необходимо, если я намеревался воспользоваться санным путём, чтобы добраться до места, называемого Юдомский крест^[189]. Оттуда я намеревался отправиться в Якутск кружным путём по рекам Юдома, Майя и Алдан^[190], что позволило бы мне избежать неудобств оттепели, делающей дорогу непроходимой даже для лошадей. Я понимал, что замедление даже в один день могло в результате вызвать задержку на два месяца и более. Надо было быть на моем месте, чтобы понять, насколько обескураживающей была моя перспектива; и даже опасности, которые меня окружали, страшили меня меньше.

Наконец, 21-го числа, можно было выступать. Небо всё ещё было затянуто тучами, и шёл сильный снег, но ветер стих, и мы решили отправиться в путь, несмотря на то, что опасались ещё одного урагана, который был чрезвычайно нежелателен, так как у нас не было никакой надежды найти ещё одно укрытие до самого Ямска. Мы направились к морю, по которому постоянно шли на расстоянии двух вёрст от берега; но вечером сочли благоразумным остановиться поближе. Лёд был совершенно гладким, и мы легко установили наш маленький лагерь.

На следующее утро мы поднялись довольно рано и, чтобы избежать изгибов берега, направились напрямую через море. Накануне вечером мы видели несколько бухт, но они были не так обширны, чем та, которую мы пересекли в этот день. К сожалению, порывистый ветер помешал мне рассмотреть её.

Я узнал от своих проводников, что в эту бухту впадает река Иреть, и что вход в неё почти полностью закрывается и обсыхает летом, во время отливов^[191]. Весной он изобилует водоплавающей птицей. Жители Ямска и его окрестностей ловят их сетями и бьют палками в сезон линьки. Мелководность бухты, которая во всех местах пригодна для брода, тому благоприятствует.

С наступлением ночи мы вышли на берег и остановились до утра в хвойном лесу на берегу реки Иреть.

23-го апреля не было ничего примечательного. Сильный ветер обрушился на нас посреди равнины, простиравшейся на двадцать пять вёрст. Я опять взялся идти по компасу, но не прошли мы и пятнадцати вёрст, как небо вдруг прояснилось. Тут мы встретили сержанта с донесениями из Охотска, а чуть дальше вышли на реку Яма верстах в трёх от её устья. Мы последовали по ней, по пути миновав справа летнее жилище рыбаков.

Глава XIII

Прибытие в Ямск – Одежда кочевых тунгусов – Гора Бабушка – Острог на р. Средней – Река Сиглан – Ола, тунгусская деревня – Тунгусские юрты – Женское кокетство – Особенности и характер тунгусов – Препятствие в виде разбитого льда – Проходим скалу по ледяному карнизу – В якутском доме – Острог Тауйск – Деревня Горбея – Иня.

Через шесть вёрст мы подошли к острогу Ямск, который находится более чем в ста пятидесяти верстах от Туманов. У нас почти кончились сухари, и мы были вынуждены не только заночевать там, но и оставаться значительную часть следующего дня, чтобы пополнить запасы провизии. Сержант, командовавший гарнизоном из двадцати человек, принял меня вежливо. По рекомендации коменданта Гижиги он старательно снабдил меня всем, в чём я нуждался, и дал необходимые мне сведения.

Ямский острог находится на берегу реки, в десяти верстах от её устья, где она образует бухту, пригодную, по-видимому, для якорной стоянки. Однако изрезанный берег и множество отмелей у входа в бухту делают ее довольно опасной, так как проход для судов узок и заставляет корабли часто лавировать или ложиться в дрейф в ожидании благоприятного ветра, чтобы пройти над отмелями, что почти невозможно при боковом ветре. Очевидно, что если бы это место было более населённым и посещаемым, то кораблекрушений было бы больше^[192].

В Ямске всего двадцать пять деревянных домов, часть их, вместе с церковью^[193], окружена квадратным частоколом, как в Гижиге, но не таким высоким и толстым. Население составляет двадцать семей, образ жизни у них русский.

У них я увидел новый для меня способ добывания соли. Они собирают на берегу древесину, которую море выбрасывает на берег, высушивают её и сжигают, пепел затем кипятят, в результате в осадке остаётся очень чистая соль.

За два дня до моего приезда из Ямска отбыл отряд кочевых тунгусов. Чтобы утешить меня от разочарования, что я их упустил, я был удостоен лицезрения их парадного платья, как мужчин, так и женщин. Они не носят никаких рубашек, но есть что-то вроде фартука, застёгнутого сзади и спускающегося до колен. Он расшит оленьим волосом и украшен разноцветным стеклянным бисером, снизу приделаны пластинки из железа и меди и множество маленьких колокольчиков. Под этим фартуком они носят что-то вроде штанов из кожи, а ноги их обуты в высокие расшитые сапоги мехом наружу. На плечах длинный камзол, к концам рукавов которого пришиты перчатки, с отверстием под запястьем, чтобы удобнее было их стягивать. Этот камзол, плотно облегающий грудь и фигуру, заканчивается около середины бедра и также украшен вышивкой и бисером. С поясницы свисает хвост длиной в два фута. Он сделан из шерсти, окрашенной от разные цвета. Головной убор представляет собой небольшую круглую шапочку с клапанами, прикрывающими уши. Вся одежда сделана из шкуры молодого оленя и отделана соболями, выдрами или другими столь же ценными мехами.

Одежда женщин почти такая же, за исключением того, что у них нет ни хвоста, ни перчаток, а в темени их шапочек есть небольшое отверстие около двух дюймов в диаметре, очевидно, чтобы пропускать в него волосы.

Таков парадный костюм этого народа. Зимой они одеты в толстую меховую одежду, при этом аккуратны и стараются не повредить её; как только они входят к себе в юрту, то меняют платье на какие-нибудь старые одеяния; а часто вообще раздеваются догола.

В этот день солнце светило в полную силу, возвещая о приближающейся оттепели. Поэтому я не преминул запастись в дорогу пластинами из китовой кости, которые в случае необходимости можно будет прикрепить к полозьям саней. По совету местных жителей, основанному на опыте путешествий в это время года, я решил ехать ночью и отдыхать днём, когда солнце будет в разгаре. Мы выехали из Ямска в одиннадцать часов вечера, наш караван состоял из девяти больших саней, называемых нартами^[194].

На рассвете мы достигли подножия горы в пятидесяти верстах от Ямска. Коряки дали ей название Бабушка. На вершине, говорят они, – могила старой колдуньи, знаменитой и грозной. Мои проводники утверждали, что это высочайшая гора в этой части света, но их суеверные страхи, по-видимому, преувеличивали её высоту, так как, по моему мнению, Вилига гораздо выше, по крайней мере, мне было труднее подняться на неё. Добравшись до вершины Бабушки, они надели на обувь железные скобы с шипами и закрепили поперек саней, под полозьями, довольно большие палки, чтобы уменьшить скорость спуска. Более ничего, кроме того, чтобы направлять нарты с помощью «остолов» – палок с железными остриями, не понадобилось, и мы добрались вниз без всяких происшествий. Местные жители, однако, считают этот спуск опасным, особенно когда неровности склона заполнены снегом, под которым остаётся много невидимых расщелин и обрывов, которые, я склонен полагать, могут оказаться смертельными для путешественников.

По всей вероятности, страх, который коряки испытывают перед этой бабушкой, возник следующим образом. Как естественный результат их предрассудков, они склонны к актам благодарности в тот момент, когда оказываются вне опасности. На вершину холма, где, как они полагали, спала колдунья, мои коряки привезли свои подношения: табак, кусочки рыбы, обломки железа и т.д. Другие до нас тоже оставляли там старые железяки, сломанные ножи, стрелы и т.п. Я увидел чукотское копье, украшенное слоновой костью, и подался было вперёд, чтобы схватить его, но коряки закричали на меня. «Что ты делаешь?! – воскликнул один из них. – Ты хочешь нас погубить?! Такое кощунство навлечёт на нас величайшие несчастья! Мы все погибнем в пути!». Я мог бы, конечно, посмеяться над боязливым прорицателем, если бы не нуждался в помощи этих людей. Чтобы не потерять её, приходилось уважать их заблуждения; потому я сделал вид, что осознал грозящую нам опасность, но как только они отвернулись, я улучшил момент и стащил эту «ужасную» стрелу, как памятник их глупого легковерия.

Следующее селение, которое было на нашем пути, был острог Средний^[195], в его положении есть что-то живописное, он находится на берегу моря, у входа в глубокую бухту, в которую впадает небольшая река. Вода в бухте свободна от какого-либо солоноватого привкуса. Коряки, населяющие деревню, приняли меня с большой сердечностью. Я отдохнул несколько часов в одной из двух юрт, которые вместе с несколькими амбарами составляют весь острог. Юрты эти построены так же, как и юрты оседлых коряков, с той лишь разницей, что они не подземные, и вход у них расположен на уровне земли. У этих берегов водятся разнообразные съедобные моллюски, они являются главной пищей местных жителей.

Мы выехали вечером со свежими собаками и проехали восемь вёрст по реке Средней. Лёд в некоторых местах ломался под нашими санями, но смелость и ловкость моих проводников справились с этими препятствиями. Если им надо было выйти на берег, они предусмотрительно надевали свои снегоступы, чтобы иметь более широкую опору на хрупком льду. Но самым большим неудобством был скользкий лёд; собаки не могли удержаться на ногах и ежеминутно падали.

Ещё до полудня 26-го числа мы достигли острога Сиглан^[196], последнего на корякских землях, расположенного на реке с тем же названием. Он находится в семидесяти семи верстах от Среднего и не отличается от него ни размером, ни населением. В нём есть только одна юрта, построенная на якутский манер; описание её я отложу до моего прибытия к этим людям. Мы задержались в Сиглане, чтобы поработать с нашими санями, а именно – закрепить под полозьями пластины из китовой кости, которые стали необходимы на рыхлом снегу, и уехали в пять часов вечера.

Сначала мы пересекли бухту, названную по имени деревни. Она была большой и хорошо защищённой, за исключением, кажется, юга и юго-востока. Берега её весьма высокие, а сама бухта так широка, что мы добирались до её западного мыса целых восемь часов^[197]. Дальше я обнаружил ещё один изгиб береговой линии, ещё более значительный, называемый бухта Ола^[198]. Несмотря на скорость нашего бега, мы десять часов пересекали её в самой широкой части.

27 апреля, около трёх часов пополудни, я остановился в Оле, тунгусской деревне в ста четырнадцати верстах от Сиглана. Она расположена на песчаной равнине в устье реки Ола, которая, расширяясь в этом месте, образует небольшую гавань, у оконечности которой в зимнее время укрываются тунгусы. Два дня назад они переехали оттуда в деревню, состоящую из десяти юрт, в которых будут жить, пока стоит тёплая погода.

Эти юрты не подземные, как у камчадалов и большинства оседлых коряков; они также длиннее и выше. Стены опираются на толстые столбы, а в верхней части крыши узкая щель, которая тянется через всю крышу; очаг также вытянут во всю длину дома. В восьми футах над огнём, который поддерживается всё лето, они вешают на поперечные балки весь свой запас рыбы и тюленей, чтобы высушить и закоптить их, и это на самом деле главное преимущество таких домов. С помощью пары дверей в противоположных сторонах юрты они могут заносить огромные куски дерева, целые деревья для очага. У каждой семьи есть своя постель в маленьких отдельных пологах по бокам жилища. Юрта, в которой я побывал, была разделена на отдельные комнаты, стены которых были сшиты из выделанных рыбьих кож, сшитых вместе и окрашенных в разные цвета. Этот необычный гобелен весьма хорошо выглядит.

Зимние юрты круглые и построены на земле, как и летние. Стены сложены из больших вертикальных брёвен, крыша наклонная, как у нас, с отверстием в верхней части для выхода дыма. У них есть дверь, на одном уровне с фундаментом. Чтобы дым выходил лучше, некоторые из юрт имеют внутри своего рода коридор для прохода воздуха.

Вскоре после моего прибытия в Олу, ко мне пожаловали несколько женщин, некоторые были одеты по-русски, а другие – по-тунгусски. Я выразил своё восхищение их красотой и узнал, что это был деревенский праздник; я также понял, что это было их своеобразным кокетством – появляться в своем лучшем наряде перед незнакомцами. Из их самых любимых украшений предпочтение, по-видимому, отдаётся вышивкам из стеклянного бисера. Некоторые из них сделаны с хорошим вкусом; на сапоге одной молодой девушки я видел вышивку, восхитившую меня своим изяществом; но и она не могла поспорить с красотой ножки, обтянутой чем-то вроде кожаных панталон, поверх которых свисала коротенькая юбка.

Есть поразительное сходство между тунгусами и ламутами, у них схожие черты лица и один и тот же язык. Мужчины крепки и хорошо сложены; некоторые женщины имеют азиатскую внешность, но не плоский нос и широкое лицо, как у камчадалов и большинства коряков. Мягкость и гостеприимство, по-видимому, являются характерными качествами этих людей. Они искренне хотели мне помочь, но возможности их были так невелики, что они могли заменить только часть моих собак.

Покинув деревню, мы двинулись дальше по морю. Нас сильно беспокоило состояние льда той ночью, частые звуки от образующихся в нём трещин, которые мы слышали под собой, отнюдь не рассеивали наши страхи.

На рассвете мы достигли берега и взобрались на крутой мыс. Подъём был так сложен, что мы дали себе семь часов отдыха, прежде чем снова выйти к морю, но спуск оказался ещё более трудным, чем представлялось. Нам пришлось пробираться через берёзовый лес. Один из проводников, был сбит санями, которые врезались в него, когда он поворачивал. Он попытался ухватиться за ствол дерева, но, к несчастью, упал на остриё своего остола, которое вошло ему в бок; он также сильно ударился головой, и нам пришлось посадить его на одни из грузовых нарт.

У подножия горы мы столкнулись с ещё одним затруднением – лёд на море был разбит. Как же рисковали мы ночью! Мои проводники были напуганы не меньше, чем я сам. «Что же теперь будет? – восклицали они. – Нам как раз предстоит самая опасная часть пути!». Скрывая свое беспокойство, я попытался ободрить их. Некоторое время мы продолжали свой путь вдоль берега; печальное молчание царило среди моих людей, на лицах их застыло выражение ужаса.

Примерно через полчаса человек во главе нашего отряда вдруг остановился, воскликнув, что дальше идти нельзя. Сначала я подумал, что он преувеличивает трудности от страха, и послал моего солдата Голикова с одним из самых опытных моих проводников, чтобы узнать в чём дело. Они вскоре вернулись и подтвердили дурную весть. Голиков посоветовал вернуться и попытаться найти дорогу по суше, но мои проводники отвергли его совет, заявив, что с этой стороны почти невозможно взобраться на гору, которую мы только что миновали, и что даже если нам это удастся, путь будет слишком трудный, а также опасный из-за быстрой оттепели и их плохого знакомства с местностью. В заключение они предложили бросить сани, взять только самое ценное из моего имущества и пересечь залив, перепрыгивая с одной льдины на другую. Но течение уже начало приводить их в движение, льдины стали отделяться друг от друга, поэтому я не проявил большой охоты к такому способу передвижения, к которому, однако, часто прибегают местные жители. Я не знал, что мне делать дальше, и в конце концов решил сперва попробовать найти какую-нибудь подходящую тропинку вдоль воды.

Берег, который я увидел, представлял собой непрерывную скалу, отвесно падающую в море, и, естественно, не имеющую ни малейшего намёка на какую-нибудь тропку. Море, унеся с собой горы льда, сковывавшего его поверхность, оставило на скале горизонтальную ледяную полку не более двух футов шириной, а местами не более одного, и едва ли один фут толщиной. В восьми футах под этим своеобразным карнизом ревели волны, бьющиеся о скалу, и всюду в море виднелись бесчисленные рифы и отмели в нескольких футах под его поверхностью.

Я не стал отвлекаться на столь драматическое зрелище и забрался на сомнительный карниз. Прочность его показалась мне достаточно убедительной, и я осторожно двинулся по нему, повернувшись лицом к скале. На ней не было ничего, за что бы можно было зацепиться руками, но время от времени попадались узкие полости, в которые я втискивался, чтобы перевести дух. В карнизе то и дело попадались небольшие щели, а в некоторых местах лёд полностью отсутствовал, оставляя брешь длиной в два-три фута. Признаться, сначала мне было страшно, и я перешагивал через них, дрожа от волнения: малейшее неверное движение, самая незначительная случайность могли погубить меня. Мои спутники смотрели на меня, затаив дыхание. Это продолжалось с три четверти часа, в конце концов я достиг другого конца скалы, и не успел я туда добраться, как уже забыл об опасностях и думал теперь только о своих депешах. Они остались под присмотром моих людей, но только я один мог взять на себя ответственность за их сохранность. Проведённый мною эксперимент ободрил меня, и, гордясь своим достижением, я без колебаний проделал обратный путь.

Мои люди, однако, осудили моё поведение, назвав её безрассудством; они, кажется, даже удивились, увидев меня снова. Я не скрывал от них, что этот путь опасен. «Но если со мной ничего не случилось, то почему же, – спрашивал я их, – вам не последовать за мной? Я ещё раз попытаюсь это сделать и надеюсь, что по возвращении ваши опасения развеются, и вы будете готовы последовать моему примеру».

Не теряя времени, я взял свой кожаную сумку и шкатулку с депешами. Два моих солдата, Голиков и Недорезов, ловкость которых была уже испытана, согласились сопровождать меня. Без их помощи, я думаю, было бы невозможно сохранить этот драгоценный груз; мы несли его по очереди, передавая друг другу или оставляя его в углублении скалы для идущего следом. Я не могу выразить словами, что я чувствовал всё это время; каждый раз, когда несущий его переступал через разрывы в карнизе, мне казалось, что шкатулка вот-вот упадёт в море. Двадцать раз она был на грани того, чтобы вырваться из наших рук, и я чувствовал, как кровь застывает в моих жилах, как будто я видел саму смерть, глазеющую на меня из бездны под ногами. Действительно, я не могу сказать, что бы я сделал от отчаяния, если бы имел несчастье потерять её. Я не успокоился, пока, наконец, не положил бесценный груз в безопасное место.

Очередная удача внушила мне такую уверенность, что я уже не сомневался в возможности перенести таким же образом наши сани. Я поделился своими соображениями с моими солдатами: воодушевлённые моим примером и успехом их первой попытки, они бодро вернулись со мной за нашими упряжками. По моему приказу часть собак распрягли; затем к четырем углам саней привязали длинные кожаные ремни, которые я велел держать тем, кто шёл впереди и позади каждой нарты. Вскоре мы убедились в полезности этой меры предосторожности; наши сани иногда были шире карниза и, следовательно, держались только на одном полозе, так что без надёжной поддержки груз неминуемо опрокинул бы их в воду. В иных местах карниз, как я уже говорил, полностью исчезал, тогда нужно было быстро приподнимать их на руках. Мускулистые руки моих проводников едва справлялись с весом, и иногда мы все спешили друг друга на помощь. Ко всем трудностям прибавлялось то, что не было никакой возможности удержаться за скалу; кроме того, мы постоянно боялись, что один из нас утянет вниз другого или что карниз вдруг обломится под нашими ногами.

Затем мы ещё раз вернулись за остальными собаками. Казалось, эти бедные животные лучше нас понимали степень опасности, так сильно они лаяли и не желали идти, особенно в трудных местах. Бесполезно было подбадривать их голосом, нужно было подгонять их ударами или силой тащить за собой. Среди них было четверо, которые от неловкости или страха не могли перепрыгнуть, через разрывы карниза, как остальные. Один пёс погиб на наших глазах, и у нас не было возможности помочь ему^[199], второй удержался за лёд передними лапами, и одному из проводников, при поддержке своего товарища, удалось спасти его; ещё двоих удержали от падения за их постромки.

Эти переходы туда и обратно стоили нам семи часов непрестанного труда и волнений. Как только мы оказались вне опасности, мы возблагодарили небеса, как и всякие, спасшиеся от смерти. Мы все крепко обнялись, словно каждый из нас был обязан своему товарищу спасением жизни. Короче говоря, счастье наше было так велико, что у меня не хватает слов, чтобы описать его!

Мы поскорее исправили беспорядок в нашем снаряжении и немедленно двинулись по каменистой дороге, ширина и твёрдость которой избавили нас от всякого беспокойства. Примерно через два часа, на небольшом расстоянии от острога Армань^[200], мы встретили несколько упряжек, возвращавшихся пустыми в Олу, и которые, конечно, не имели другого пути, кроме того, которым мы только что проехали. Мы рассказали проводникам об ожидающих их трудностях и пожелали им такого же успеха.

Деревня Армань находится в восьмидесяти верстах от Олы. Она состоит всего из двух юрт, летней и зимней, расположенных на берегу одноимённой реки. Мы проехали ещё триста шагов до дома одного якута, где, как мне сказали, я найду себе хорошее жилье. В этой юрте, стоявший посреди большого хвойного леса, он жил уже тридцать лет.

В его отсутствие меня с величайшей сердечностью приняла его жена. Она предложила нам молоко и кисловатый напиток, приготовленный главным образом из кобыльего молока, под названием «кумыс». Вкус его был вполне приятен, и мои русские, несмотря на своё суеверное отвращение ко всякой еде, которую доставляет лошадь, очень любили его. В это время приехал муж, почтенный старик, но ещё полный сил и здоровья. Жена и Голиков, который, будучи уроженцем Якутска, служил переводчиком, сообщили ему о цели моего путешествия, и мой хозяин тотчас же убрал самое почётное место в комнате, чтобы я мог отдохнуть. Вскоре меня разбудило приглушённое мычание стада, вошедшего в юрту. Оказалось, что со мной делили жилище восемь коров, бык и несколько телят. Несмотря на такое общество, здесь царила чистота, а воздух был свежим. Этот якут не тратит жизнь, подобно корякам и камчадалам, на ловлю и заготовку рыбы – пищи, которой он придаёт мало значения; охота и уход за скотом занимают всё его время и удовлетворяют все его потребности. Кроме стада, у него есть ещё десять лошадей, которых он использует для различных целей и которые содержатся в загоне на небольшом расстоянии от юрты. Каждая вещь в его жилище удобна и радует глаз. Я не знаю, что придало особое очарование нашей трапезе – вид стада, изобилия на столе или превосходные молочные продукты, но мне показалось, что это было самое роскошное застолье из всех, на которых я присутствовал за долгое время. Хозяин дома был так любезен, что перед отъездом добавил к моему запасу провизии немного дичи.