Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Глава VII

Отправление из Караги – Наши стоянки на открытой местности – Собаки страдают от голода – Солдат послан в Камаки за помощью – Прибытие в Гавенки – Спор между сержантом и двумя крестьянами – Жители отказываются снабдить нас рыбой – Отправление из Гавенки – Наш проводник заблудился – Наши собаки умирают от голода и усталости – Боимся умереть от голода – Вынуждены оставить наши упряжки – Новые неудачи.

Мы выехали из Караги в час ночи 2 марта. Погода стояла довольно тихая, и продолжалась так весь день. Единственное неудобство, которое мы испытывали, состояло в том, что мы не могли пересечь, как мы надеялись, бухту, которую шторм накануне очистил ото льда, и нам пришлось объехать её. Эта бухта весьма глубока, имеет восемь или десять вёрст в ширину и, по-видимому, вытянута в направлении с северо-востока на юго-запад^[122]. Лёд был сломан только до устья бухты, где он снова становился сплошным и простирался в море. С объездом, который нам пришлось сделать, мы проехали в этот день около пятидесяти вёрст.

С наступлением ночи мы остановились на открытой местности и разбили палатки. В самой большой из них, принадлежавшей господину Козлову, помещались его и мой возки, дверь одного напротив двери другого, так что, опустив окна, мы могли беседовать друг с другом. Остальные сани стояли по две в ряд вокруг наших палаток, а промежутки между ними, покрытые тканью или шкурами, служили нашим проводникам и свите местом, где они могли укрыться и приготовить себе постели. Таково было расположение нашей стоянки.

Как только закипел чайник, мы выпили чаю и приготовились к ужину, который был нашей единственной ежедневной трапезой. Капрал исполнял обязанности метрдотеля и повара. Мясо, приготовленное им, было не очень вкусным, да и было его немного, но быстрота его приготовления и наши аппетиты делали нас терпеливыми. Обычно он подавал нам что-то вроде супа, приготовленного из чёрного хлеба и смешанного с рисом или овсянкой. Готовил он его в течение получаса: брал кусок говядины или мяса северного оленя и нарезал в кипящую воду очень тонкими ломтиками, которые готовились в одно мгновение.

Вечером накануне нашего отъезда из Караги мы забили второго оленя. Я нашёл превосходным его костный мозг: мы ели его как сырым, так и приготовленным. А попробовав варёный олений язык, я понял, что никогда не ел ничего вкуснее!

Мы отправились в путь рано утром, но пройти больше тридцати пяти вёрст не смогли. Ветер переменился на западный-юго-западный и с невероятной силой бил нам в лицо снегом. Нашим проводникам было чрезвычайно тяжело, а ещё больше – нашим собакам, некоторые из них умирали на дороге от усталости, а другие были неспособны работать в упряжке от недоедания. Мы могли дать им только четверть их обычного пайка, которого едва оставалось ещё на два дня.

В этих чрезвычайных обстоятельствах мы послали в острог Каменное солдата, чтобы он помог нам и послал навстречу отряд из тех сорока человек, посланных из Гижиги по первому известию о восстании коряков.

Мы находились всего в пятнадцати верстах от деревни Гавенки^[123], где надеялись найти запас рыбы для наших собак, мы на это так рассчитывали, что отважились дать им двойную порцию, чтобы они побыстрее нас туда доставили. Проведя ночь так же, как и предыдущую, мы продолжили наше путешествие в три часа ночи. Наш путь до Гавенки пролегал по морскому берегу, мы прибыли туда около десяти часов. Название деревни происходит от слова gavno, что означает экскременты; и называется она так из-за своего уродства и жалкого состояния^[124]. На самом деле здесь только две избы, разрушенные до основания, и шесть балаганов, кое-как построенных из плохого и кривого дерева, которое море иногда выбрасывает на берег, потому что во всей округе нет ни одного деревца, кроме нескольких жалких кустиков, разбросанных тут и там на значительном расстоянии друг от друга. Я не был удивлён, узнав, что не так давно более двадцати жителей добровольно покинули деревню в поисках лучшей жизни. Сейчас население этой деревушки не превышает пяти семей, в том числе тойонской, и двух камчадалов, переехавших с острова Карагинский. Для этого переезда не было никаких веских причин, и я сомневаюсь, что они что-то выиграли от этого.

Не пробыли мы и часа в Гавенках, как возник спор между старшиной нашей отряда и двумя деревенскими жителями, у которых он попросил дров. Они прямо ответили, что ничего ему не дадут. Слово за словом ссора становилась всё более ожесточённой. Камчадалы, не испугавшись угроз сержанта, выхватили ножи^[125] и бросились на него, но были немедленно обезоружены двумя нашими солдатами. Как только господину Козлову сообщили об этом, он приказал наказать виновных в качестве назидания другим. Их привели к юрте, в которой мы поселились, и господин Козлов сам вышел, чтобы внушить страх остальным жителям и ускорить наказание. Я остался с тойоном, который стал жаловаться мне на жестокость, с которой обращались с двумя его соотечественниками. Потом тойон вышел, а меня окружила его семья и залопотала ещё громче. Я остался один и старался успокоить их, как вдруг заметил, что комендант оставил своё оружие. Я поспешно схватил наши сабли, и поспешил за тойоном. Он уже присоединился к г-ну Козлову и подстрекал односельчан, громким голосом требуя, чтобы преступники были отпущены. Он сам был, по его словам, их единственным судьёй, и только ему принадлежало право наказывать их. На эти мятежные крики господин Козлов ответил только строгим взглядом, который привёл в замешательство дерзость жителей и их предводителя. Тойон ещё продолжал что-то бормотать, но его уже не слушали, а схватили и заставили помочь в наказании, которое он так хотел предотвратить. Одним из провинившихся был молодой человек лет восемнадцати, другому было лет двадцать восемь-тридцать. Их раздели и распростёрли на земле; двое солдат держали их за руки и за ноги, а четверо других щедро награждали ударами плетьми по плечам. Так их хлестали по очереди прутами из высушенной ели, пока их тела не покрылись кровью. Мольбами женщин, которых слабость пола повсюду делает сострадательными, предполагаемое наказание было смягчено, и им отдали молодого человека. Они тотчас же прочли ему обстоятельную лекцию о безрассудстве его поведения, которую с таким же успехом могли бы и не делать, так как он едва ли был в состоянии внимательно слушать и уж тем более думать о повторении своего проступка.

Суровость, которую продемонстрировал г-н Козлов, была тем более необходима, что мы начали замечать в этой деревне некоторые признаки заразительного непокорного нрава коряков. В отличие от камчадалов, с которыми мы только что расстались, манеры жителей Гавенки заставляли нас сомневаться, действительно ли это были те же самые люди. У нас было столько же причин жаловаться на угрюмость и коварство последних, сколько хвалить усердие и доброту первых. Мы употребили всю нашу настойчивость, но так и не могли достать провизии для наших собак. Они неприветливо отвечали нам, что у них ничего нет, но их уклончивые ответы выдавали их, и мы вскоре убедились в их лживости. С помощью наших собак, чей нюх и голод были безошибочными ищейками, они быстро обнаружили подземные хранилища, где жители при нашем приближении спрятали свои припасы, а все следы были тщательно замаскированы землёй и снегом. При виде этих погребов и рыбы, извлечённой из них, крестьяне начали придумывать самые нелепые оправдания, которые только усиливали наше негодование. Тем не менее, руководствуясь чисто человеческими чувствами, мы довольствовались только малой частью их припасов. Судя по составу продуктов, эти берега давали им лосося, сельдь, треску, моржей и других морских животных.

В окрестностях деревни нет ни родника, ни реки, а только озеро, которое снабжает жителей водой. Зимой они добывают на нём лёд, приносят домой и кладут в корыто, подвешенное в юрте на высоте пяти-шести футов. Талую воду используют для питья.

Рядом с этой деревней находится гора или своего рода камчадальское укрепление, которое раньше служило им убежищем, когда они бунтовали.

Мы простояли в Гавенках всего двенадцать-тринадцать часов и ночью отправились в Пусторецк^[126], до которого было более двухсот вёрст. Мы ехали до него пять дней, и ещё ни одно путешествие не было таким мучительным. В первый день у нас не было причин жаловаться на погоду, но на следующий день наше продвижение чрезвычайно затрудняли снег и сильный ветер. Наши проводники не могли почти различить ничего в четырёх шагах от себя и даже не видели саней, следовавших за ними.

Ко всем нашим несчастьям, наш проводник из Гавенки был стар, близорук и часто терял дорогу. Нам приходилось останавливаться и ждать, пока он найдёт дорогу; но как можно обнаружить её на такой обширной равнине, покрытой снегом, где не видно ни деревца, ни холма, ни ручья, да ещё при плохой погоде?! Несмотря на отличное знание этих мест, проводник постоянно ошибался. Малейшего холмика или кустика иногда бывало достаточно, чтобы поправить его; но, как мы подсчитали, отклонения, которые у нас получались, составляли каждый день до двадцати вёрст.

К концу второго дня пути рацион наших собак снизился до одной рыбы на всех. Силы их так иссякли, так что вскоре они не могли двигаться дальше. Одни падали под ударами проводников, другие отказывались работать, а иные умирали от измождения прямо на месте. Из тридцати семи собак, запряжённых в мой возок при отъезде из Большерецка, осталось только двадцать три, и те были доведены до крайнего истощения. Г-н Козлов подобным же образом потерял значительную часть своей упряжки.

В конце концов мы стали реально опасаться умереть от голода в этой пустыне. Не имея ни куска рыбы для наших собак, мы были вынуждены кормить их из нашей собственной провизии; но весьма умеренно, так как приходилось соблюдать самую строгую экономию.

Положение наше было настолько отчаянным, что мы оставили наши упряжки посреди дороги под охраной нескольких проводников, и, отобрав лучших из собак на замену тех, что мы потеряли, поехали дальше.

На этом страдания наши не прекращались. Не хватало воды. Единственный ручеёк, который повстречался на нашем пути, был замёрзшим до дна, и нам пришлось утолять жажду снегом. Также ощущалась нехватка древесины. За всё время нашего путешествия мы не встретили ни одного деревца, и часто отклонялись от пути на версту и более всего лишь из-за какого-нибудь жалкого кустарника не более фута высотой. Мы подбирали всё, что видели, боясь, что потом не найдём и этого; но всё, что годилось на дрова было так невелико и малочисленно, что не хватало даже на приготовление пищи. О том, чтобы согреться, не могло быть и речи. Холодно было чрезвычайно, а из-за медленной езды мы почти не согревались. Чуть ли не ежеминутно нам приходилось останавливаться, чтобы выпрячь собак, которые умирали одна за другой.

Трудно описать, что чувствуешь в ситуации, когда разум страдает ещё больше, чем тело. Я терпеливо делил со своими товарищами все неудобства, которые мы испытывали; их пример и моя молодость придавали мне мужества выдержать их. Но когда я думал о донесениях, которые я вёз, решительность порой покидала меня. Они всегда были у меня под рукой, я трепетно берёг их. Но тревога за исполнение моего долга, множество препятствий, которые ещё предстояло преодолеть, неуверенность в успехе – всё это мучило меня. Я прогонял беспокойные мысли прочь, но через мгновение ещё какое-нибудь препятствие заставляло вспомнить о них с новой силой.

Мы оставили Гавенки на восточном берегу полуострова, а западный предстал нашему взору в двух верстах от Пусторецка. Таким образом, мы пересекли Камчатку в той части, где её ширина составляет не менее двухсот вёрст, или пятидесяти лье. Причём мы проделали этот путь скорее пешком, чем на санях. Наши собаки так ослабли, что нам приходилось брать часть их работы на себя, но они не всегда платили взаимностью. Иной раз проводники не могли заставить их идти дальше, кроме как впрягшись вместе с ними в сани и помогая им тащить нас; мы также обманывали их платком, сложенным в виде рыбы. Они следовали за этой приманкой, которая исчезла у них из под носа, когда они были готовы схватить ее.

Только с помощью таких ухищрений нам удалось перейти через горы и достигнуть Пусторецка. Местные женщины приняли нас так по-домашнему заботливо, что я сразу почувствовал себя в полной безопасности. Они вышли нам навстречу, демонстрируя самые сумбурные проявления радости. Из некоторых их слов мы поняли, что их мужья ушли в острог Подкагерное^[127] охотиться за китами. Они проводили нас до своих жилищ, распевая песни и прыгая вокруг нас, как помешанные. Одна из них сняла свою парку из шкуры молодого оленя, и надела её на господина Козлова. Остальные громким смехом выражали свою радость от нашего прибытия, которое, по их словам, было совсем неожиданным. Вряд ли это было именно так, но в надежде на хорошее угощение мы притворились, будто поверили им.

Глава VIII

Прибытие в Пусторецк – Бесплодные попытки найти провизию – Безумие наших собак – Солдат, посланный в Каменное, задержан непогодой – Сержант Кабешев отправляется в Каменное – Описание Пусторецка и его окрестностей – Еда местных жителей – Их способ ловли оленей – Занятия женщин – Способ окраски шкур – Одежда – К нам присоединяется Шмалев – Огорчительные вести от сержанта Кабешова – Козлов получает известие о своем повышении – Я решаю оставить его – Коряки успокоились – Г-н Козлов даёт мне свою почту и выписывает подорожную – Я сожалею, что мы расстаёмся.

Мы прибыли в Пусторецк 9 марта, в три часа пополудни. Первым делом мы проверили все рыбные хранилища. Велико же было наше огорчение, когда мы обнаружили, что они пусты! Мы сразу заподозрили, что жители поступили так же, как жители Гавенки, потому допросили женщин и обыскали все возможные места, убеждённые, что они спрятали провизию. Чем больше они отрицали это, тем дальше мы продолжали наши поиски. Однако они оказались бесполезными, мы ничего не смогли найти.

В этот время наши собаки были распряжены, чтобы, как обычно, быть посаженными на привязь. Но не успели мы привязать их, как в один миг они перегрызли верёвки и разбежались. Напрасно мы старались удержать их; большинство принялось носиться по деревне, пожирая всё, что попадалось на их пути. Некоторые из них умерли и сразу же стали добычей остальных. Они с жадностью набрасывались на мёртвые тела и разрывали их на части. На каждого, кому удалось схватить кусок, нападала целая свора его соперников, и он нередко становился, в свою очередь, следующей жертвой кровавого побоища^[128]. За ужасной картиной того, как они пожирают друг друга, последовало печальное зрелище осады нашей юрты. Несчастные худые животные едва держались на ногах. Своим непрестанным жалобным визгом они, казалось, упрекали нас в неспособности им помочь. Пытаясь спастись от холода и голода, они толпились у дымового отверстия в крыше юрты. Чувствуя тепло и запах пищи, задние толкали передних, они подступали всё ближе и ближе, пока, наконец, не упали в огонь прямо на наших глазах.

Вскоре после нашего прибытия вернулся проводник, который сопровождал солдата, посланного шесть дней назад в Каменное за помощью. Он сообщил, что наш посланец находится в тяжёлом положении, им удалось найти жалкую заброшенную юрту в двенадцати верстах к северу от Пусторецка, где солдат укрывается сейчас от метелей, в которые он сбивался с пути не менее десяти раз. Провизия, которую мы дали ему и его собакам, закончилась, и он теперь нетерпеливо ждёт, когда кто-нибудь выручит его из этого затруднения, без чего он не может покинуть своё убежище ни для того, чтобы исполнить свое поручение, ни для того, чтобы вернуться к нам.

Господин Козлов, отнюдь не сломленный этим новым разочарованием, воодушевил нас сообщением о том, что он, узнав, что близ Подкагерной на берег выбросило кита, отправил туда гонца. Ему было поручено организовать экспедицию, которая привезёт столько мяса и жира кита, сколько сможет. Сколько удастся привезти, было заранее, однако, неизвестно, и потому господин Козлов предложил нам пожертвовать тем небольшим количеством провизии, которое каждый из нас приберёг для своих собственных собак, для сержанта Кабешова, который отправится в Каменное. В том бедственном положении, в котором мы находились, самого слабого луча надежды было достаточно, чтобы заставить нас рискнуть всем. Поэтому мы восприняли предложение с энтузиазмом, доверившись усердию и способностям нашего сержанта.

Он отбыл в 10 часов, снабжённый подробными инструкциями и всей нашей провизией. По пути он должен был захватить нашего бедного солдата и оттуда приступить к выполнению поручения, в котором тот потерпел неудачу. Приняв все эти меры, мы призвали друг друга к терпению и постарались отвлечься от беспокойства ожидания, когда провидению будет угодно выручить нас. И я воспользуюсь этим временем, чтобы дать отчёт о наблюдениях, сделанных мною в Пусторецке.

Эта деревня расположена на склоне горы, омываемой морем; ибо трудно назвать рекой^[129] то, что есть не что иное, как очень узкий залив, который простирается от моря до самого подножия этой горы. Вода в нём солёная и не пригодна для питья; поэтому нам приходилось прибегать к талому снегу, который был единственной пресной водой, которую мы могли добыть. Две юрты, в которых живёт человек пятнадцать, составляют всю деревню. Также есть несколько летних балаганов, расположенных дальше от берега.

Всё лето жители проводят на рыбалке и готовят запасы на зиму. Если судить по еде, которую мы видели, то эта часть страны не слишком изобилует рыбой. Во время нашего пребывания пища их состояла из китового мяса и жира, и древесной коры, как в натуральном виде, так и пропитанной китовым или тюленьим жиром. Они рассказывают, что часто ловят небольшую треску в открытом море. Я не знаю, есть ли у них какой-нибудь тайник для улова, но мы так тщательно обыскали их и к тому же видели, как убого они живут, что убедились, что они действительно так бедны.

Их способ ловли оленей, которых в этих местах очень много, прост и надёжен. Они окружают определённый участок земли изгородью, оставляя тут и там промежутки, в которых расставляют сети или ловушки. Затем они разбредаются по тундре и начинают загонять туда оленей. Животные бегут через эти просветы в изгороди и ловятся за шею или за рога. Значительное число их всегда убегает, разрывая сети или перепрыгивая через изгородь; но тем не менее двадцать-тридцать человек могут поймать таким образом до шестидесяти оленей за раз.

Кроме обычных домашних дел, женщины заняты также выделкой, окраской и шитьём шкур различных животных, в основном оленьих. Сперва они скребут их острым камнем, закреплённым в деревяшке. Сняв весь жир, они дополнительно скоблят шкуры, чтобы сделать их тоньше и мягче. Единственный цвет, в который они их окрашивают, – это темно-красный. Краситель этот добывается из коры дерева, называемого ольхой. Кору кипятят, а затем трут ею кожу, пока она не впитает краситель. Ножи, которыми они режут кожу, изогнуты и характерны для этих мест.

Тонко расщеплённые сухожилия оленей служат женщинам в качестве ниток. Они прекрасно шьют. Иглы обыкновенные, их привозят из Охотска, а напёрстки похожи на те, которыми пользуются наши портные; надевают их всегда на указательный палец.

Я уже писал об их пристрастию к курению, но хочу вернуться к этой теме, чтобы рассказать о фатальных последствиях этой пагубной привычки. Их трубки^[130] вмещают не больше щепотки табака, поэтому они постоянно добавляют в неё табак до тех пор, пока не накурятся, и это происходит следующим образом. Вдохнув дым, они задерживают его в лёгких и не выдыхают, и таким образом вскоре настолько отравляются дымом, что могут упасть куда угодно, даже в огонь, случись ему оказаться рядом. Опыт, к счастью, научил их следить за изменением своего состояния, и они с осторожностью садятся или держатся за первый попавшийся предмет. Такой приступ длится у них, по крайней мере, четверть часа, в течение которого вид их настолько ужасен, что с трудом поддаётся описанию. Тело покрывается холодным потом, с губ стекает слюна, дыхание прерывистое и сопровождается приступами кашля. И только доводя себя до такого состояния, они считают, что получают истинное удовольствие от курения!

Так же, как и мужчины, женщины не носят рубашек^[131]; их повседневная одежда выглядит почти так же, но она короче и сделана из оленьей кожи. Когда они выходят на улицу, то надевают поверх неё что-нибудь тёплое. Зимой женщины носят вместо нижних юбок меховые штаны.

12-го числа к нам присоединился господин Шмалев. Его возвращение доставило нам большее облегчение, так как мы очень беспокоились за него. Он отсутствовал шесть недель, а с того времени, когда он должен был встретиться с нами, прошёл почти месяц. Провизии у него тоже осталось мало, но его собаки были не в таком плохом состоянии, как наши, и мы воспользовались этим, чтобы подобрать наши упряжки, которые мы оставили на дороге и о которых до сих пор не имели никаких известий.

Юго-западный ветер, который так сильно мешал нам в нашем путешествии, продолжал дуть с той же силой ещё в течение нескольких дней; затем он переменился на северо-восточный, но погода от этого стала только ужаснее.

Природа, казалось, сговорилась против нас, посылая нам трудности и несчастья. Только оказавшийся в подобной ситуации может рассказать, как это жестоко – быть в плену проблем, которые постоянно растут и множатся. Мы можем постараться отвлечься от своих мыслей и вооружиться терпением; но силы наши в конце концов ослабеют, и разум потеряет свою власть над нами. Ничто не делает бедствия столь невыносимыми, чем неспособность предвидеть, когда они закончатся.

Письмо, привезённое нам из Каменного, стало для нас настоящим ударом. Кабешов сообщал нам, что мы не можем рассчитывать на помощь с этой стороны. Отряд из Гижиги не может прибыть к нам. За два месяца в Каменном они съели не только всю свою провизию, но и припасы, предназначенные для нас. Их собаки, как и наши, пожирали друг друга, и сорок человек были доведены до крайности. Сержант также прибавил, что он немедленно послал в Гижигу, как нашу единственную надежду, и что он ожидает ответа через несколько дней, но боится, что он будет не очень удовлетворительным, так как там, должно быть, тоже не осталось ни собак, ни провизии из того значительного запаса, который он туда доставил.

Сие печальное известие лишило нас всякой надежды, и мы уже считали себя погибшими. Отчаяние наше были так сильно, что г-н Козлов даже не обратил поначалу внимания на известие о своем повышении, которое доставил тот же гонец. В письме из Иркутска сообщалось, что императрица из благодарности за его заслуги перевела его из Охотска в Якутск. В любой другой ситуации эта новость доставила бы ему величайшее удовольствие. Перед ним открывалось обширное поле для проявления его жажды деятельности и широкие возможности для проявления его талантов в искусстве управления. Но сейчас мысли его были заняты вовсе не тем, чтобы подсчитывать выгоды своего нового назначения – он был всецело поглощён ситуацией, в которой мы все оказались.

Я могу приписать только небесному вдохновению внезапно возникшую у меня в такой критический момент мысль о том, чтобы покинуть господина Козлова. Я осознал, что моё присутствие причиняет неудобство ему и губительно для меня. Я попытался выбросить эту мысль из головы, но тщетно. Она упорно не покидала меня. Я думал о своей стране, о семье и своем долге. Я не мог больше удерживать это в себе и открылся командору. Поначалу он посчитал это глупой фантазией и воспротивился. Но моё желание выполнить задуманное подсказывало мне убедительные ответы на все его возражения. Я доказал ему, что, продолжая жить вместе, мы лишим друг друга возможности продолжить наше путешествие. Мы не могли отправиться далее без основательного пополнения нашей собачьей стаи. У нас оставалось их едва ли больше двадцати семи – тех, которые вообще были пригодны, остальные умерли или были совсем бесполезны^[132]. Отказавшись от этих двадцати семи собак, один из нас мог бы продолжить путь, а его отъезд избавил бы другого от необходимости содержать этих голодных животных. Но, сказал г-н Козлов, мы всё равно должны как-то кормить их, а откуда мы возьмём провизию?

Я не знал, что ответить, но в это время нам сообщили, что прибыл наш гонец из Подкагерной. Более удачливый, чем остальные, он привёз нам много мяса и жира кита. Радость моя при виде провизии была чрезвычайна, все трудности были теперь устранены, и я уже уверился, что уеду из Пусторецка. Я тотчас же вернулся к нашему разговору, и г-н Козлов, которому уже нечего было возразить, и который в действительности был рад моей решимости, согласился на мои просьбы. Было решено, что я отправлюсь не позднее 18-го числа. С этого момента все были заняты необходимыми приготовлениями для того, чтобы моё путешествие совершилось успешно.

Всё крепило во мне надежду на успех. С печальными новостями, которые мы получили из Каменного, были некоторые утешительные обстоятельства. Так, нас заверили, что никаких препятствий со стороны коряков не предвидится. Между ними установилось полное спокойствие, и, чтобы убедить нас в этом, они попросили, чтобы кто-нибудь из их соплеменников сопровождал солдата, которому было поручено доставить депешу господину Козлову. Даже сын вождя мятежников по имени Эйтель стал одним из этих сопровождающих. Коряки, сказал он нам, уже давно с нетерпением ожидают приезда коменданта, и его отец хотел выразить свое уважение господину Козлову, выйдя ему навстречу.

Польщенные мыслью, что нам нечего больше бояться, по крайней мере с этой стороны, мы постарались выразить этим корякам свое удовлетворение за их добрую волю к нам: сделали им подарки, какие только позволило наше положение – табак, разные вещицы, купленные мною во время морского путешествия, и кое-что из того, что оставил мне граф де Лаперуз. Дали им кое-что и для их родных. Но наша главная забота состояла в том, чтобы напоить их так, чтобы они дали самый благоприятный отзыв о том, как их принимали. Приходилось принимать во внимание, что они считали самой сутью вежливости и гостеприимства дать им вдрызг напиться.

Я попросил коряков взять на себя заботу о двух моих дорожных сумках. Поначалу они выражали некоторое нежелание из-за большого расстояния до Гижиги, однако после долгих упрашиваний и не без помощи моего кошелька сумки, наконец, были уложены в их сани. Облегчив себя таким образом, я мог теперь не думать ни о чем, кроме своих депеш. Я не волновался за имущество, доверенное корякам, так как солдат, посланный из Гижиги, должен был возвращаться вместе с ними и обещал проследить за тем, чтобы моё поручение было исполнено добросовестно.

До самого последнего момента моего пребывания здесь господин Козлов усердно занимался написанием писем^[133], которые я должен был отвезти. Вместе с ними он снабдил меня «подорожной», которая должна была служить мне своего рода паспортом до самого Иркутска. Эта подорожная была также предписанием всем российским чиновникам и другим подданным императрицы, которых я мог встретить на своем пути, помогать мне в моем путешествии. Предусмотрительность коменданта не упустила ничего из того, что было мне необходимо. Он заботился обо мне, как о родном брате.

Здесь мне надо остановиться, ибо не могу подавить волнение, которое испытываю при мысли, что вот-вот покину этого достойного человека, навсегда ставшего мне дорогим в большей мере благодаря добродетелям его сердца, чем рассудку. Великодушная жертва, которую он принёс, в данный момент тяготит меня, и я не могу не упрекнуть себя за это. Как же я могу оставить его в этой страшной глуши, не будучи уверенным, что он когда-нибудь сможет выбраться отсюда?! Картина его печального положения стоит у меня перед глазами, волнует мой ум. Я повторяю про себя: у меня нет другого способа исполнить возложенное на меня поручение графа де Лаперуза! Если бы не этот мотив, если бы не мой долг, я никогда не смог бы оправдать перед собственной совестью моё стремление покинуть его. Пусть моя благодарность за его доброту ко мне, за его усердие в служении своей императрице, будет хоть в какой-нибудь мере способствовать его счастью и успехам; моё счастье будет полным, если я когда-нибудь снова увижу его и заключу в свои объятия!