О царевиче Тверди
1. Ночь после возвращения
Кетъяро Кирине стоял у дверей в родительскую опочивальню, от всего сердца надеясь обернуться портьерой или слиться со стеной, чтобы его продолжили не замечать.
– Амафас Льеффи присягнул мне дважды, – говорил Калир Кирине. Он стоял у окна, глядя в лик часу Бесов, и его голос был усталым и севшим от холода. – Он склонил передо мной колени и поклялся Огнём, что все эти слухи – чушь и наговоры злопыхателей. Шейна, милая. Моя дорогая, – он не оглядывался. – Ты самая умная из женщин. Ты видишь насквозь всех этих стайных хищников. Амафас Льеффи – фанатик, как и все в его краю. Огонь, поющий Небесам – их девиз, их знамение, их вера. Ни один Каменный почитатель не верен так Камню, как Огненный крестьянин – Огню. Льеффи мог бы обмануть меня, мог бы попытаться напустить пыли мне в глаза, однако он произнёс свои слова перед священной реликвией, своим сердцем Огня и пламя слышало его. Он не мог лгать.
– Пусть так, – ответила ему царица Тверди.
Мать сидела на краю кровати и медленно расчёсывала свои длинные каштановые волосы, локон за локоном. Они струились в её пальцах горным водопадом, и позолоченный гребешок мелькал ленивой рыбкой, играясь с волнистыми завитками, окунаясь в мягкие тёмные волны. Айнасса Йотенсу видела Кетъяро, но не отдавала ему никакого приказа, не приглашала войти и не прогоняла. Царевич знал: мать хотела, чтобы он присутствовал.
– Пускай Амафас Льеффи фанатик, а Огонь верен Камню, – её низкий голос был спокоен и твёрд. – Я считаю, нам стоит опасаться другого.
Калир Кирине усмехнулся. Он оторвал взгляд от окна и посмотрел на свою жену задумчиво и рассеянно.
– Чего же бояться нам, Шейна, моя шеле? Что ты имеешь в виду?
– Я не сплю ночей не потому, что вижу во снах Огонь, пожирающий Камень-Град. Я вижу наводнение. Вода, шеле. Вода страшнее Огня для меня. Митрес Йотенсу приносил тебе свои клятвы, но я знаю, грош цена его верности. Мой отец – не Огненный фанатик. Льеффи – хищники, кровожадные гиены, волки, но Йотенсу – человек, непредсказуемый и куда более жестокий в своей непредсказуемости. Помнишь, что случилось с Инсе Алвемандским? А Саир Тширекский? Я лишь хочу сказать, что нам следует бояться, но не юга. А того, что ближе.
Калир Кирине протяжно вздохнул.
– О шеле. Ты пуглива, как горная лань. С Митресом Йотенсу я вёл разговоры не раз и не два. Я тесно общался с ним и до нашей свадьбе и во дни после. Я приезжал в Святуман, а он приезжал в Камень-Град. Он умный человек, и в нём есть сталь, но он не честолюбив. Он стар. Ему незачем посягать на мою власть, ведь… у него даже нет наследников. Ему бы о будущем своих земель позаботиться.
Айнасса покачала головой, вытянув перед собой гребешок.
– Он мой отец, и я знаю его куда лучше, чем ты мог узнать хоть за сотню встреч и деловых переговоров. Я женщина, и не моё дело – смыслить в политике. Но своим женским сердцем я чувствую больше тебя. Йотенсу способен на предательство. Да, он способен. Особенно сейчас, когда положение ухудшается. Эти крестьянские бунты на юге и севере… не дают мне покоя.
Кетъяро переступил с ноги на ногу, и глаза матери поднялись на него.
– Кетъяро, – сказала она. – Ты будущий царь Тверди. У тебя есть мнение? Что бы ты сказал, имей ты власть своего отца?
Калир Кирине улыбнулся на короткое мгновение. Его глаза встретились с глазами сына, и взрослый мужчина кивнул – но без особой уверенности. Кетъяро понял, что отец гораздо меньше матери рад присутствию в этой комнате царевича, но что-то мешает царю отослать его прочь.
Некоторое время промешкав, Кетъяро поднял подбородок и облизал губы, затем сказал:
– Матушка, мне не понравился Амафас Льеффи, когда я увидел его. Он натравил своего гиеноволка на Натианно ради забавы. Но затем мы вернулись в деревню, и там, в шалаше старейшин, он принёс клятву моему отцу. Он поклялся своей верой и нашей общей верой. Огонь в костре слышал его. И сердце Огня слышала. Ведь вера… существует для того, чтобы скреплять нас, укреплять слова, которые мы даём друг другу. Если мы верим в Огонь и Камень, мы должны верить тому, что говорил Амафас Льеффи, клянясь Огнём и Камнем.
Пока он говорил, Айнасса Йотенсу внимательно следила за ним серо-голубыми глазами, чуть прикрытыми, но не терявшими оттого своей цепкости. Она чуть кивнула, когда её сын замолчал, чтобы отдышаться.
– Митреса Йотенсу я видел очень давно, – обдумывая свои слова, заговорил опять Кетъяро. Он не был уверен в своих мыслях и чувствовал, как уклончиво и не исчерпывающе звучат его речи, понимал, что просто повторяет за отцом, но также понятия не имел, чего ожидает от него мать, потому продолжал. – Я не могу говорить что-то… определённое. Но он же твой отец, матушка, и мой дед. Вряд ли он будет причинять нам зло. Даже сейчас, когда на юге проблемы с делёжкой земель, а север опять терзают неурожаи, разве станет он проливать свою кровь? Я думаю… – его детский мозг пребывал в отчаянном напряжении. – Я думаю, что князья останутся верны престолу. Нас – Камень, Воду и Огонь – связывает слишком многое. Проблемы идут снизу, а не сверху. Неурожайные года заставляют крестьян поднимать бунты и идти против своих хозяев, неблагополучное положение и бедность южных фирренств приводят к засилью разбойничьих банд. И к войнам между преступными группировками, которые затрагивают и Огненных фирренов… Но… – он слишком разволновался. – Но князья понимают, что пока Кирине, Йотенсу и Льеффи будут заодно, большей беде не случиться…
Сперва оба его царственных родителя молчали, затем Айнасса Йотенсу заговорила первой, улыбнувшись сухо, но ласково.
– Возможно, ты прав, – она встала и подошла к сыну, склонилась, поцеловала его в макушку. – Возможно, всё так. Но время рассудит. Прости свою мать, – она шагнула назад и опять улыбнулась, заставляя Кетъяро почувствовать себя пятилетним младенцем, на потеху взрослым произнёсшим сложное предложение. – Некоторые бы сказали, что тебе пока рано думать об этом.
– Ему не может быть рано думать об этом, – отозвался отец, играя с кисточкой, свисавшей с навеса над кроватью. – Он родился Кирине.
Тон его голоса противоречил его словам, но Кетъяро не стал над этим задумываться.
– Матушка, могу я спросить? – неуверенно проговорил он, потупив взгляд. – Я пришёл сюда, чтобы задать один вопрос…
– Конечно, – мать кивнула. – Извини, что заставили тебя ждать.
– Могу я поспать сегодня с Гором и Рокотом? – спросил Кетъяро, волнуясь. – Я так долго отсутствовал. Когда мы вернулись, Рокот ревел на всю дубраву. Они очень соскучились, они тосковали. Я должен провести с ними как можно больше времени, чтобы они свыклись с мыслью, что всё хорошо и я не собираюсь больше оставлять их надолго.
Родители переглянулись, каждый из них улыбнулся. Кетъяро потупил взгляд, чувствуя, как его дух становится свободным и лёгким от их улыбок.
– Поспи, – произнесла Айнасса Йотенсу, бессильно вздыхая. – Но только смотри, чтобы шторы и печь не пострадали, как в прошлый раз. Иначе снова сам будешь штопать и оттирать.
С радостью кивнув и поставив тем самым подпись под этим приговором, Кетъяро вежливо попросил разрешения удалиться и, едва дверь родительской опочивальни мягко закрылась за ним, бросился вприпрыжку по гулким сводчатым коридорам к чёрному ходу. Предстояло занятие не из лёгких – провести двух медволков в свою спальню и не распугать всех служанок от винных погребов до чердачных голубятен!
2. Звери Кетъяро
Ходят поверья, что души умерших не могут упокоиться до тех пор, пока на Тверди жив хоть кто-то из их родственников и друзей. Пока человека помнят, он не отправится в земли вечного отсутствия, будет вынужден раз за разом возвращаться в Нижний мир и проживать жизнь за жизнью, ожидая, когда имя его забудется и память о нём однажды истает без следа, как последняя роса поутру. Однако воля Небес не позволяет воскресать умершему в своём прежнем людском облике. Потому почившие души вновь спускаются на Твердь в звериных телах. Если испустит последний вздох сварливая жена ранним вечером, а ночью вдруг примется колотиться в окно чайка с воплями, так напоминающими те, что некогда сотрясали хату от зари до зари, то следует распахнуть ставни и впустить птицу в дом, а ещё лучше – пригреть её и прикормить, но ни в коем случае не стрелять и не обижать, чтобы обозлившаяся душа не обернулась гневным оборотнем, в часы господства Тьмы выклёвывающим глаза допоздна задержавшимся на улице гулякам. Если через день после смерти отца прибьётся к порогу бродячий пёс со взглядом умным, грустным и как будто бы даже родным, то будет такая дворняга лучшим защитником и настоящим членом семьи весь отведённый ей век, и чем более по-человечьи вы будете обходиться с нею, тем покойнее будет загробная жизнь вашего папаши, когда покинет он Твердь навеки. Души же великих царей, князей, стайе, фирренов и кеженов прошлого обречены на вечную память, вечную земную жизнь в облике то одного, то другого зверя. Однако участь такая не считается мучением, ведь единение с природой, с изначальной животной сутью является, и чем дольше бегает душа в звериной шкуре по просторам Тверди, тем крепче срастается её сердце с сердцем мироздания, тем прочнее делается её связь со вселенной, и потому особо чтят в Речных землях волков – духи былых князей Йотенсу, на севере – медволков, символ и герб власти Кирине, на юге – гиеноволков, по чьим жилам течёт огонь чище и горячее, чем в любой из лавовых рек Льеффайского Свягня.
Охота на медволков запрещена в Каменном княжестве. Нельзя убивать и ранить медволка ни при каких обстоятельствах, ведь ты можешь ненароком убить тело души какого-нибудь из великих правителей Кирине, и тогда привяжется его сердце к твоему чёрным проклятием, и данная ему Создателем и Небесам власть над всем живым превратит твоё существование в вечное страдание. Медволк – животное крупное, могучее. Его зубы по-волчьи остры, передние лапы мощны, подобно медвежьим, а сам он ловчее архара и намного сильнее кугуара, поворотливее медведя и крупнее волка. Ежегодно великое множество жителей Нижнедола, Кьерро-Крао, Медных гор и даже далёкого Небесного Стяга гибнут от когтей и клыков медволчьего племени, однако любая самооборона при встрече с представителем этого вида запрещена и карается смертной казнью. Если ты ранил тотемное животное царя Каменного, обороняясь, то сам потом первый попросишься на эшафот, желая поскорее расстаться с жизнью и не успеть отведать мук, грозящих тебе волей Небес за нарушение святейшего из запретов, и любой палач в первом попавшемся на твоём пути городке с радостью избавит тебя от бремени, потому как проклятый кровью медволка человек несёт за собой несчастье всюду, куда ни отправится, пока его собственная кровь не окропит Твердь.
Кирине с давних пор держали при дворе медволков, надеясь, что души погибших правителей будут возвращаться именно в тела дворцовых зверей и благословлять своим присутствием властвование действующих царей. За четыре века было несколько случаев, когда сошедшие с ума от скуки или просто заигравшиеся хищники ранили, смертельно или нет, жителей Камень-Палат, но приносить с охоты ко двору детёнышей святого зверя после этих случаев не перестали.
Когда Кетъяро исполнялось десять, один из царских псарей, желая выделиться, привёз из долгого путешествия на север Медных гор, куда он отправлялся в гости к семье, двух медволчат редкого чёрного окраса. Как сказал псарь, их мать погибла, сорвавшись в ущелье, и неподалёку от тела мёртвой медволчицы местные пастухи обнаружили логово, где скрывались двое осиротевших зверят. Стоило царевичу увидеть детёнышей, он тут же полюбил их всем сердцем – за сверкающие огранёнными малахитами пронзительно-зелёные глазёнки, за причудливые переливы на их тёмных шкурках, шёлково-мягких на ощупь, благородных окрасом, за удивительный для таких маленьких детёнышей ум. Один из малышей был пуглив, робок, осторожен, молчалив и мехом чёрен, как ночь, склубившаяся на дне ущелья, в котором затаились остроконечными камнями смерть и Тьма. Когда Солнце касалось тела этого медволчонка, вся его шерсть начинала полосатиться, на лопатках, встававших дыбом щетинках, у изгибов костей делаясь серебристой, как доспехи эвелламе. Глаза его были темнее, чем у брата, цвета летней таёжной чащи. Кетъяро назвал этого детёныша Молчанием Гор за его угрюмый нелюдимый нрав. Второй медволчонок был куда общительнее и любопытнее, любил рычать, вцепившись зубами в мягкую игрушку или, за неимением альтернативы, – в чьи-то одежды, и переговаривался с людьми ворчанием, потявкиваниями, скрежетом зубов, выразительным рыком, но никогда – скулежом. Его мех бурел ближе к животу и лапам, а на кончике морды делался почти золотистым, в остальных же местах был таким же чёрным, как и братов. Зелень его глаз была осветлена у зрачков жёлтым мягким пламенем, делая его взгляд тёплым, как просвечивающие сквозь верхние листья нежные солнечные лучи. Его царевич нарёк Рокотом Камнепада.
Кетъяро страшно привязался к этим двум клубкам меха, которые были, несмотря на все между собой различия, одинаково неугомонными, подобно самой сути жизни! Свободное от уроков и отцовских заданий время он проводил со своими животными, объезжая лошадей, кормя оленьков и кабарог, налаживая дружбу с израненными горными хищниками, отлёживающимися под присмотром царских зверолекарей, и всюду царевича, как две тени – одна гуще, вторая мягче и светлее – сопровождали два медволчонка, неусыпный конвой, бесконечно верный и неутомимый. И Рокот, и Гор очень быстро привыкли к людям и, всюду неся с собой неприятности, испачканные пол и одежду, порванную ткань, тем не менее, быстро полюбились большинству жителей Камень-Дворца. Служанки постарше без устали визжали, встречаясь с зеленоглазыми сгустками тьмы поздними вечерами, однако молоденькие девушки и юноши просто обожали чесать за холками умных, покладистых зверьков. Братья были настолько умны и проворны, что вскоре стали использовать открытые окна первых этажей, чтобы пробираться в замок, куда им путь был заказан в отсутствие сопровождения в лице Кетъяро. Потому даже в жаркие летние дни все нижние ставни в Камень-Дворце были наглухо затворены, ведь всякий раз оказывалось, что куда проще лишить весь первый этаж охлаждения и проветривания, чем уговорить Кетъяро посадить медволчат на цепи и запретить им бродить по территории замка.
В конце 430 года Кетъяро исполнилось тринадцать, а Рокоту и Гору стукнуло по три года. (Медволки, как и их южные гривистые собратья, взрослеют быстро, а стареют медленно. Отрочество их завершается к четырём годам, а дряхлость приходит только к двадцати. Прирученные звери могут прожить до тридцати и скончаться спокойной смертью). Кетъяро чувствовал себя одного духа со своими питомцами, которые тоже были сейчас юны, полны сил и надежд на будущее. Он в равной степени любил и робкого Гора, и шебутного Рокота, а щенки чувствовали его искреннюю к ним привязанность и отвечали сторицей.
Увы, страстная любовь царевича к животным, его готовность проводить дни и ночи с клыкастыми братьями, вызывала тёплые чувства не у всех его близких людей.
– Я могу поговорить с тобой наедине? – с раздражением спросил как-то раз Натианно, оперевшись локтем на дверной косяк у входа в библиотеку, где Кетъяро сидел у стола, обложенный книгами и картами. Сзади царевича боролись на полу два чёрных зверя, молотя хвостами по хлипким шкафам, худым и слегка сгорбившимся, как иссохшее старичьё.
Этот разговор произошёл между ними тогда, когда каждому из братьев-медволчат было только по половине года. Кетъяро сам был тогда мал и ещё не научился говорить «нельзя» милым детёнышам, так тронувшим его сердце.
– Натианно! – радостно воскликнул царевич, оборачиваясь и поднимая руку в приветствии. – Натианно… Мы тут одни.
– Зверьё своё куда-нибудь день, – с брезгливостью и страхом кивнул на сражающихся друг с другом Рокота и Гора юный кеже Якьерро. – Я не подойду к тебе, пока они тут разбрасываются слюнями… Тьфу.
Повздыхав, Кетъяро встал со своего места, закрыл все книги, которые ему поручил разобрать наставник, и потратил минут пять жизни на то, чтобы уговорить братьев своих меньших покинуть помещение и не дебоширить снаружи. Затем, вернувшись, он упёр кулаки в бока перед Натианно.
– Я поговорю с тобой, но потом обещай, что погладишь кого-нибудь из них, – с ехидной улыбкой произнёс царевич.
– Этих собак вонючих? Ну уж нет.
– Ну Натианно!
– И не проси.
Названые братья глядели друг на друга в упор, и в конце концов старший произнёс, махая рукой и усаживаясь на маленькую табуретку отсутствовавшего библиотекаря:
– Итак, я пришёл за очень важным делом. Давай тоже садись и выслушай меня. Слышишь?
Обиженно пыхтя и прекрасно понимая, что его недовольство останется проигнорированным, Кетъяро угрюмо плюхнулся на своё сиденье.
– Да, старший брат.
– Моя жена скоро родит, – проговорил Натианно голосом равнодушным и спокойным, но если бы Кетъяро был тогда постарше, он обратил внимание на то, как напряглись вены на руках молодого кежена и как его взгляд дрогнул при этих словах. – Лекари говорят, это будет мальчик.
– Поздравляю, – произнёс царевич слегка смущённо. Он уже слышал эти новости, но ему было трудно свыкнуться с мыслью о том, что Натианно, которого не так давно отчитывала Айнасса Йотенсу за неподобающее поведение за столом, ставя в пример своего сына, скоро сам станет отцом. Будет для кого-то иметь такое же значение, какое имеет для Кетъяро Калир Кирине.
Смущение мальчика не ускользнуло от юного кежена, и он взволновался, сказав резко:
– Благодарю за поздравление! – затем помолчал. И заговорил медленно, стараясь держать себя в руках: – Ты мой названый брат, и когда-нибудь, когда ты сменишь своего отца, я стану твоей правой рукой. Мы будем править горами вместе… Моя мать настояла на том, что ты… должен выбрать имя для моего первенца. Давай. Выбирай. Нужно поскорее закончить с этим.
Кетъяро открыл рот, как килька, осевшая на берегу после беспощадного прибоя. Царевич был послушным сыном и братом, но предпочитал думать над заданием прежде, чем выполнять его.
– Сейчас?!.. – спросил он, подскочив с места от волнения.
– Сейчас, сейчас! – замахал на него руками Натианно. – Я же сказал: нужно поскорее. Осталось меньше месяца до разрешения. Я сперва долго не мог сам выбрать, и потом уже решил попросить тебя…
Кежен Якьерро не обратил внимание на нескладность в своих речах, а взгляд Кетъяро уже просиял. Идея озарила его.
– Знаю! – воскликнул царевич довольно, садясь на свой стул. – Я придумал отличное имя. Просто отличное.
– Ну? – протянул Натианно, приосанившись.
– Эверино! – с улыбкой объявил Кетъяро.
Правая бровь старшего братца поползла наверх.
– Чего? – сквозь зубы спросил он. – Ты в своём уме, братишка? Ещё предложи мне «Пророк-Небесный Алиннези». Эверино – это же какой-то древний эвелламейский царь или что-то вроде того.
– Почти. Это великий облачный лев, который принадлежал Зеланиди, жрецу Дождя и вестнику Небесному, первому, кто спустился на Твердь во время Кары. Небесный Стяг содрогнулся, когда крылья Эверино наслали поток ветра на Твердь! Именно Эверино защищал Небеса над Каменной страной, когда уррайо пытались убить нашего царя. Этот лев был настоящим героем, храбрее многих людей. Просто обожаю главу про него из книги Памяти, – Кетъяро раз за разом перечитывал легенды, где присутствовали персонажи-животные, и это занятие ему никогда не надоедало. – Эверино спас от чёрного льва-убийцы Аноро братьев-близнецов, двух сыновей царя Каменного, Эверино позволил себя оседлать княжичу Огненному, и Форан Льеффи стал первым твердынцем в Небе, Эверино…
– Всё, всё, понятно мне всё! – Натианно встал, скрипнув стулом по полу. – Опять у тебя одни львы в голове. Я же тебя о серьёзном деле попросил, а ты по-прежнему о зверях да о легендах.
– Но… – Кетъяро стало стыдно, он тут же прекратил перечисление деяний легендарного льва. – Натианно, прости, послушай, ведь Эверино же и так… Просто красивое имя.
– Не «просто красивое». Такими именами назывались эвелламе. Это же будет какое-то кощунство. Не хочу, чтобы над моим сыном смеялись.
– Зато так будет гораздо интереснее, чем если ты назовёшь своего сына каким-нибудь Алексо или Лианеко! Калиров, Кетъяро и даже Натианно много по всей Каменной Тверди, а Эверино будет один.
– Один шут в цирке, – фыркнул Натианно. – Ладно, братишка, не обижайся. Ты же просто ребёнок, я понимаю. Я спрошу у матери совета для имени, а ты забудь. Не твоя вина, что ты ещё молод и не смог ответить ничего умного.
Кетъяро был не рад такому бессовестному напоминанию о разнице в годах между ними. Он недолго подулся, да и забыл на какое-то время о приключившемся. Натианно так и не погладил ни одного из медволчат, и царевич вновь был оставлен наедине со своими зверями и легендами.
Через месяц летописцы Камня записали в свои пыльные книжки о том, что прошла церемония имянаречения юного кеже Кьерро-Крао, сына Натианно Якьерро и Кены Таронийской, Эверино Якьерро.
3. Открытия
Хотя для Кетъяро не было времяпрепровождения интереснее, чем игры с животными и ухаживание за обитателями зоосада, царевич помнил и о своих непосредственных обязанностях. Как будущий монарх, как надежда всей страны, он обязан быть лучшим из лучших во всём – в учёбе в первую очередь. Кетъяро любили все наставники, а он исправно готовил задания, читал книги, тренировался, постигал сложную науку должного поведения и, что самое главное, учился жизни в благородном обществе, всюду следуя за своим отцом. Он был хороший, послушный мальчик, готовый внимать взрослым и учить тех, кто младше. И он всегда хотел, чтобы отец мог им гордиться. «Молодец, Кье-Шеро», – самые вожделенные слова, которые он желал услышать из уст Калира Кирине каждый миг своей жизни, думал о них перед сном, во время учёбы и на групповых занятиях по фехтованию. И отец хвалил его так часто, как мог. Кетъяро чувствовал себя счастливым. Ему, тринадцатилетнему мальчику, ничего не нужно было – только иметь право называться хорошим царевичем. Когда он чувствовал, что в роли царевича он предельно хорош, то понимал, что жизнь его удалась.
Но в тот год оказалось, что царевич и царь – совершенно разные фигуры, и чтобы перейти на ступень выше, нужно миновать какую-то опасную границу, покрытую туманом и неизвестностью. Кетъяро и прежде знал, что власть – в первую очередь ответственность. Калир Кирине любил это повторять, когда они ехали в карете по узким улочкам Камень-Града и видели в окошках грязных худых детишек, женщин и мужчин с осунувшимися длинными лицами, сгорбленных стариков, от которых веяло слабостью и прижизненным разложением. «Ты должен чувствовать ответственность за жизнь каждого из них, наша цель – править им во благо». Однако впервые Кетъяро столкнулся лицом к лицу с этой самой ответственностью только в возрасте тринадцати лет, вернувшись с отцом после долгого путешествия в деревни Нижнедола и ненароком став свидетелем разговора Амафаса Льеффи и царя Каменного.
И тогда в голову Кетъяро закралась странная, доселе незнакомая мысль. «А что же я делаю? Чем я занят целыми днями?»
С ранних лет он играл свою роль исправно, делал всё, что от него требовалось, подчинялся, не задумываясь, поскольку знал, что отец всегда защитит его и направит, если что пойдёт не так. Кетъяро был счастлив своей жизни, счастлив расти умницей, любимым сыном, перспективным наследником. Но он никогда по-настоящему не понимал, что же это такое – быть человеком, который рано или поздно сядет на трон. Он всерьёз, искренне задумался об этом только после того, как в бедной деревне, кое-как пригладившей шерсть перед прибытием царя, князь Огненный отвергал клевету на себя. Кетъяро задумался над причинами, видя последствия. И для мальчика приоткрылся другой мир, более взрослый, чем тот, в котором он жил. Это было подобно внезапно распахнувшейся живой устрице.
Юный царевич по-прежнему проводил вечер за вечером, крутя в пальцах длинное перо и подчёркивая в своих учебных записях самые важные факты, которые требовалось хорошенько заучить, но он больше не мог сосредоточиться на занятиях и даже перестал быть отдушиной учителей, радостью всех наставников, потому как принялся терять концентрацию на уроках и готовился к ним абы как. Он думал теперь не только о домашних заданиях и о том, что раненому волку-переярку, недавно приволоченному с неудачной охоты на кабана, следует сменить рацион на более щадящий. Он, не зная о том, что подобный этап рано или поздно наступает в жизни каждого из подростков, будь он крестьянским сыном или наследником престола, задумался о будущем и о смысле своей жизни…
«Что я делаю и что я должен делать?» – размышлял Кетъяро. И понял, что в его силах изменить гораздо больше, чем от него сейчас ждут. Ведь… он уже почти взрослый человек. И к ответственности ему давно пора привыкать.
Отец и мать говорили об опасности, исходящей от Амафаса Льеффи и Митреса Йотенсу. Царевич видел, как князь Огненный приносит торжественную клятву царю Камней и Гор в своей верности, в том, что все слухи о готовящемся предательстве Огня – просто наговоры злопыхателей. И всё это могло значить только одно: приближается какая-то опасность. Как слышал Кетъяро, неурожаи на юге, жестокие зимы на севере, растущая распущенность стайе и мелких землевладетелей, промыслы разбойников – всё это крепко пошатнуло стабильность в стране, и теперь люди готовы обвинить кого угодно в своих бедах. Кто-то наговаривает на князя Огненного и обвиняет его в том, что он позволяет бесчинствовать бандитским группировкам на своих землях. Кто-то точит клыки на Митреса Йотенсу и сказочное богатство, которым славятся его стайе, утверждая, что хитроумный Речной князь пользуется бедностью соседних регионов и спонсирует злодейские банды, чтобы портить репутацию другим князьям. Ну а кто-то возлагает все беды на хвост Царя Тверди и шепчется по тёмным углам о том, что де Калир Кирине совершенно не обращает внимания на то, что происходит у него под носом…
Никогда прежде Кетъяро не прислушивался так к разговорам простых жителей, слуг и случайно проходящих мимо благородных особ, как во дни, проведённые им во дворце по возвращению из горной деревеньки. После окончания занятий он убегал не в свой зоосад, а в город, брал с собой в сопровождение нескольких отцовских дружинников и прогуливался по торговым рядам, вдоль главной улицы, извилистой и горбатой, как змеиная туша, по дальним закоулочкам, где день и ночь смердело, как на скотобойне. Мирные жители с уважением относились к появляющемуся на их территории царственному гостю. Старухи предлагали ему выпечку, старики – деревянные мечи и луки, заботливо выстроганные из самых мягких сердцевин, бедные детишки клянчили милостыню, и Кетъяро давал им всё, что у него было, и дарил только что купленные пироги и мечи. Но он ходил без шума, просил сопровождающих его воинов всегда ступать на пару шагов дальше, чтобы не привлекать внимания, и потому часто успевал услышать сокровенные тайны мирской жизни прежде, чем простой люд замечал его присутствие.
Сперва он кормился одними только слухами, которые подбирал там и тут во время своих путешествий по жизни истинного Камень-Града, не царских палат, а горного городишки, живущего за счёт наплыва любопытствующих путников, желающих взглянуть на великое чудо – дворец, выросший из чистой скалы, и бесконечной циркуляции благородных господ и их свит. Но время шло. И город раскрывался перед ним всё искреннее.
Калир Кирине порой организовывал путешествия в отдалённые и не совсем места жительства своих подданных. Он сообщал о конечной точке маршрута заранее и никогда не шёл туда в одиночестве, выбирая лучших людей себе в сопровождение. Кетъяро ходил тихо, незаметно, одевал самую простую одежду, которая была у него в гардеробе, сократил свой почётный конвой до одного человека. И уже через полгода он понял одну простую вещь: отец никогда не видел свой город таким.
Дом сирот на юге Камень-Града, там, где копыто породистых краоссцев, столь любимых у знати, не ступало отродясь. Чудное место, бесконечный плач младенцев, ругань и драки мальчиков постарше. Огромные глаза девочек, предпочитающих не вылезать из своих каморок на десять человек. Если высунуть нос наружу, то можно попасться на глаза ежедневно навещающему приют мужчине с широкой улыбкой и жёлтеньким медальоном-удостоверением владетеля борделя. Все те, кто работал в этом сиротском доме няньками и смотрителями, как быстро понял Кетъяро, либо выбирали себе дело ради денег, которые можно драть с подрабатывающих обитателей дома и владетелей борделей, либо же начинали с благородных помыслов, а заканчивали с ненавистью к детям, вечно злым, голодным и грязным. Несколько раз Кетъяро заглядывал в этот огромный, но перекосившийся по всем этажам деревянный дом, где было холодно зимой и душно летом. Он тайно пронёс хозяину заведения одну из брошек, которые крепил по праздникам на свой кафтан. Ночь царевич спал с чувством выполненного долга, ведь за эту брошку можно было не только накормить всех сирот, но и на месяц-другой отвадить от дома сутенёров. Но, вернувшись поутру, он обнаружил хозяина дома и всех смотрителей напившимися до смерти в главной комнате, в том же состоянии были несколько старших мальчишек-сирот, один из которых тихо плакал в углу, прижимая к груди сломанную руку.
После этого Кетъяро уже не мог отмалчиваться перед родителями о своих отсутствиях и требовать хранения тайны от верного телохранителя, сопровождавшего его во всех путешествиях по скрытой жизни столицы Тверди.
Он пришёл к отцу, полный праведного гнева, и попросил отослать людей, чтобы те разобрались с ужасным состоянием главного сиротского дома южного района.
Калир Кирине пообещал сделать всё возможное, но, как и опасался Кетъяро, после этого упрекнул сына в глупости и напрасном риске и запретил отныне уходить в город. Кетъяро стерпел это, ведь ценой его затворничества, которое, несомненно, продлится недолго, будет нормальная жизнь для сирот и наказание для взрослых, превративших жизнь бедных детей в ад.
Но, когда ещё полгода спустя отец позабыл о промашке Кетъяро и царевичу удалось улизнуть в город, на этот раз в одиночестве, обнаружилось, что в плачевной ситуации в южном сиротском доме изменилось ровным счётом ничего. Отец ничего не сделал.
Кетъяро не понимал этого.
Хороший царевич должен рано или поздно понести ответственность. Продолжая сбегать из дома раз за разом, он посетил дом смерти для больных стариков, несколько борделей, в одном из которых стал свидетелем самоубийства пятнадцатилетней девушки, выбросившейся из окна после первого своего сеанса, бродил по базару для бедняков, наблюдая, как мужчины приставляют ржавые клинки к горлам лавочников и требуют «на лапу», заходил в общежития, где ютились иммигранты, со всего мира пришедшие в столицу в поисках заработка или службы, но обнаружившие только занятые «своими» людьми места на торговых рядах и в городской страже. Больше Кетъяро не повторял своих ошибок, не давал никому ни денег, ни золота, не сообщал отцу или кому-либо ещё о своих похождениях. Он понимал, что рискует. Он хранил в тайном углу своего зоосада грязную одежду, которую надевал, чтобы пробираться в город, и там его легко можно было спутать с очередным бессмысленно скитающимся по улочкам сыном работяги или бедного торговца. Несколько раз с ним обошлись подобающим образом: скачущий мимо всадник стегнул кнутом по спине, лавочник, раздражённый видом собственных карманов, опустошённых местными авторитетами, швырнул бутылкой за то, что слишком долго и раздражающе стоял рядом.