– Сегодня вечером у нас будет полным-полно гостей. Знаешь об этом? Много чужих людей.
– Мама говорила!
– Отлично. И мы тоже там будем, тоже будем сидеть среди чужих людей и есть еду в большом зале. Здорово?
– Да-да-да!
– Но нас, как младших, незадолго до часа Лёгкого Сна погонят в постели. И тебя, и меня. Но мне не хочется уходить с такого весёлого пира, чтобы спать в своей скучной комнате. Поэтому мы с тобой отойдём в сторонку, к скамье, и я лягу на эту скамью и буду спать прямо там. А ты помоги мне, подыграй. Ложись рядышком. А если взрослые будут подходить и спрашивать у тебя – что, мол, вы делаете с братом – ты отвечай: «У Сарера болит голова, он просил не беспокоить». Понимаешь?
Тяжкий мыслительный процесс отразился на ясноглазом личике пятилетней девочки.
– Спать всегда скучно. Зачем вообще спать, даже на пире? – начала она с самого существенного вопроса. – Мы можем придумать что-то другое, допустим, убежать на конюшню.
– Так нас будут искать. А если ляжем спать прямо в зале, то, авось, и доставать не станут. Подумают: «Ай, всё равно дети спят, как и должны, ну и какая разница, где?» И дальше пойдут пировать. А мы будем лежать и одним глазком смотреть.
– Не хочу лежать и глазком смотреть. Так скучно, – возмутилась Ольтена. – Сам хочешь, вот сам и лежи, а я буду ходить.
– Ты, главное, повторяй всем, что у брата голова болит и его не беспокойте, слышишь?
– Да. Скажу всем: «У брата голова болит, не беспокойте».
– Умница! – Сарер похлопал сестру по макушке, сбив набок одну из шпилек в её куцей причёске, однако решил, что волноваться по этому поводу нечего – образ её безнадёжно был испорчен злополучным шафраном. – Спасибо. Надеюсь на тебя.
Ольтена ещё покивала, потом предложила брату посмотреть, как она умеет делать змеек из сандаловых палочек. Но тогда дверь внезапно открылась, за порог ступила Ринетта Алвемандская, сзади неё усмехнулся наставник Мирлас, и ростки веселья были нещадно придушены.
Впрочем, угрюмая тревога слегка отступила от души мальчика. Если всё пройдёт, как надо, возможно, на одну ночь он будет спасён.
…
Стукнул час Прощания, когда от количества народу, набившегося в небольшой теремок на лесной опушке, у Сарера разболелась голова.
Вплоть до этого времени Мирлас с упоением прирождённого палача измывался над разумом мальчика, заставляя его рассказывать наизусть старинные алвемандские былины трёхсотлетней давности. Язык сказителя – Маронарто из Края Соснового – был заковырист и труден для понимания не то что десятилетнему ребёнку, да и, кажется, самому наставнику. Старик Мирлас с таким торжественным пафосом читал Былину о Падении, в которой повествовалось об облачном льве, опалившем свои крылья о солнце и свалившемся на Твердь, что Сарер, сам едва угадывавший сюжет между хитросплетений сложных предложений и бесконечных авторских отступлений, начинал сомневаться, а понимает ли его наставник вообще хоть слово. Вряд ли, решил он в конце концов, когда Мирлас завершил показательное чтение былины, произнеся последние строки: «По крыльям его обожжённым / один лишь огонь песни горькие пел» с таким довольным взглядом, будто ещё мгновение – и невидимые зрители рукоплесканиями и восхищёнными воплями вознесут к Небесам его талант к растягиванию гласных и бестолковой детской восторженности. «Глупец, – думал Сарер с чувством собственного превосходства. – Понятно, что эту былину надо было читать по-другому совсем, без гадостной возвышенности, ведь и лев потому упал на Твердь, что был преисполнен чувства собственного величия!» Увы, переносить мораль произведения на реальный мир никто и не собирался, и Мирлас заставлял юного своего воспитанника читать по памяти эту скучную длиннющую былину до тех пор, пока у мальчика не вышло хотя бы на одну десятую часть приблизиться к идеалу пафоса и внушительности речи, какой в себе видел противный старик.
После Падения Сарер учил Сказание о Царствовании, в котором всё было совсем скучно, кроме одной весёлой сцены, где медведь заломал старого деда. Сарер чувствовал, как его разум потихоньку тухнет, заучивая нескончаемые строки, не объединённые ни рифмой, ни даже ритмом. Чтение с пафосом всё не удавалось ему, и Мирлас был недоволен, но мальчик старался больше думать о грядущем пире и медведях, чем о наставнике и его придирках. В конце концов ему удалось довести старика до белого каления своей неспособностью запомнить две последние строфы, Мирлас с чувством выполненного долга накарябал пером на ученическом пергаменте жалобу для родителей Сарера и ушёл отдыхать от непомерно тяжких обязанностей в соседнюю комнату – маленькую свою каморку с печуркой и куцей стопкой древних книг на полу высотой по колено. Не прощаясь с наставником, Сарер вышел из библиотеки, держа руки за спиной так, чтобы шафрановые жёлтые пятна были в тени и казались всего лишь узорами на кафтане. И ему тут же захотелось вернуться обратно к книгам – вокруг было слишком, слишком много народу…
Вся Твердь земная разделена на три части, названные по именам трёх стихий – Огня, Камня и Воды. Великое Речное княжество, самое крупное на Тверди, состоит из трёх областей, каждой из которых правит знатный род. Несмотря на то, что земель больше у Реки, Льеффи и Кирине – Огненным и Каменным князьям – подчиняется большее количество мелких вассалов. У Речных правителей Йотенсу младших князей, называемых стайе, только двое – Тширекский на востоке и Алвемандский на западе. Хотя земля Алвемандов – Край Сосновый – меньше Тширеки, а родовое их гнездо – весьма скромных размеров теремок, затерянный в глухом бору, предки Сарера и ныне, и двести, и триста лет назад считались крупнейшими богачами всех срединных земель, да и всей Тверди земной. Сейчас дело малость изменилось, но виной тому была лишь череда досадных случайностей, попортившая отношения между Алвемандскими стайе и Йотенсу – Верховными князьями Реки. Прадед Сарера, Инсе Алвемандский, пользуясь тяжёлым временем, наступившим тогда для Тверди, предпринял попытку захватить Речной престол. Он считал, что его богатство даёт ему право претендовать на звание Хранителя сердца стихии. Инсе дорого поплатился за свою ошибку, а князья Алвемандские с тех пор не были в почёте у своих собратьев: за ними закрепился образ надменных аристократов, решающих все проблемы с помощью денежного положения своего рода. Неист Алвемандский, отец Сарера, даже потерял место в Речном соборе, потому что нынешний Речной князь заподозрил его в сбывании денег на оружие в южные города, к вечно ищущим повода для войны Огненным стайе. Навряд ли отец, которого Сарер знал как человека порядочного и неспособного на низость, занимался чем-то подобным, однако с некоторых пор Алвемандские князья превратились в козлов отпущения, на которых неизбежно рушились шишки во всех затруднительных ситуациях, и с этим трудно было что-то сделать.
Несмотря на не лучшее положение в чужих глазах, стайе Края Соснового по-прежнему сохраняли за собой звание богатейшего рода Тверди, ну разве что после Кирине. По одному весьма правдоподобному преданию богатству своему они были обязаны своему необычному происхождению. Мол, основателем рода Алвемандов был настоящий эвелламе!
Впрочем, сейчас мысли Сарера были очень далеко от преданий и былин, потому что вид переполненного людьми родного теремка будто выбил у него Твердь из-под ног. Стайе Алвемандский Неист был большим почитателем традиций, и сегодня, в первый день Бесовской луны, пригласил на отмечание сомнительного этого праздника всех тех, с кем был знаком хоть краем глаза. Митрес Йотенсу, Верховный князь Реки, вежливо отказался от приглашения, сославшись на недомогание и приписав под текстом отказа: «Вы же простите старика, дражайший мой друг, ибо годы берут своё неумолимо». Отец со смехом зачитывал это письмо пару дней назад на совместном ужине. Стайе Тширекский же был здесь, множество мелких удельных землевладетелей – тоже, вельможи из Святумана и Алвеманда, посадники из отдалённых городов на границах с Каменным царством, со многими – жёны и старшие дети. Несколько богато разодетых мужчин с длинными бородами стояли совсем близко к двери в учебную комнату. Сареру показалось, что, занимаясь с Мирласом, он уже слышал их голоса.
– Я спрашиваю у стайе Неиста: «Зачем Вы, всемилостивейший, забрались в эдакую даль, в эту чащу, ха-ха, нравится жить в компании волков и рысей? Моя дочка верещала не своим голосом всю дорогу, боялась, родная, что из чащи какой медведь на нас вылезет, кони неспокойные были, снега скрипят под каретой, жуть да и только!» А он мне отвечает, брат Энрит: «Всё, брат, потому, что во стольном граде жития мне не дают». Согнали, мол, его сюда, он и высунуть носа боится, чтобы Митрес Йотенсу не откусил. Слыхал такое? Как тебе в это верится? – говорил толстый мужик с простоватым выражением лица – видно, совсем недавно выбившийся в люди и ещё не научившийся говорить то, что нужно.
– Ты бы в корни внимательнее смотрел, брат Хэтес, – отвечал ему степенно святоша-небопочитатель, обмахиваясь веером из длинных павлиньих перьев. – И не совал бы нос в дела княжеские. Снизу, как говорят у нас, и облака выглядят белым пухом. Всё не так просто, как нам с тобой кажется. Уж я-то знаю, брат, не первый год благословляю своры именем Небес… Разобраться во всех перипетиях заговоров, иллюзорных ссор и миров, которые они там плетут меж собой, ни тебе, ни мне не дано, и даже оглядываться туда не нужно. С какой мыслью прибыл сюда? – алвемандского купца получить? – вот тем и занимайся, а к ним не лезь, и вопросов лишних не задавай.
Собеседник святоши, «брат Хэтес», похожий на горбатого медведя, помотал огромной своей башкой, украшенной курчавой каштановой бородой. Сарер, держа руки за спиной, в этот момент постарался пройти мимо них незамеченным, но не вышло.
– Вы же юный шестайе Алвемандский? – лишь с тенью подобострастия спросил небопочитатель, к которому собеседник обращался «брат Энрит». Сарер оглянулся и склонил голову в ответ на поклон взрослого мужчины.
– Так и есть, – проговорил он. – Я Сарер, сын стайе Неиста. С кем имею честь говорить, милостивые господа?
– Какие изящные манеры! – проревел брат Хэтес с восхищением. – Право же, даже дети здесь столь учтивы!
Брат Энрит улыбнулся. Видимо, он принадлежал к гильдии верховных жрецов, потому что через плечо его была перекинута широкая белая лента с голубыми краями – символ главы одной из церквей Неба и Тверди.
– Можете обращаться ко мне «брат Энрит», мой господин. Мой друг – Хэтес Эсо, один из зажиточных купцов Огнестепья. Приношу свои извинения, юный господин, Вы не подскажете нам, когда Ваш отец может быть свободен?
– Я не виделся с ним сегодня, у меня только что закончились занятия, – ответил Сарер. – Но Вы можете его поискать у главного входа, наверное, он встречает там гостей и с радостью разрешит любую Вашу проблему. Странно, что Вы не встретились с ним, когда прибыли в нашу резиденцию.
Ещё несколько знатных господ с жёнами прошли мимо них, Сарер поздоровался с каждым. Дождавшись удобного момента, брат Энрит вновь задал вопрос:
– Приношу извинения, мой юный господин, но как Вы думаете, отец Ваш поддерживает мнение о том, что купечество в Крае Сосновом приходит в упадок из-за того, что Митрес Йотенсу не позволяет беспошлинно торговать с югом?
– Не знаю, – слегка растерявшись, честно отвечал Сарер. И чего они это спрашивают именно у него? Как будто отец станет делиться взрослыми делами с маленьким сыном.
Хэтес Эсо, видимо, был одного мнения с мальчиком.
– Благодарю покорно, брат Энрит, но зачем ты пристаёшь с этим к ребёнку? – возмущённо спросил он, хватая небопочитателя за рукав с таким рвением, что бело-голубая повязка жреца слегка слезла к плечу. – Давай-ка поищем ещё кого, как будто тут недостаточно советчиков!
Брат Энрит посмотрел на товарища взглядом, в котором читалось: «Я знаю, что делаю, дурачина», но Сарер успел воспользоваться заминкой, ещё раз склонившись и проговорив громко:
– Приношу свои извинения, благородные господа, но думаю, мне пора идти.
– Конечно-конечно! – замахал на него рукой Хэтес Эсо, а брат Энрит, скрипнув зубами, лишь кивнул головой.
Сарер уже почти развернулся, когда в голову его пришла странная мысль. За одно мгновение он успел откинуть её прочь, как совершенно дурацкую, и тут же схватиться за неё опять в отчаянном рывке.
– Господин жрец, – торопливо заговорил он, глядя в глаза брату Энриту, – с Вами, должно быть, разговаривают Небеса?
…
В главной зале на первом этаже было ещё шумнее. Полсотни человек – цифра, возможно, не очень большая, но для некрупного теремка вовсе разрушительная. Старик из ближайшей деревеньки сидел в тёмном уголке у лестницы с гуслями в руках и брынькал мелодию весёлую, но совершенно не подходящую для благородного инструмента. Служанки, все как на подбор большегрудые и стройные, порхали от одного края длинного стола к другому с винными чашами и серебрёными подносами в руках. Гости пили, ели, говорили и смеялись, и громче всех смеялся Неист Алвемандский, чью тучность не могли прикрыть длинные полы расшитого бирюзовыми и золотыми птицами и цветами платья. Бирюзовый, золотой и коричневый – цвета Края Соснового, украшали и винные ставы, и мягкие высокие спинки стульев, и стол, который, казалось, от обилия яств всех сортов был готов подогнуть колени изогнутых деревянных ножек.
– Моему брату очень плохо! – говорила Ольтена Алвемандская, схватив за широкий рукав жену какого-то мелкого дворянина. Та вымученно улыбалась, стараясь не пролить вино из кубка. – У него болит голова!
– Ах, мне так жаль, мне так жаль… – бормотала бедная женщина.
– Как у нашего двора старый пёс колол дрова! – завывал старичок из своего угла. Гусли заливались плачем под его неаккуратными пальцами, мелодия вздымалась выше и выше, как готовящаяся выскользнуть за берег речная волна, смех заглушал музыку, и оттого инструмент звучал всё надрывнее с каждой минутой.
Стейя Ринетта Алвемандская выглядела ещё раздражённее, чем обыкновенно. Какой-то купчишка с юга, которого она в глаза не видывала, лопоча собачью чушь, задел локтем сосуд со Схиффским белым и забрызгал её чудесное платье, в котором и без того было прохладно. Даже смотреть в её сторону было страшно.
– У меня крестьяне к тебе все перебежали, что ты такое делаешь с ними? – хохотал кто-то без тени вражды в голосе. – Кормишь что ли со своего стола?
Трещал костёр. Слышался детский плач – один из гостей притащил на пир новорождённого своего наследника.
Оказалось, заснуть в такой обстановке было как минимум невероятно трудно.
Пользуясь тем, что каждый из людей в этом помещении был занят исключительно собой – своими дурацкими песнями, своей одеждой, своими бестолковыми россказнями и впечатлением, которое производил на других высокородных балбесов, Сарер занял деревянную длинную скамью без спинки, покрытую толстым расписным ковром, стоящую в самом дальнем углу, неподалёку от старичка-музыканта. Свечи здесь горели тусклее, чем у стола, но было так же шумно, ещё и песенка про пса-дровосека, успевшая глубоко въесться в мозги мальчика, крайне негативно действовала на и без того отвратное настроение. В маленькое окошко справа от скамейки заглядывала зимняя ночь, и от равнодушных её глаз, без интереса наблюдавших за весельем в лесном теремке, веяло пронизывающим холодом. Стараясь настроиться на сон, Сарер какое-то время стоял у окна и смотрел в эти невидимые злые глаза, но тогда к нему подошёл молодой господин, художник из Святумана, знакомый матери, и пришлось с ним вести разговор долгие двадцать минут. Чтобы не казаться скучающим без собеседника, мальчик сел на скамью и сделал вид, что очень увлечён песенками старика. Почувствовав себя достаточно уставшим и готовым отойти ко сну хоть сейчас, он скромно прилёг на уголке скамейки, положив под голову сложенные ладонями друг к другу руки, и закрыл глаза.
«Спи, спи. Ты хочешь спать. Очень хочешь спать. Очень хочешь. Прямо сейчас заснуть…»
– Надо было подойти к нему и сказать: «Чего развалился, как медведь в берлоге?»!
Вздрогнув, Сарер поднял голову и посмотрел в сторону, откуда донёсся этот возмущённый возглас. Речь шла, конечно, не о нём, и он это быстро понял. Многие гости уже достаточно напились, чтобы злиться без причины и поучать всех вокруг, как нужно жить, и один из гостей отца что-то яростно доказывал другому, показывая на него пальцем, мерцающим в свете свечей цветными перстнями. Раздражённо выдохнув, Сарер опять лёг и опять попытался заснуть.
– Старый пёс, старый пёс, старый пёс…
«Святые Небеса, когда же ты уже замолкнешь?»
Время шло. Глаза мальчика были закрыты, но он всё равно видел перед собой пир и без конца тараторящих людей. Это было невыносимо, и бессилие сковывало ему глотку обидой. Он представлял, что сидит наверху, на одной из перекладин у потолка, как кошачий дух, и смотрит на этих людей свысока, но не равнодушно, как смотрела зима в окно, а с тихой потаённой злобой. Странно, но эта фантазия помогла ему успокоиться. Людской гомон постепенно смешивался, превращаясь в однотонный гул. Он лежал десять минут, двадцать, и наконец сознание его начало потихоньку покидать тело, отлетая куда-то – может, к той потолочной перекладине, может, наружу, в лесную глушь.
– У тебя голова болит, малыш? – ласковый женский голос, прозвучавший совсем близко, безжалостно вернул Сарера на скамейку в самый тёмный угол главной залы родного терема.
Он яростно открыл глаза и сел резким движением. Рядом стояла незнакомая женщина, сестрица Ольтена держала её за рукав – не первую уже минуту.
– Да, голова! – пропищала девочка. – И поэтому он спит!
– Может, сообщить твоим родителям? – участливо спросила незнакомка, устало улыбаясь.
– Нет! – сказал Сарер. – Пожалуйста, не сообщайте!
Видимо, женщина увидела по выражению его лица и услышала по тону голоса, что ему совершенно не хочется сейчас кому-то что-то говорить. Возможно, она даже поверила, что у него действительно болит голова. Она тихо извинилась и отошла, – Ольтена потянула её в сторону деда, который, к счастью, завывал уже не про пса, а про рыжую корову и её телёнка.
Зверинец, проклятый зверинец.
«У меня же почти получилось, – едва не плача от обиды подумал Сарер. – Я почти заснул».
Бессмысленно было злиться на женщину и бестолковую сестру. Он лёг снова. Дед прекратил свои песнопения, что-то беззубым ртом шепелявя в ответ на щебетание Ольтены.
На этот раз посторонний шум обернулся бессмысленным гулом очень быстро. Сарер заснул по-настоящему, он успел поспать минут пятнадцать; сон этот не был крепок, но, встречая его, мальчик был счастлив.
Удача сегодня уже в который раз повернулась к нему хвостом.
Он очнулся, когда его тело оторвалось от земли. Тут же придя в себя, Сарер обнаружил, что отец несёт его на руках в сторону лестницы, одновременно со смехом что-то отвечая своим товарищам по винной чаше, остававшимся в зале. Заметив, что сын открыл глаза, Неист Алвемандский проговорил тихо:
– Спи-спи, мой мальчик. Отнесу тебя в кроватку.
– Нет, папа, – проговорил Сарер, схватившись за отцовский воротник. – Не надо.
– На тебя едва господин Эалкейский не сел, дружок. Спать на скамейках не дело, ты же не крестьянский сын. Если очень хотел спать, мог бы и сообщить маме, она бы тебя отвела.
Всё было напрасно, все усилия оказались потраченными впустую. С каждым шагом вверх по лестнице Сарер чувствовал себя покойником, в крышку гроба которого забивали новый и новый гвоздь.
Впрочем, на что же он надеялся?
Неист Алвемандский почти донёс сына до его комнаты. «Если бы сейчас всё получилось, – думал Сарер, – завтра бы мне ничего не помогло. И послезавтра. И послепослезавтра. И никогда. О чём же я переживал и о чём продолжаю переживать?»
– Разденешься сам или мне позвать Мирласа? – спросил отец, ставя его на ноги у порога.
– Разденусь сам, – тихо проговорил Сарер. – Спасибо, папа.
Неист похлопал его по плечу и улыбнулся, потом, не дожидаясь, когда сын войдёт в комнату, развернулся и направился обратно к лестнице.
– Папа, я тебя люблю! – крикнул ему вслед мальчик.
– Я тебя тоже, счастливых снов, – отвечал отец уже издалека. Ещё через мгновение раздался его утихающий смех, – не успел стайе скрыться за углом, как у него уже появились поводы для веселья.
Поглядев какое-то время на тяжёлую деревянную дверь, ручка которой оберегом в виде головы таёжной рыси скалилась наружу, Сарер решил не тянуть время и открыл её.
Комната встретила его тишиной и прохладой. Небольшая длинная кровать, маленький столик, у стены справа от двери – огромный шкаф из чёрного дуба только с двумя дверцами, слева от двери – изразцовая печурка, от которой слабо тянуло теплом. Не раздеваясь, прямо как был – в нарядном костюме, Сарер залез под толстое одеяло и лёг на спину. Совсем близко завыл пёс, и мальчик невольно вздрогнул, бросив взгляд на окно. Пёс выл на улице, потом залаял, потом затих. Шум пира доносился издалека как сквозь мягкую гигантскую подстилку, которая разделяла эту комнату и весь остальной мир.
– Я пришёл, – прошептал мальчик. – Ты тоже тут, тварь?
Ничто ему не ответило.
Он засунул руку под подушку и сжал пальцами корешок сокрытой там от посторонних глаз книги.
– Небо, будь к нам милосердно, – проговорил Сарер и накрылся одеялом с головой. Он знал, что эта фраза не спасёт его, потому что она никогда не спасала.
Подушка медленно нагревалась. Мальчик не видел в темноте под одеялом, но он знал, что на его подушке изображён сосновый лес – частокол стволов и косые солнечные лучи. Несмотря на всё, картина эта всегда грела ему душу. Странно, ведь, наверное, он должен был ненавидеть её. Одной рукой вцепившись в книжку, другой – медленно поглаживая старую жестковатую подушку, он засыпал с обречённостью в сердце, как засыпает человек, знающий, что завтра утром его ждёт казнь.
Только она ждала не утром.
Прошло около получаса. Холодок змеился у ножек кровати, откуда-то проникнув. Сквозь усталость, дрёму и равнодушное принятие собственной судьбы мальчик почувствовал сначала ногами, затем – поясницей, спиной, шеей и, наконец, головой эту прохладу. Ни одеяло, ни подушка, ни священная книга Неба и Тверди не остановила её, не могла задержать ни на миг прибытие змея. А кафтан – задержал. Сарер провалился в сон, наполовину осознавая это, и с облегчением обнаруживал, что голоса не звучат в его голове, никто не зовёт его чужим именем, в благословенной тьме зеркального мира не горят из мрака чьи-то зелёные узкие глаза. Отвернувшись от своих чувств, от себя самого и от чужого холода, он, как выгибающийся перед игрой кот, извернулся клубочком в дальнем уголке собственного сознания и все силы направил на то, чтобы забыться, забыть всё на Свете и – заснуть. Чтобы следующий день настал поскорее.
…
Он открыл глаза и сел на кровати. Это был не следующий день, это была ночь – всё та же ночь. Он знал, что находится во сне, что по-настоящему он сейчас спит, но ни вернуться обратно в неосознанность, ни просто лечь и не двигаться, дожидаясь прибытия рассвета, было невозможно. Он мог только сидеть или встать.
Зато теперь Сарер своими глазами видел холодок, что пробирался в его комнату из окна – бледно-зелёная матовая дымка текла плавно, медленно. Она окутывала его кровать плотным туманом, но глянуть вниз и посмотреть на неё мальчик не мог – только догадывался, что она там есть. Вся остальная комната утопала во тьме. Гигантским усилием Сарер дёрнул руку наверх и схватил сам себя за воротник. Кафтан на месте, он по-прежнему в своей одежде.
Похоже, сейчас это помогает. Время шло, но никто всё не появлялся.
Сарер сидел на кровати, глядя в глубину комнаты, долго-долго. Будь этот мир реальным, то прошло бы два часа. Иногда, уставая, чувствуя, как ослабевает страх, он оглядывался назад, на криво лежащую у изголовья подушку. Бледно-зелёная дымка источала мягкий ядовитый свет, и рисунок на подушке – сосновый лес – можно было разглядеть без проблем. Сарер глядел на него минут пять, вдыхая грудью родное тепло. Он даже почти почувствовал аромат тайги.
Что-то шелестнуло в дальнем углу, у шкафа, и Сарер резко повернул голову в ту сторону.
Шершаво касаясь стены боками, узкое длинное тело появилось между дверью и шкафом и медленно поползло к кровати.
Два огромных ярко-зелёных глаза навыкате смотрели в лицо мальчику без выражения, без ненависти и без злобы. Раздвоенный язык появлялся и исчезал у кончика пасти. Чешуйки на слабом дымчатом свету мерцали тысячью салатовых отблесков. Тело гигантского змея медленно струилось из щели у шкафа, оно, подобно миражу, менялось постоянно – то становилось широким и толстым, и тогда казалось, будто чешуйчатая кожа трещит по швам, то уменьшалось до размеров ужика. Гигантские кольца накладывались друг на друга и перекатывались сами через себя, а голова змея оставалась на одном месте – глаза, почти достигнув кровати, блестели совсем близко, совсем близко.
Сареру захотелось разрыдаться, как маленькому ребёнку. Он знал, что сейчас уже может двигаться, но не имел сил и пошевелиться – от простого отчаяния.
Он же так старался весь день. Он не снимал парадной одежды, потому что знал, что она пугает змея. Он не оставался надолго один в комнате, чтобы не позволить змею заранее забраться в его голову. Он почти заснул на пиру, в кругу людей, где змей бы не тронул его. Почему они встретились снова? Почему каждой ночью повторяется одно и то же – как бы он ни молился, как бы ни просил…
Почему Небеса так равнодушны?
Зелёные глаза не приближались и не отдалялись. Змеиное тело прекратило увеличиваться и теперь беспорядочно клубилось во мраке у шкафа. Тело было ужасающе большим, мысль о том, какую часть комнаты оно занимает, приносила с собой болезненный страх. Сарер старался не смотреть туда, но оторвать взгляда от пронзительной зелени глаз кошмарного своего сна он не мог.
– Как же ты мне надоел! – проскулил мальчик, его голос прозвучал тонко и глухо. – Уходи…
Глаза медленно расширились вниз и вверх, исходящий от них свет опрокинул на одеяло длинные зелёные тени. Тоскливый ужас уколол Сарера куда-то под сердце, он вскрикнул и подскочил, врезавшись спиной в высокую спинку кровати. Змей положил голову, которая тоже вдруг стала высокой, как у барана, на дальний угол одеяла, ножки кровати жалобно скрипнули. Сарер кубарем скатился на пол и, пригибаясь вниз, как бешеный пёс, в два прыжка оказался у окна и распахнул ставни. Зимняя ночь была безмятежна.
Не думая ни секунды, Сарер выскочил из окна, навстречу темноте, морозной ночи и сосновому лесу. Пухлый сугроб смягчил падение, он не ощутил боли, приземлившись в снег клубочком, только холод резанул его по ногам и рукам, как острой сталью. Дрожа и спотыкаясь, он покарабкался в сторону тайги, проваливаясь по колено, совершенно не чувствуя на себе тепла одежды. Слёзы замерзали у уголков его глаз. Он уже прекратил чувствовать ток крови в своих пальцах, когда решил остановиться и посмотреть назад. Мальчик увидел за несколькими десятками аршинов свой родной терем; из окна под крышей, где располагалась его комната, медленно вытекала в снег, – туда, куда он приземлился минуту назад, – длинная тёмная лента, поблескивая зелёными малахитами глаз.
Сарер развернулся и бросился бежать дальше.
Он падал, вставал, опять падал, замерзая, прижимался к деревьям, ломал тонкие кусты, оставлял на них клочки своего чудесного нового кафтана и штанов, не особо за это переживая. Всё его существо желало лишь одного – сбежать, спрятаться, укрыться от погони; как северный олень, отбившийся от стада, старый и голодный, хромая, мчится по тундре от неспешно рысящих за ним по пятам волков, зная, что как бы он ни нёсся сейчас, выжимая из себя последние силы, хищники нагонят его – рано или поздно, но это было неизбежно, – так же и для Сарера конец был неизбежен, и он это знал прекрасно. Но по-прежнему бежал, оглядывался вокруг – годится ли это дерево, чтобы залезть на него? Можно ли спрятаться в этой ложбине? Наконец взгляд его наткнулся на чёрный провал среди белизны невысокого пригорка – нору какого-то большого животного. Недолго думая, Сарер кинулся в её сторону и нырнул во мрак, нащупал руками холодную стену из земли и снега и свернулся около неё клубочком, с хрипом налаживая дыхание и одновременно ощущая, как кровь его оборачивается льдом, всё медленнее и медленнее двигаясь в жилах. Было холодно, как в сердце облака.
Он ненавидел этот страх, это унижение побега. Иногда ему хотелось развернуться и встретиться лицом к лицу с ужасом, преследовавшим его с шести лет, дать отпор, даже если и придётся погибнуть в итоге. Но зелёный взгляд лишал его воли. Он превращал его из Сарера Алвемандского, будущего стайе, в простого ребёнка, дрожащего в испуге перед обыкновенным кошмаром… Нет, не вполне обыкновенным. Сарер бы сам смеялся, услышь он от другого мальчика признание в страхе перед сном, но только его сон каждую ночь повторялся, и что бы он ни делал и как бы ни пытался скрыться, итог был один.
Ощутив прилив тошноты, он крепко зажмурил глаза. Он же знал, что Змей найдёт его даже в этой берлоге, даже на верхушке самой высокой в лесу сосны. Он же всё знал…
Руки Сарера тряслись, когда он обхватил себя, чтобы успокоиться хоть немного. Нет, здесь нельзя оставаться. Когда у входа покажется плоская зеленоглазая башка, путей к отступлению не будет. Надо выбраться и бежать снова – через мороз и усталость. Надо найти укрытие подальше, надо оторваться на большее расстояние.
Что-то зашевелилось рядом, и Сарер закричал, как девчонка. Он совсем не подумал, что это логово может кому-то принадлежать. В его снах редко бывал кто-то, не считая его и змея. Стрелой вылетев из берлоги, мальчик замотал головой, как выбравшаяся из норки полёвка, оглядывающая Небо в поисках теней остроглазых чеглоков. Змея не было видно. Отскочив ещё на пару аршинов, Сарер посмотрел на зияющую пасть норы, стараясь разглядеть, лезет ли кто из неё. Но ничего не происходило, если там и был кто-то внутри, то он успокоился, выгнав прочь незваного гостя, и догонять его, чтобы наказать за вторжение, явно не собирался.
Сарер уж было собрался броситься наутёк, пока кошмар не пришёл за ним, но не успел сделать и пары шагов, как его озарила идея. Вернувшись к поляне с норой, мальчик сел на корточки у дерева, руками вцепившись в холодную кору. Он замерзал быстрее и быстрее, уже не чувствовал собственных ног. Сердце тоже замедлило свой бешеный стук; Сареру подумалось, что в настоящем мире он бы умер уже – ни выносливостью, ни терпимостью к холоду он не обладал. Здесь он не мог умереть, но неизвестно, насколько это было хорошо.