IV
На другой день после его приезда, в Лерии только и гогорили, что о новом священнике. Все знали уже, что он высокого роста и называет каноника Диаса отцом-настазнивом.
Ближайшие приятельницы сеньоры Жоаннеры – дона Мария и две сестры Гансозо – явились к ней с утра расспросить обо всем подробно… Было девять часов утра. Амаро ушел уже с каноником. Сеньора Жоаннета вышла навстречу гостям, сияя от удовольствия, и принялась немедленнно рассказывать им про то, как прошел вечер…
– Но пойдемте, я покажу вам его комнаты…
И она провела их в спальню священника и показала ею сундук и этажерку, которую она приготовила ему для книг.
– Как все хорошо, как все удобно! – говорили старухи, медленно и благоговейно ходя по комнатам, точно в церкви.
– Какой хороший плащ! – заметила дона Жоакина Гансозо, щупая сукно висевшего на вешалке плаща. Наверно, он стоил не меньше двух золотых.
– А поглядите-ка на белье! – сказала сеньора Жоаннера, приподнимая крышку сундука.
Старухи с любопытством наклонились над сундуком.
Сеньора Жоаннера показала им еще несколько интересных вещей, принадлежавших священнику – распятие, завернутое в старую газету, альбом для фотографии, где красовался на первом месте портрет папы, благословляющего христианский мир. Приятельницы пришли в восторг.
– Это прекрасно, это чудесно! – говорили они.
И, прощаясь с сеньорою Жоаннерою, они поздравили ее с таким хорошим жильцом.
– Вы ведь придете сегодня вечером? – крикнула она им вслед.
– Обязательно. – ответила дона Мария. – Мы хотим сами посмотреть на него.
В полдень зашел Либаниньо, ханжа, вечно о чем-то хлопотавший и бегавший по Лерии с утра до вечера.
– Ну что-же, приехал новый падре? Каков он?
Сеньора Жоаннера снова принялась расхваливать Амаро и рассказывать о его внешности, набожности, белых зубах.
– Как славно, как славно! – говорил Либаниньо, проникаясь благоговейною нежностью к новому священнику. – Но мне пора дальше. Прощай, милая, прощай. Ты все полнеешь. Я прочитал за тебя «Богородицу», как ты просила.
– Ты придешь к нам вечером, Либаниньо?
– Ох, не могу, голубушка, не могу. Завтра ведь день Св. Варвары. У меня очень много дела.
Амаро отправился утром с каноником Диас к настоятелю собора и передал ему рекомендательное письмо от графа де-Рибамар.
– Я хорошо знал графа де-Рибамар в Опорто, когда был священником в церкви Св. Ильдефонса. Мы с ним хорошие приятели. Давно уже это было.
И, развалившись в старом, покойном кресле, настоятель стал с наслаждением вспоминать былые времена, рассказывая при этом анекдоты, критикуя своих бывших сослуживцев и подражая их голосу и манерам (это была его специальность). Слушатели весело смеялись. У Амаро сразу установились с обоими священниками дружеские отношения, и он вышел от настоятеля очень довольный.
Каноник Диас позвал его к себе обедать, а после обеда они отправились вместе гулять в окрестности города. Поля были залиты мягким, приятным светом, холмы на фоне голубого неба дышали тихим спокойствием. Вдали слышался звон колокольчиков-возвращавшагося домой скота. Амаро остановился у моста.
– Я думаю, что мне понравится здешняя жизнь, – сказал он.
– Несомненно, – вы увидите, как здесь хорошо, – сказал каноник.
В восемь часов они явились к сеньоре Жоаннере. Её старые приятельницы сидели уже в столовой. Амелия шила у лампы.
Дона Мария, богатая вдова, была одета по воскресному в черное шелковое платье; её белокурые волосы были скрыты под черною кружевною наколкою, а худые руки в кольцах и митенках мирно покоились на животе. Она сидела прямо и чопорно, слегка склонив голову на-бок.
– Вот новый падре, дона Мария, – сказала ей сеньора Жоаннера.
Она привстала и поклонилась.
– А это сеньоры Гансозо. Вы, вероятно, уже слышали про них.
Амаро робко поздоровался с ними. Это были две сестры. Они считались зажиточными, но сдавали комнаты. Старшая, дона Жоакина Гансозо, была худая женщина с огромною головою, маленькими, живыми глазами и вздернутым кверху носом. Она вечно всех критиковала и вся отдавалась церкви.
Сестра её, дона Анна, была совсем глуха. Она никогда, не разговаривала в обществе и сидела спокойно с опущенными глазами, сложив руки и вертя большими пальцами. О ней можно было бы легко забыть, даже, если бы она не напоминала изредка о своем присутствии глубокими вздохами. Говорили, что она пылает злополучною любовью к одному почтовому чиновнику.
Тут была и сеньора Жозефа, сестра каноника Диаса. Это было маленькое, сухое создание с морщинистою желтою кожею и резким голосом. Она постоянно находилась в состоянии раздражения; глаза её сверкали злым упрямством, лицо нервно подергивалось. Вся она, казалось, была пропитана желчью и внушала страх всему городу. Остряк доктор Годиньо называл ее «центральною станциею интриг в Лерии».
– Ну, хорошо-ли вы прогулялись, падре? – спросила она у Амаро, творя крестное знамение.
– Мы дошли почти до Марразес, – ответил за него каноник, грузно опускаясь на стул позади сеньоры Жоаннеры.
Они заговорили об окрестностях Лерии, о красивых видах. Дона Жозефа очень любила прогулку по берегу реки, дона Жоакина Гансозо предпочитала высокий холм с церковью Зачатия.
– Оттуда такой чудный вид.
– А мне нравится больше всего место под плакучими ивами у моста, – сказала Амелия, улыбаясь.
Амаро взглянул на нее тогда в первый раз. На ней было надето голубое платье, плотно облегавшее красивый бюст. Белая, округлая шея красиво выделялась над отложным воротничком. Зубы сверкали белизною между свежими, красными губами. Легкий пушок бросал нежную, прелестную тень около углов рта.
– А странно, отчего нет до сих пор отца Брито? – спросила дона Жоакина Гансозо.
– Я видел его сегодня. Он ехал верхом по дороге в Барроза, – заметил молодой человек, стоявший около буфета.
– Удивительно, как это вы заметили его, – съязвила сестра каноника.
– Почему же? – спросил молодой человек, подходя ближе к старухам.
Он был высокого роста, весь в черном. На белом, несколько утомленном лице его красиво выделялись черные усики, которые он имел привычку покусывать.
– А вы еще спрашиваете? – воскликнула дона Жозефа. – Коли вы не кланяетесь ему!
– Я-то?
– Ну, да, вы. Он сам сказал мне. – заявила она резким тоном. – О, падре, – продолжала она, обращаясь к Амаро с недоброю усмешкою: – вам придется немало потрудиться, чтобы наставить сеньора Жоана Эдуарда на путь истины.
– Но я не чувствую, что иду по дурному пути, – ответил Жоан Эдуард, смеясь. Взгляд его постоянно устремлялся на Амелию.
– Ну уж вам нечего говорить, – вставила дона Жоакина Гансозо. – Вспомните только, что вы сказали на-днях про Святую в Аррегассе. Это не откроет вам врат Царствия Небесного.
– Это еще что за новость!! – вспылила сестра каноника, резко оборачиваясь к Жоану Эдуардо. – Что вы осмелились оказать про Святую? Вы, пожалуй, не верите в её святость?
– Нет, я ручаюсь, что сеньор Жоан Эдуардо неспособен сказать подобную вещь, – важно решил каноник, развертывая красный носовой платок.
– А кто эта Святая из Аррегассы? – спросил Амаро.
– Неужели вы не слышали о ней, падре? – воскликнула дона Мария с изумлением.
– Не может быть, чтобы не слышали, – заявила дона Жозефа Диас авторитетным тоном. – Говорят, Лиссабонские газеты полны этим.
– Это действительно необычайное явление, – глубокомысленно заметил каноник.
– Это чудо, в полном смысле слова, чудо! – заметила сеньора Жоаннера.
– Да, конечно. Нечего и говорить, – согласились приятельницы.
– Но… собственно в чем же дело? – спросил Амаро с любопытством.
– А вот в чем, падре, – начала дона Жоакина Гансозо, торжественно выпрямляясь в кресле: – Святая – это одна женщина в соседнем приходе, которая лежит в постели уже двадцать лет… Она разбита параличем. Руки у неё тонки, как, мизинец. Чтобы понять, что она говорит, приходится прикладывать ухо к её губам.
– Она живет одною милостью Божиею, бедненькая, – благоговейно сказала дона Мария.
Старухи растроганно замолчали.
– Но доктора говорят, что это нервная болезнь, падре, – сказал Жоан Эдуардо, стоявший позади старух, положив руки в карманы.
Эти слова вызвали у старых богомолок взрыв негодования. Дона Мария даже перекрестилась на всякий случай.
– Пожалуйста не смейте говорить при мне подобных вещей! – закричала дона Жозефа. – Это оскорбление. Вы, видно, неверующий человек и не уважаете ничего святого. Ни за что бы не отдала я за вас свою дочь, – добавила она, переводя взгляд на Амелию.
Амелия покраснела, Жоан Эдуардо тоже.
– Я повторяю только то, что говорят врачи, – возразил он язвительно. – Кроме того, я не имею ни малейшего желания жениться на ком-нибудь из ваших родных и даже на вас лично, дона Жозефа.
Каноник громко расхохотался.
– Уходите от меня подальше. Вы – безобразник, – закричала старая ханжа в бешенстве.
– Но что же делает Святая? – спросил отец Амаро, желая восстановить мир и тишину.
– Все, что хотите, падре, – ответила дона Жоакина Гансозо. – Она знает молитвы против всех бед и призывает, милость Божию на того, кто обращается к ней за помощью. А когда она причащается, то приподнимается на постели и сидит, почти не прислонявшись к подушкам, и так закатывает глаза к небу, что даже страшно становится.
– Мой приветь почтенному собранию, – раздался в этовремя голос у двери; и в комнату вошел необычайно высокий, бледный господин с изможденным, больным лицом и почти беззубым ртом. В его тусклых впалых глазах отражалась идиотическая сантиментальность. В руках он держал гитару.
– Ну, как вы себя чувствуете сегодня? – спросили у него все.
– Плохо, – ответил он с грустью. – Все грудь болит и кашель…
– Вам бы на Мадеру надо поехать. Это единственное средство, – решила дона Жоакина Гансозо авторитетным тоном.
Он засмеялся.
– На Мадеру. Это недурно. Какая блестящая мысль! Бедный чиновник, получающий триста шестьдесят[2] рейс в день при жене и четырех детях, должен поехать на Мадеру.
– А как поживает Жоаннита?
– Ничего, спасибо, она здорова. – И, повернувшись к сеньоре Жоаннере, он хлопнул ее по колену.
– А как поживает наша мать-настоятельница?
Все засмеялись. Дона Жоакина Гансозо шепнула Амаро, – что этот молодой человек Артур Косеро – большой шутник и прелестно поет.
Руса подала чай.
– Пожалуйте, пожалуйте к столу, господа, – попросила сеньора Жоаннера, разливая чай.
Старухи сели пить чай, сливая его на блюдечки и потягивая маленькими глоточками. К чаю подали бутерброды. Все аккуратно разложили за коленях платки, чтобы не закапать платье.
– Не угодно ли вам печенья, падре? – предложила Амелия, подавая Амаро тарелочку со сластями. – Оно очень свежее.
– Спасибо.
– Возьмите вот эту штучку. Она с небесным кремом…..
– Ах, если с небесным, то надо взять, – сказал Амаро, весело смеясь, взял печенье кончиками пальцев и взглянул на нее.
Сеньор Артур обыкновенно услаждал общество пением после чая. Как только Руса унесла поднос, Амелия села за рояль и быстро пробежала пальцами по желтым клавишам.
– Спойте что-нибудь чувствительное, – попросила дона Жоакина Гансозо.
– Да, да, это лучше всего, – присоединились к ней остальные.
Артур прочистил горло, сплюнул и, придав лицу печальное выражение, запел, тоскливым голосом. Песня называлась Прощание; в ней говорилось о том, как двое влюбленных расстаются навсегда, в лесу, в тихий осенний вечер.
Отец Амаро стоял у окна с папиросою и смотрел на Амелию. Её тонкий, правильный профиль ярко освещался стоявшею на рояле свечею, грудь нежно вздымалась. Священник следил взглядом за её длинными ресницами, которые то поднимались… то опускались над роялем. Жоан Эдуардо стоял рядом с нею и перелистывал страницы.
– Браво, браво! – воскликнули все, когда музыка кончилась…
Наступила очередь для лото. Каждый выбрал себе карточку; дона Жозефа Диас стала побрякивать большим мешком с номерами, и глаза её загорелись алчностью.
– Здесь есть свободное место, падре, – сказала Амелия.
Амаро сел рядом с ней, слегка покраснев. Воцарилось молчание. Каноник стал сонным голосом выкликать номера. Дона Анна Гансозо спала в уголке, слегка похрапывая.
– Мне не хватает только № 21, – сказал кто-то.
– Встряхните мешок, братец, – попросила дона Жозефа каноника, с дрожью алчности в голосе.
– Вытащите-ка мне номер сорок восемь, – попросил. Артур Косеро, подпирая голову руками.
Наконец каноник выиграл.
– А что же вы не играете, сеньор Жоан Эдуардо? – спросила Амелия, ища его взором.
Молодой человек вышел из-за драпировки у окна.
– Возьмите эту карточку, играйте.
– И кстати, собирайте деньги, раз вы не сидите, – попросила сеньора Жоаннера.
Жоан Эдуардо обошел играющих с блюдечком. Подсчитав деньги, он увидел, что кто-то не положил причитающихся с каждого игрока десяти рейс.
– Я уже дал! Я уже дала! – воскликнули все взволнованно. Жоан Эдуардо был почти уверен, что виновницею недочета была сестра каноника.
Он наклонился к ней.
– Мне кажется, что вы забыли сделать свой взнос, дона Жозефа.
– Я! – воскликнула она в бешенстве. – Да я первая положила, Две монеты по пять рейс. Как вы смеете так говорить?
– Хорошо, значить, я сам забыл сделать взнос. Вот мои десять рейс. Ханжа и воровка, – добавил он сквозь зубы.
– Я хотела посмотреть, удастся-ли этому жулику провести нас. Бога, он не боится, – прошептала сестра каноника на ухо доне Марии.
– Кому не везет сегодня, так это отцу Амаро.
Священник улыбнулся. Он был рассеян и чувствовал себя усталым. Несколько раз он даже забывал отмечать у себя номера, и Амелия толкала его под локоть и заставляла исправлять ошибку.
Шла уже третья игра. Обоим им – Амелии и Амаро – не хватало только тридцать шестого номера, чтобы заполнить карточки.
Все кругом заметили это.
– Ну-ка, посмотрим, не выиграют-ли они оба одновременно, – оказала дона Мария, ласково поглядывая на них глуповатыми глазами.
Но № 36 все не выходил. Амелия боялась, как бы не выиграла дона Жоакина Гансозо, которая беспокойно ерзала на стуле, ожидая № 48. Амаро смеялся, заинтересовавшись игрою.
– Чего бы я только не дала, чтобы вышел № 36! – прошептала Амелия с загоревшимися глазами.
– А, вот и он! № 36! – сказал каноник.
– Мы выиграли, – воскликнула она торжествующим тоном и, подняв обе карточки, стала с гордостью показывать их окружающим, слегка покраснев.
– Да благословит вас Господь! – весело сказал каноник, подвигая к ним блюдечко с монетами.
– Это просто чудо, – заметила дона Мария благоговейным тоном.
Но пробило уже одиннадцать часов, и старухи стали собираться домой. Амелия села за рояль и заиграла польку. Жоан Эдуардо подошел к ней.
– Поздравляю вас, – прошептал он. – Вы выиграли вместе с отцом Амаро. Какое счастье, какой восторг!
Амелия хотела ответить что-то.
– Прощайте, – отрезал он сухо и закутался в плащ. Руса посветила гостям на лестнице. Когда все ушли, Амаро отправился в свою спальню и взял молитвенник. Но мысли его были заняты другим; перед ним вставали фигуры старух, гнилые зубы Артура, и особенно отчетливо – прелестный профиль Амалии, её прическа, маленькия ручки и нежный пушок на губах…
После сытного обеда и портвейна его мучила жажда, но в комнате не было воды. Он вспомнил, что видел в столовой кувшин со свежею ключевою водою, надел мягкия туфли, взял свечку и медленно отправился наверх. В столовой был свет, но драпировка была спущена. Амаро приподнял ее, но сейчас же отступил, вскрикнув от неожиданности. Он увидел в комнате Амелию; она уже сняла платье и расшнуровывала корсет. Она стояла у самой лампы, и пламя ярко освещало её голые руки, белую шею и прелестную грудь. Услышав возглас священника, она тоже вскрикнула и побежала к себе в комнату.
Амаро стоял неподвижно, и на лбу его выступил холодный пот. Она могла принять его невольный поступок за оскорбление. Священник ожидал услышать через драпировку слова возмущения. Но вместо этого голос Амелии спокойно спросил из-за двери её комнаты:
– Что вам угодно, падре?
– Я пришел за водою… – пробормотал он.
– Ах, эта Руса! Какая забывчивая! Извините, падре, извините. Посмотрите, в столовой на столе есть кувшин с водою. Нашли?
– Нашел, нашел.
Он медленно спустился к себе в спальню с полным стаканом. Руки его дрожали, и вода расплескалась на блюдечко и на пальцы.
Он лег, не прочитав на ночь молитв. Уже поздно ночью Амелия слышала, как он возбужденно ходил взад и вперед по своей комнате.
V
Амелия тоже никак не могла заснуть в этот вечер. На комоде медленно гасла лампа, отравляя воздух скверным запахом масла; на полу белели сброшенные нижния юбки. Глаза кошки сверкали в темноте фосфорическим зеленоватым блеском.
В соседней квартире непрерывно плакал грудной ребенок. Амелия слышала, как мать укачивает его, напевая песенку:
«Спи, малютка, спи…»
Это была бедная прачка Катерина, которую поручик Сова бросил беременную и с грудным ребенком. Она была прежде хорошенькою блондинкою, а теперь обратилась в изможденную, поблекшую женщину.
«Спи, малютка, спи…»
Амелия хорошо знала эту колыбельную песенку. Когда ей было семь лет, мать постоянно напевала ее в длинные зимния ночи маленькому, давно умершему сыночку.
Амелия прекрасно помнила это время. Они жили тогда на другой квартире. Под окном спальни росло лимонное дерево, и на его пышных ветвях мать развешивала пеленки малютки Жоана для просушки. Отца девочка никогда не знала. Он был военным и умер молодым; мать иногда вспоминала, вздыхая, о его статной, красивой фигуре в блестящей форме кавалериста.
Восьми лет Амелия начала учиться у пухлой, белой старушки, хорошо знавшей монастырскую жизнь; любимое занятие учительницы состояло в том, чтобы сидеть с шитьем у окна и рассказывать про монахинь. Амелия страстно любила слушать эти рассказы. В это время ее так привлекали церковные торжества и монастырская жизнь, что ей хотелось быть тоже «монахинею, но очень хорошенькою, под белою вуалькою».
К матери её часто приходили в гости священники. Настоятель Карвальоза, коренастый старик, задыхавшийся от астмы на лестнице и говоривший гнусавым голосом, навещал сеньору Жоаннеру ежедневно, как друг дома. Амелия называла его крестным. Возвращаясь по вечерам с урока, она всегда заставала его с матерью в гостиной за болтовнею. Он сидел удобно, расстегнув рясу, подзывал ее к себе и спрашивал уроки.
Вечером приходили еще гости – отец Валенте, каноник Крус, приятельницы матери с вечным вязаньем, и капитан Косеро, всегда приносивший с собою гитару. Но в девять часов девочку посылали спать; она видела в щелку двери свет, слышала громкие голоса; потом наступало молчание, и капитан начинал петь, – аккомпанируя себе на гитаре.
Так росла Амелия среди священников. Но некоторые из них были антипатичны ей, особенно отец Валенте, жирный, вечно мокрый от пота, с мягкими, пухлыми руками. Он часто брал ее на колени, пощипывал её румяные щечки и обдавал противным дыханием, пропитанным запахом лука и табаку. Зато она была в большой дружбе с каноником Крусом, худым, совершенно седым и очень опрятным стариком. Он входил в комнату медленно, кланялся, прижимая руку к груди, и говорил мягким голосом, слегка шепелявя.
В то время Амелия знала уже катехизис. И дома, и на уроках, ей твердили постоянно о гневе Божием, и Бог представлялся её детскому уму существом, умеющим посылать людям только страдания и смерть; она считала, что его необходимо ублажать и умиротворять постом, молитвою и преклонением перед священниками. Поэтому, если она забывала иногда помолиться с вечера, то налагала на себя на другой день покаяние из боязни, что Господь Бог пошлет ей болезнь или заставит поскользнуться на лестнице.
Лучшее время наступило для неё, когда ее стали учить музыке. В углу столовой стоял старый рояль, покрытый потрепанною зеленою салфеткою и служивший давно буфетным столиком. Амелия часто напевала, расхаживая по дому, и приятельницы посоветовали матери учить девочку музыке.
Настоятель рекомендовал хорошего учителя, бывшего органиста в соборе города Эвора. Это был очень бедный и несчастный человек; его единственная дочь, хорошенькая, молодая девушка, убежала из дому с офицером, а через два года один знакомый увидел ее в Лиссабоне на улице, разряженную и напудренную, с английским матросом. Старик-отец впал в глубокую меланхолию и в крайнюю нужду. Ему дали из жалости место в духовной консистории. Он был очень высокого роста, худ, как щепка, носил седые волосы до плеч; его усталые глаза постоянно слезились, а в доброй, попарной улыбке было что-то трогательное. В Лерии его прозвали за худобу и грустный вид Дядюшкою Аистом. Однажды Амелия тоже назвала его так, но сейчас-же закусила губы, покраснев от стыда.
Старик печально улыбнулся.
– Ничего, голубушка, ничего. Чтоже тут дурного? Дядюшка Аист… Я ведь и вправду аист одинокий.
Это было зимою. Дожди и юго-восточный ветер не прекращались, причиняя бедным людям много страданий. Дядюшка Аист приходил всегда в полдень на урок к Амелии, дрожа от холода, садился с ученицею за рояль и прятал под себя ноги, чтобы никто не увидел грязных, рваных башмаков. Особенно жаловался он на то, что стынуть руки, и он не может ни писать в канцелярии, ни играть на рояле.
Но когда сеньора Жоанера уплатила ему за первый месяц, старик явился на урок с довольным видом и в шерстяных перчатках.
– Ах, Дядюшка Аист, теперь вы не так мерзнете, – оказала ему Амелия.
– Это на ваши деньги куплено, деточка. Теперь я буду копить деньги на шерстяные чулки. Благослови вас Господь, моя дорогая, спасибо вам.
Постепенно между учителем и ученицею возникла большая дружба. Старик поверял ей свои горести, рассказывал о дочери, о службе в Эворском соборе.
Амелия не забыла о шерстяных чулках дядюшки Аиста и обратилась к настоятелю с просьбою подарить их ей. Тот дал ей две серебряных монеты, и на следующий день она поднесла учителю теплые чулки.
Однажды старик явился еще желтее и печальнее обыкновенного.
– Дядюшка Аист, – спросила вдруг девочка, – сколько вы получаете на службе в канцелярии?
– Что я моту получать, голубушка! Конечно, пустяки. Восемьдесят рейс[3] в день…
– А вам хватает этого на прожитие?
– Конечно, нет. Разве можно прожить на это?
В соседней икомнат послышались шаги матери, и Амелия принялась за урок.
В этот день она так пристала к матери, что та согласилась приглашать Дядюшку Аиста к завтраку и обеду во дни урока. Постепенно между стариком и девочкою установились теплые, близкия отношения.
Амелия занималась музыкою очень старательно, находя в этом большое наслаждение. Вскоре она стала уже играть легкия пьески старых композиторов. Дона Мария удивилась однажды, что учитель не дает ей играть «Трубадура».
– Это так красиво, – сказала ониа.
Но Дядюшка Аист знал только классическую музыку – наивные и нежные арии Люлли, менуэты и незатейливые пьески старых времен.
Однажды старик застал девочку очень печальною и бледною. Она жаловалась на какое-то неопределенное недомогание. Учитель предложил уйти, чтобы не утомлять ее уроком.
– Нет, нет, не уходите. Сыграйте мне лучше что-нибудь хорошенькое.
Он сбросил плащ, сел за рояль и сыграл простую, но очень грустную мелодию.
– Какая прелесть! – сказала Амелия, когда он кончил играть. – Что это такое?
Старик объяснил, что это начало Элегии, написанной одним монахом, его приятелем.
– Это был несчастный страдалец, – добавил он.
Амелия попросила, рассказать ей про этого человека, закуталась поплотнее в платок и стала слушать.
Несчастный влюбился в молодости в монахиню; она умерла в монастыре от злополучной любви, а он постригся в монахи от горя…
– Он был красив?
– О, да, поразительно красив. И очень богат. Однажды он пришел ко мне в собор. Я сидел за органом. Послушайте, что я сочинил, – сказал он мне, сел и заиграл. Ах, деточка, какая чудная это была вещь! К сожалению, я не помню продолжения.
Амелия думала целый день об этой истории. Ночью у неё сделиался сильный жар и бред. Она видела во сне несчастного монаха в полумраке Эворского собора; его глубокие глаза сверкали на изможденном лице. Неподалеку лежала на каменном полу в монастыре бледная монахиня, надрываясь от рыданий. По длинной галлерее шли в церковь францисканские монахи… В туманной атмосфере раздавался похоронный звон колокола.
Жар спал у Амелии на следующее-же утро, и доктор Гувеа успокоил сеньору Жоаннеру простыми словами:
– Не путайтесь, сударыня, девочке просто уже пятнадцатьлет. Скоро у неё может появиться головокружение и тошнота… А потом все войдет в норму, и она будет взрослою.
Сеньора Жоаннера поняла доктора.
– У неё, по-видимому, страстная натура, – добавил опытный старик, улыбаясь и понюхивая табак.
Вскоре после итого настоятель Карвальоза скончался внезапно от удара. Это было большим несчастьем для сеньоры Жоаннеры. Она заперлась в комнате, не выходила из неё два дня, рыдая и причитая. Приятельницы пришли утешить ее в горе, и дона Жозефа Диас сумела лучше всех выразить их общую мысль:
– Перестань, голубушка, нечего убиваться. Ты всегда найдешь себе покровителя.
Это было в начале сентября. Дона Мария ехала на морские купанья в Виеру, где у неё была собственная дача, и пригласила к себе сеньору Жоаннеру с Амелией, чтобы развлечь их немного.
– Большое тебе спасибо, голубушка, – ответила бедная женщина. – Мне так тяжело здесь. Вот тут он ставил всегда зонтик, приходя… тут садился, когда я шила.
– Ну, ну, забудь это. Будешь купаться в море, гулять, кушать, и все пройдет понемногу. Ведь он уже не молод был. Слава Богу, шестьдесят лет…
– Ох, милая моя, не за возраст любишь человека, а за дружбу.
Амелии было тогда пятнадцать лет, но она успела уже обратиться в высокую, стройную девушку. Поездка в Виеру доставила ей огромное наслаждение. Она никогда не видала прежде моря и просиживала теперь часами на песчаном берегу, не отрывая глаз от голубого, залитого солнцем пространства.
По утрам она вставала рано и шла купаться. Переодевшись в кабинете на берегу во фланелевый купальный костюм, она – входила в воду, дрожа от холода и страха и с трудом подвигаясь вперед среди больших волн. Вода пенилась кругом. Амелия погружалась в воду, выскакивала, прыгала, задыхаясь и выплевывая соленую воду. Но как хорошо чувствовала она себя по выходе из воды!
По вечерам устраивались длинные прогулки на берегу моря. Амелия собирала раковины, смотрела, как рыбаки вытаскивали сети, в которых трепетали серебристые сардинки, и любовалась роскошным закатом солнца.
К доне Марии приехал в гости её дальний родственник Агостиньо, студент пятого курса, стройный, красивый, молодой человек с черными усиками и острою бородкою. Он декламировал стихи, играл на гитаре, рассказывал анекдоты, устраивал пикники и славился в Виере уменьем занимать дам.
Амелия заметила с первых же дней, что глаза Агостиньо Брито почти не отрываются от неё. Девушка краснела, и грудь её высоко вздымались от волнения.
Молодой человек нравился ей; она находила его очень милым и воспитанным.
Вскоре он стал ходить за нею по пятам… Утром на купанье, днем – на прогулке. Он сложил даже в честь неё стихи, и Амелия повторяла их вечером вполголоса, наедине.
Октябрь приходил к концу. Однажды вечером гости доны Марии собрались погулять при свете луны. Но только успели они дойти до небольшой сосновой рощи, как поднялся сильный ветер, и закапал дождь. Дамы поспешили укрыться под деревьями. Агостиньо, шедший с Амелией под руку, отвел ее в сторону и прошептал, стискивая зубы:
– Я схожу во тебе с ума, знаешь-ли ты это?
– Так я и поверю, – пробормотала она.
Агостиньо перешел тогда в серьезный тон.
– Ты слыхала, что мне придется может быть уехать завтра? После завтра у меня экзамен.
– Поезжайте, – вздохнула Амелия.
Он схватил ее без дальнейших разговоров за плечи и жадно поцеловал в губы несколько раз.
– Оставьте меня, оставьте, – закричала она, вырываясь, но скоро перестала сопротивляться и тихо застонала, как вдруг издалека послышался резкий голос доны Жоакины Гансозо:
– Идите, идите скорее. Начинается ливень.
Амелия вырвалась и побежала к матери.
Агостиньо уехал на другой день. Скоро наступило дождливое время, и Амелия вернулась с матерью и доною Мариею в Лерию.
Прошла зима.
Однажды вечером, придя в гости к сеньоре Жоаннере, дона Мария сообщила., что Агостиньо Брито женится на барышне Вимеро.
– Вот-то ловкий парень! – воскликнула дона Жоакина Гансозо. – Он берет ведь за нею не меньше тридцати миллионов[4]. Молодец, нечего сказать.
Амелия не выдержала и расплакалась на глазах у всех. Она любила Агостиньо и не могла забыть его горячих поцелуев в сосновой роще.
Вслед за этим у неё начался период болезненной набожности; она читала целыми днями молитвенник и жития святых, увешала стены своей комнаты литографированными изображениями святых, проводила долгие часы в церкви за молитвою, причащалась каждую неделю. Подруги матери находили ее «образцовою христианкою».
Оюоло этого времени каноник Диас и его сестра дона Жозефа стали часто бывать в доме у сеньоры Жоаннеры. Каноник сделался скоро «другом семьи». После завтрака он неизменно являлся со своею собачкою, как прежде настоятель с зонтиком.
– Я чувствую к нему большую симпатию, – говорила сеньора Жоаннера: – и все-таки не проходить дня, чтобы я не вспоминала о сеньоре настоятеле.
Так прошло несколько лет. Амелия очень изменилась – выросла и обратилась в красивую девушку двадцати двух лет с бархатными глазами и свежими, розовыми губками. Она смотрела теперь на свою любовь к Агостиньо, как на ребячество. Набожность сохранилась в ней, но носила теперь иной характер; она полюбила внешний блеск церкви – торжественное, праздничное богослужение, вышитые золотом одеяния, тысячи зажженных свечей, серебряные кадила, хорошее пение, орган. Собор заменял ей оперу, и вера сделалась для неё развлечением.
Ей было, двадцать три года, когда она познакомилась с Жоаном Эдуардо, секретарем нотариуса Нуниша Ферраля. Амелия пошла с матерью и доною Жозефою к нотариусу, в день праздника Тела Господня, чтобы посмотреть на парадную процессию духовенства с балкона в квартире Нуниша. Жоан Эдуардо скромно стоял тут-же, весь в черном, с серьезным видом. Амелия знала его и раньше, но обратила на него внимание впервые в этот день. Он показался ей симпатичным молодым человеком.
Вечером после чаю начались танцы. Жоан Эдуардо подошел к Амелии.
– Спасибо, я не танцую, – ответила она, – Я слишком стара для этого.
– Вы всегда так солидны и серьезны?
– Иногда я смеюсь, если есть чему, – возразила она, гладя в сторону.
– Например, надо много?
– Как, над вами? Почему-бы я стала смеяться над вами? – И она нервно завертела в руках веер.
Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями.
– Так ты серьезно не танцуете?
– Я уже сказала вам, что нет. Почему вы спрашиваете так настойчиво?