Еще некто, поэт и прозаик (ведь то же, в большой мере, приложимо и к прозе), развивал, по этому поводу, теорию о «первородном грехе»: стихотворение родится в мире таким же ущербленным, искаженным, как человек. «Юный поэт, – прибавлял он, – этого не знает; он неопытен, как Ева: родив Каина, Ева была уверена, что этот, „приобретенный от Господа человек“, и „сотрет главу змия“. А Каин оказался первым убийцей-братоубийцей…».
– Нет, послушайте: только что написанное стихотворение, – для нас, – величайшая мука: любовь и ненависть, радость и отвращение, – в одном клубке. Совершенно как боль обманутой любви. И так – пока не забыт настоящий образ… Вдолге, когда он сотрется из памяти, когда осталось жить своей жизнью лишь вот это подобие, – ну, тогда смотришь иначе: судишь именно его, осуждаешь или снисходишь: ничего, мол, вот эта строка недурна…
Тут, конечно, немало преувеличений, но я думаю, не мало и правды.
Нет поэта, настоящего или не настоящего, все равно, который бы не носил в себе странного чувства, когда работает над стихотворением: ему кажется, напишет он, кончит, – и в мире произойдет некая перемена. А спросите: если он не тринадцатилетний идиот и не пьян – он засмеется: конечно, знает, всем разумом и мыслью, что ровно ничего не произойдет. Знает, но к чувству и ощущению это знание не относится. По всему вероятию, ощущение бессмысленной надежды идет от невоплощенного образа, от того «не написанного», что, если б могло быть написано, – рождено вне первородного греха, – пожалуй, и переменило бы какую-то действительность.