Второго дубля не будет. Московский физико-технический. 1965—1971

– Какая красивая молодая береза, – я указала Ефиму, на невысокое дерево, – ствол совсем белый, без черных пятен.

– Как мачта, – заметил Ефим, – на нее спокойно можно залезть.

– Ну ладно заливать, не влезешь, – с искренним недоверием сказала я.

Хазанов обиделся, подпрыгнул и быстро и ловко залез метра на четыре.

Я стояла и смотрела снизу, задрав голову.

С земли он так походил на ловкую обезьяну, что я принялась вдруг заливисто хохотать, представляя, что бы сказали парни в группе, увидев этого, якобы, взрослого, многоопытного Ефима, торчащего на березе.

Ефим правильно понял мой смех и быстро спустился. На темных брюках остались белые следы от бересты.

– Вот брюки испортил, – вздохнул Ефим.

– Да очистятся твои брюки.

И мы продолжили прогулку.

В мае одурманивающее безумие весны свело с ума мужское население общежитий. Невозможно было ходить вдоль корпусов парочкой – из настежь открытых окон обливали водой, если девочка шла одна, то светили солнечными зайчиками в глаза – идешь, зажмуришься, хочешь поскорее убежать из простреливаемой зоны, а эстафету перехватывает другой, и уже из другого окна другого корпуса тебя снова слепят зеркальцем. И изо всех окон с грохотом несется музыка – магнитофоны включают на полную катушку:

«На далеком севере

Ходит рыба кит».

Переходишь эту звуковую волну, и дальше:

«Съел почти что всех женщин и кур…»

И дальше еще:

«Здесь остановки нет, а мне пожалуйста»

В мае деревья оделись листвой, запели соловьи, вечера стали теплыми, и мы с Ефимом долго гуляли, поздно ложились спать, и я сильно не высыпалась.

По ночам мне снились кошмары – какой-то паук плел вокруг меня легкую, почти невидимую, но очень липкую паутину, паутина липла к телу, и я просыпалась по утрам с ощущением липкости и немытости.

Но в свете яркого весеннего дня миловидный розовощекий Ефим переставал казаться мне пауком, и я с радостью находилась в его обществе.

Еще зимой Виолетта спросила его, как его отчество

– Наумович, – ответил Ефим.

– Исконно русское имя Наум.

Среди моих знакомых был только один Наум – Ярошецкий, чистейшей воды еврей, да я и по внешнему виду и по повадкам знала, что Ефим еврей, но не стала вмешиваться в разговор, удивившись, что он скрывает свою национальность, поскольку в Москве был шокирующий меня антисемитизм, я имею в виду не только официальный, но и бытовой, и я не удивилась, что еврею хочется скрыть, что он еврей, хотя только еврей способен выдавать имя Наум за исконно русское.

В Ефиме была необыкновенная способность влезать во все возможные, не касающиеся его ситуации, давать благие советы людям, которые его вовсе об этом и не просят, а потом еще за глаза высмеивать этих людей.

«В каждой бочке затычка» – сказала бы о нем моя бабушка.

В непрерывном потоке его болтовни, которая набивалась мне в уши с утра до вечера, он всегда был на высоте, поучая своих младших товарищей, как надо пробиваться в жизни, как обращаться с женщинами, но в его комнате были умные мальчики (Алешка и Валерка), которые не принимали его трепотню всерьез, и единственный, на которого Ефим, как мне казалось, имел влияние, был Сашка Бугаев.

Тем не менее, любовь зла, полюбишь и козла, а Ефим в общем-то даже и не козел, как задумчиво сказала мне Люся, которой Ефим нравился.

И мы гуляем вечерами по Долгопрудному, фланируем по Первомайской взад-вперед, мозолим всем глаза, стоим ночью перед общежитием не в силах расстаться.

Мы часто пили воду из автоматов без стаканов, Ефим бросал монетку, я подставляла рот под струю, а потом еще и он успевал попить.

Как-то я пожаловалась, что очень липкая от этой воды.

– Так сначала льется сироп, а потом газированная вода, – засмеявшись, объяснил мне Ефим.

В теннис я играла мало, не спорт был у меня на уме.

Ветка удивлялась нашему роману, вспоминала, как она всё шутила по поводу того, что не зря, наверное, Хазанов к нам ходит, что-то ему нужно, и гордилась своей прозорливостью.

Люся, которая была больше в курсе наших отношений молчала, она не очень верила в искренность Фиминых чувств с самого начала, ей казалось, что он не способен сильно влюбиться, что всё это для него игра.

Еще зимой, когда мы с Хазановым только-только начинали встречаться, он рассказывал мне про армию, как ему там плохо приходилось – идешь строем, куда не знаешь, всё тебе всё равно, только вода бежит за шиворот.

Я очень сочувствовала его страданиям, одиночеству и заброшенности и пересказала его рассказ о жизни в армии Люсе. Мудрая Люська засмеялась и объяснила мне:

– Если хочешь понравиться девушке, первым долгом расскажи ей про свою жизнь в самых черных тонах, чтобы ее разжалобить и вызвать сочувствие.

Но этот, оказывается, избитый прием на меня подействовал.

Чем дольше я встречалась с Ефимом, чем сильнее меня затягивал мутный омут пробуждающихся чувств, тем тревожнее становилось у меня на сердце, я терзалась и жаловалась Люсе, а Люся, на тот момент очень удалившаяся от меня и сблизившаяся с Виолеттой, сердилась:

– Ну, и чего тебе не хватает, гуляешь с парнем, который тебе нравится. Целуешься с ним, и что еще?

– Он не говорит, что любит меня.

– А что говорит?

– Что сильно увлечен, что такого с ним еще не было, что совсем потерял голову.

– А ты?

– А я хочу определенности, хочу, чтобы мне объяснялись в любви и клялись в верности. Ты пойми, я в нем не уверена, у него уже были женщины, а я толком и не целовалась ни с кем до него.

Ночами я плохо спала, утром, едва открыв глаза, я уже с нетерпением ждала встречи с ним, если повезет, то прямо с утра в столовой, а если он проспит, то уже на занятиях; потом вместе на обед, вечерами совместная учеба, после нее прогулки по городу перед сном – мы виделись каждый день, проводили вместе всё время, когда ссорились, то переживали и совсем не могли учиться.

– Ну ладно Зойка, но Ефима-то как захватило, – говорила Виолетта, наблюдая как он бегает под окнами общежития и ждет, когда я вернусь (я обиделась и уехала навестить дядю Борю).

Может, всё бы и обошлось, дотянули бы до лета, там расстались, и видно было бы как быть дальше, но тут, как назло, две никогда не виденные мной тетки Ефима уехали отдыхать, Ефим остался один и всё уговаривал меня зайти к нему. Мне было любопытно побывать там, в убежище, в которое Ефим любил уезжать, оставляя меня одну, и я как-то раз, когда мы гуляли по Москве вблизи от его дома (думаю, место прогулки было выбрано не случайно) зашла, еще ничего не решив про себя.

Эта была большая глупость с моей стороны, но я ему доверяла, он ведь был старше на четыре года и опекал меня, как маленькую. Ничего между нами не произошло, просто не получилось, и я встала перед дилеммой, или надо решиться сойтись с ним, или прекратить всякие встречи хотя бы на время. Ефим стал как безумный, умолял меня еще приехать к нему, ругал за мещанские взгляды, говорил, что он от меня без ума, что нельзя так обращаться с мужчиной, но не звучало главного для меня – я тебя люблю и хочу быть с тобой всю жизнь.

– Это банальности, – говорил он, – разве ты сама не чувствуешь, как я к тебе отношусь.

Экзамены я сдавала как в тумане, физику сдала на четверку, а по математике схватила 2 тройки.

На экзамене по анализу молодой преподаватель задал мне задачку – определить радиус сходимости одного ряда, если известен радиус другого и зависимость членов одного ряда от другого.

Я посмотрела на потолок и написала ответ, решить я не могла, даже не представляла, с какого боку подойти.

– Ответ правильный, – удивился преподаватель, – но где решение?

– Я не знаю, как решать, но зависимость степенная, и раз радиус сходимости одного ряда меньше, чем другого, то значит корень n-ой степени, – объяснила я свои соображения.

Парень вздохнул и поставил мне тройку, с чем я и ушла.

Из письма маме:

Здравствуй, ма!

Через полчаса у меня экзамен и спасти меня может только чудо, если конечно, меня допустят

Так что это письмо вроде посмертное завещения (я сохраняю ошибки, они показывают, в каком я реально была состоянии)

Не удивляйся на цвет чернил, я налила в авторучку вместо черных синии, вот она и откалывает такую разноцветицу. Бабушка мне тоже давненько не пишет. Очень боюсь, что не допустят, тогда пересдавать на осень, а если еще что-нибудь завалю, то это конец, выгонят из физтеха. Так что письмо это пишу кровью, даже по цвету похоже.

Сейчас письмо не отправлю, а вечером припишу, сдала я или нет. Погода в Москве была отличная, а вчера и сегодня дождь, судьбу мою оплакивает, наверное.

Ну все, иду одеваться, уже без 15 одиннадцать. Будем думать, что фортуна не повернется ко мне задом.

Дописываю через день. Анализ я все же сдала, но на тройку. Можно было вытянуть и на четыре, но не получилось.

Послезавтра сдаем историю, пока мои знания равны нулю, посмотрим, удастся ли все выучить.

Привет дяде Яше

Целую

Твоя Зоя

Не сердись за поездку в Ленинград, мне здесь все так надоело и опротивело, что я собралась и уехала, отдохнула 2 дня. (по истории я получила пять.)

Линейную алгебру, которую я всё же знала прилично, я сдавала молодому азербайджанцу, которого перед этим обругали за то, что он ставит одни пятерки.

– У вас билет, в котором и спрашивать-то нечего, – недовольно буркнул он мне и под этим предлогом поставил мне тройку, хотя я всё ответила. У меня же, как назло, было расстройство желудка, и я не стала спорить, ушла в туалет вместе со своей незаслуженной тройкой и поносом.

В Москву приехала мамина двоюродная сестра, тетя Кэто, и дядя Резо позвонил мне, что она хочет со мной познакомиться.

Вечером, вернувшись в общагу после свидания, я и говорю девчонкам, лежа в темноте в постели:

– Завтра пойду знакомиться с теткой из Киева, которую никогда не видела.

– Это она подарила мне мой красивый красный купальник, – добавила я помолчав.

Я относилась к этому событию как-то буднично, но Люся с Виолеттой почему-то разволновались.

– А в чем ты пойдешь?

Я задумалась.

Свои серые туфли, мои первые туфли на каблуках, которые я впервые надела еще в 10 классе, и мама с бабушкой пошли вслед за мной, посмотреть, как я буду в них передвигаться, так вот, их я отдала в починку, вернее Ефим отдал, другие страшные серые на низком – покосились, и блузки нарядной не было.

– Пойду в чем есть, – решительно сказала я, – не могу же я отказаться от встречи только потому, что мне не в чем пойти.

На другой день меня снарядили – надели на меня белую Веткину блузку и Веткины же туфли-лодочки, серо-зеленые на высоченных семисантиметровых каблуках – я никогда на таких не ходила. Но туфли были очень удобные и мне нисколько не жали – поэтому я довольно свободно могла в них передвигаться.

В таком виде я и поехала в Москву знакомиться с теткой.

Она оказалась немолодой очень энергичной женщиной с необыкновенным чувством юмора, помню, всё хотела купить подарок своему сыну и комментировала это свое стремление так:

– Мы начинаем судорожно любить своих детей, как только уезжаем из дому.

Мы были где-то в гостях, сидели за столом. Но кроме нее и Резо я не запомнила никого.

Выпив и поев, я расслабилась и рассказала, как меня экипировали всей комнатой, чтобы я понравилась тетке.

– Да что же на тебе свое? – тетя Кэто была слегка шокирована.

– Белье и костюм мои, – засмеялась я и получила в подарок симпатичную капроновую блузку, правда мне большую.

А неделю спустя, гуляя по Москве, мы с Хазановым зашли в универмаг, и я купила себе за 40 рублей красивые белые итальянские туфельки на небольшом тонком каблуке, фабрики «Фаро», я давно мечтала о белых туфельках, какие не смогла купить себе на выпускной.

Еще Ефим завел меня как-то в универмаг рядом с кинотеатром «Ударник», и я купила там себе кофточку, цвета морской волны в бурю, с золотыми пуговками. Хочу сказать, что обувь еще можно было купить, а с трикотажем было совсем плохо, и я рада была своей новой кофте, простой, под горло и без украшений, я носила серую индийскую, ту самую, которую мама купила у спекулянтки Ламары, но у нее (у кофты, а не у Ламары) уже подозрительно светились локти – пряжа была мягкая и не рассчитана на постоянное трение при писании.

Наташка была не в ладах с физикой (Степанов с упорством ставил ей тройки по зачету) и схватила двойку на экзамене в летнюю сессию, физика была первой, а на анализ она просто не пошла. У нее были две двойки, и она собралась уже совсем уходить с физтеха.

Но перед линейной алгеброй Миша Коломеев уговорил ее позаниматься с ним. Он прекрасно знал математику и рассказал ей весь курс, рассказывал в течение полутора дней, а потом она слово в слово повторила его. В результате на экзамене она получила 4 и то только потому, что это была первая отметка, хотя был уже третий экзамен, а отвечала она всё правильно.

Историю и химию она сдала, пересдала физику и анализ и продолжила учебу на физтехе.

Но в дальнейшем по физике это повторялось и на втором курсе, пока на третьем Наталья не завалила Гос, но об этом попозже.

Однажды поздно вечером мы решили полазить по чужим дачам, и я переоделась в брюки Ефима.

Я так понравилась ему в брюках, что он подарил их мне.

Вернулась я поздно, бросила брюки у кровати и завалилась спать. Девчонки утром проснулись, видят, возле моей постели валяются брюки Ефима.

– Ну, всё понятно, но куда же Ефим девался без брюк?

– На радостях умчался в одних трусах?

Девчонки ходили вокруг меня, строили предположения, но будить не решались, я всегда была очень свирепая, если меня разбудить утром.

Наконец я проснулась, и недоразумение объяснилось к разочарованию Виолетты.

Когда была хорошая погода, мы ходили на пляж на Водники или на Долгие пруды и даже купались. Вода в Долгих прудах была теплее, но совсем мутная и грязная. В те годы я переплывала Клязьму запросто, тем более, что посередине реки была большая мель, на которой можно было отдохнуть.

Как-то раз мы валялись в траве возле Долгих прудов, загорали и учили физику, изредка прерываясь на поцелуи.

Ефим искупался. Но я только потрогала ногу водой и не решилась войти в пруд – вода была холодная и по части прозрачности как-то очень сильно уступала Черному морю – мутная была водичка, по правде говоря.

Я села на берегу рядом с Хазановым, который лежал, прикрыв глаза рукой, и задумалась, глядя на воду и грызя, по своей привычке, травинку. Издалека пруд был нежно голубого цвета и только у берега, в тени вода становилась болотно-коричневой. Дул ветерок, и по поверхности пруда шла рябь, а потом ветер затихал, и белые стволы берез отражались в спокойной воде.

«Никак не получаются у меня эти отражения» – думала я, мысленно вырывая из общего кусочек пейзажа и вставляя его в рамку, и тут же решая, что будет хорошо смотреться, а что лучше не рисовать.

Из задумчивости меня вывел голос Ефима, который, оказывается, давно уже смотрел на меня.

– На тебе сейчас все краски, какие только можно представить – темные глаза, яркий румянец, зеленая ветка в руке, красный купальник, и всё на фоне голубого неба. Никогда ты не будешь так хороша, как сейчас, в 19 лет.

Оказывается, он тоже рисовал свою картину, и я для нее позировала.

Это было еще до отъезда теток. А когда они уехали, мне совсем житья не стало, он всё время звал меня к себе.

Однажды мы поссорились из-за моего отказа поехать с ним, и я возвращалась от электрички вся в слезах, а Ефим уехал.

– Ты ко мне равнодушна, – сказал он, – только смеешься над моими чувствами.

Бредя вдоль шпал, заплаканная, и не решаясь пойти в таком виде в общежитие, а пытаясь успокоиться, я встретила Володю Александрова, миловидного полного мальчика из нашей группы, улыбчивого и уравновешенного.

Вовка был хороший товарищ, терпеливый и внимательный в общении с девушками – видимо сказывалось наличие сестры-близнеца.

Как-то раз, я помню, он сказал:

– За 18 лет совместной жизни мне страшно надоела моя сестра.

Увидев меня в таком виде, Володя остановился и взял меня за руку:

– Я еду на шахматный турнир, матч-реванш между Петросяном и Спасским, поедем со мной, ты развеешься и успокоишься.

Он даже деликатно не спросил, в чем дело, а я не стала говорить, что поссорилась с Ефимом. В группе все знали, что у нас любовь, но мало ли почему слезы.

Всхлипывая, я всё-таки собралась с духом и поехала с ним.

Тогда шахматные матчи отслеживались всеми, даже моей бабушкой, я увидела Петросяна и Спасского живьем, и я никогда не думала, что это так просто и интересно, побывать на матче. Правда партию отложили, и мы ушли, не узнав результата, но всё равно, я отвлеклась и успокоилась. Володя проводил меня до электрички и хотел даже до общежития. Но я отказалась:

– Нет. Не беспокойся, я доберусь сама.

Вернувшись в общежитие, я легла, но не спала, а сочиняла стихи, стараясь отделаться таким образом от своего смятения и посмотреть на ситуацию со стороны. Но мои жалкие, сугубо конкретные опусы не приносили облегчения и никак не отражали моих чувств.

«Ты помнишь, вечер был,

И тучи комаров,

Ту электричку ждали мы

Тоскливо и без слов.

И я ушла, ушла вдоль шпал…» и т. д.

Утром вернулся Ефим, сказал, что не может без меня, ему плохо, пусть всё будет так, как я решила, и на неделю мы успокоились, сдали анализ, а потом началось всё по новой.

В общем, перед последним экзаменом и моим отлетом к маме в Караганду, я не выдержала и решилась, уступила его домогательствам и своим чувствам и приехала к Ефиму.

Утром я быстро шла по двору, стараясь незаметно проскочить мимо любопытных глаз его соседок. Шла я быстро, опережая Хазанова, как будто не рядом с ним.

Вдруг Ефим резко дернул меня за руку и развернул лицом к какой-то женщине:

– Вы только посмотрите, Марья Петровна, какую я себе красивую девушку отхватил.

Я полыхнула румянцем от неожиданности и, вырвав руку, отвернулась.

– Что-то больно скромна твоя девушка, смотри, Фима, – заметила соседка.

На другой день мы смотрели в ДК «Вперед» вышедший тогда на советский экран фильм «Соблазненная и покинутая», и Ефим, когда главный герой говорит, что он не хочет жениться, потому, что невеста ему уступила до брака, испуганно обнял меня за плечи и шепнул в ухо, успокаивая:

– Боже, какой болван.

Он уехал раньше меня сразу после экзамена, в Обнинск, на операцию гланд, а меня на самолет проводил брат Алешка. Я опоздала на регистрацию на аэровокзале, и мы, схватив такси, помчались в Домодедово, денег у меня было в обрез, и за такси заплатил Лешка.

Как он добирался обратно, не знаю.

Я летела и думала, то о Ефиме, то о том, что закончила первый курс, уже устала очень, а впереди еще 5 лет учебы, то о предстоящей встрече с мамой, по которой соскучилась.

Я прилетела, мама встречала меня в аэропорту, я увидела ее, обрадовалась, и всё происшедшее со мной, всё то, что держало меня в таком напряжении последние месяцы, как бы отошло на задний план, я снова почувствовала себя маленькой девочкой, и моя выстраданная взрослость стала казаться нереальной и совершенно невозможной, и еще невозможней было во всем признаться матери.

Правда, я всё же рассказала маме, что за мной ухаживает мальчик, фамилия Хазанов, и стала ждать от него писем.

В Караганде стояла жуткая 40-градусная жара, руки к утру ссыхались, на ночь ставили таз с холодной водой в комнату, я держалась за холодные никелированные спинки кровати, лежа ночью без сна, измученная жарой и тоской.

Писем мне не было, первую неделю я и не ждала, зная, что он в больнице, потом стала волноваться – известий от него не было и не было. Незаметно от мамы я каждый день с бьющимся сердцем заглядывала в круглые отверстия почтового ящика, не белеет ли там письмо, но письма не было.

«так писем не ждут, так ждут письма.»

У меня был адрес Ефима. Но я сама не писала, справедливо считая, что написать должен он первый. Да я и не любила писать письма. Получить от меня письмо было большой редкостью, мама всегда просила:

– Зоя, пиши письма сложносочиненными предложениями. У тебя ведь только подлежащее и сказуемое. Даже определений нет. Иногда, чтобы я быстрее ответила и не ссылалась на то, что у меня нет конвертов, мама присылала мне письмо с конвертом и надписанным обратным адресом. Так что и Ефиму я не писала, только ждала от него письма, как он обещал, и сама в уме всё сочиняла ему письма, расписывая в ярких красках, как я по нему скучаю.

Я собирались на август в Батуми, к бабушке, а потом должен был приехать дядя Яша и забрать бабушку к себе в Караганду.

Мне было скучно в Караганде, ведь тут у меня не было ни друзей, ни знакомых.

Мама водила меня в Карагандинский парк гулять.

– Вот наша знаменитая в Караганде березовая роща, – сказала мама, подводя меня к аллее светлых лиственных деревьев:

– Замечательно красиво, – сказала я, – только, мама, это осины.

Мама присмотрелась, смутилась, и мы пошли искать настоящую березовую рощу. Она оказалась недалеко.

В конце июля я уехала на пассажирском поезде из Караганды в Москву.

Поезд кланялся каждому столбу, ехали мы трое суток по страшной 40 градусной жаре, я лежала на верхней полке, вся пропахшая гарью и считала вагоны в товарных поездах – я гадала, как на ромашке, любит, не любит.

Если четное число вагонов, то любит, нечетное, нет. И я пересчитывала вагоны в длинных-предлинных товарняках. Доходила до 70—80 и ошибалась или забывала, на что я загадала, на чет или нечет, и с новым встречным поездом начинала считать снова.

Если кто помнит, какие тогда составы ходили по России, тот поймет, что только большая любовь могла подвигнуть человека пересчитывать эти унылые вагоны.

Я прискакала в Москву и побежала звонить теткам Ефима.

– Он в больнице, – ответили они.

Тогда они еще мне отвечали, хотя уже и сквозь зубы. Я осталась переночевать у Гали Хучуа, в ее комнатке в общежитии, а потом, сказав, что мне надо навестить одного человека в Обнинске, поехала туда, нашла больницу и нашла Ефима.

Он очень удивился и обрадовался неожиданной встрече со мной, обрадовался сильно и вполне искренне, дал мне денег, я сходила в ближайший магазин, купила хлеба и ветчины, тогда в Москве появилась вкусная баночная ветчина, нежно-розового цвета, и мы лопали этот хлеб с ветчиной, сидя где-то над обрывом в больничном отделении, изредка прерывая еду поцелуями.

Он отдал мне письмо, которое мне написал, но не отправил, у него было осложнение, и его не выписывали, но обещали выписать завтра, то есть днем позже я его уже не нашла бы.

Мы договорились встретиться на другой день в Москве на набережной, рядом с его домом. Я была против этого, сказала, ни к чему нам сейчас эта встреча, выздоравливай. Но он настоял. А зря

На другой день, я томительно ждала его, стоя на ветру набережной, он опаздывал, через 2 часа был уже мой поезд до Батуми, вдруг возле меня остановилась машина, из нее выскочил Ефим, а вслед ему выскочила женщина с криком: – Ты куда? Никуда я тебя не отпущу.

Я смешалась, не знала, как поступить, и поздоровалась с женщиной кивком головы.

Его мать (я как-то сразу поняла, что это мать, а не тетка, по большому внешнему сходству) вынужденно кивнула мне в ответ, сказала сыну «только быстро» и недовольная села обратно в машину.

Он рассказал взволнованно:

– Представляешь, только ты уехала, и заявилась мать, в страхе за мое здоровье.

Наша единственная встреча с его матерью вышла очень неприятной для меня.

Всё же он сказал:

– Жди, я сейчас приду, – и уехал.

Вернулся он минут через двадцать, сказав, что ему пришлось стукнуть кулаком по столу. Проще было пригласить меня с собой и представить родне, я считала, что у него были основания так поступить, но думала так одна я.

Ефим был худой, весь замученный, и не время было мне что-то требовать. Он пообещал приехать ко мне летом, так как разлука почти в полтора месяца казалась мне (я думала и ему) очень долгой. Мы обнялись и расстались. Чмокнув его на прощание дежурным вокзальным поцелуем, я решительно, не оглядываясь, как я всегда делала при расставаниях с близкими, чтобы не тянуть резину и не плакать, ушла вдоль набережной и даже не знала, смотрел он мне вслед или нет.

Это было наше последнее свидание, когда мне казалось, что я счастлива, и у нас всё хорошо.