…Боль приходит как незванный гость, надоевшая тьма, как решка на обороте… Раньше я ждал боли, и она приходила… Маленькая искра страха выросла во мне, достигла совершеннолетия и теперь она сама по себе, живет в коммуналке моей души и как верный друг и сосед рядом со мной везде… Сейчас жду страха и он приходит. Приходит как зеленый, ядовитый дым. Сначало его страшно. Потом наступает ощущение нейзбежности, но спокойней не становиться. За страхом приходит тревога. Они похожи, но все же разные. От тревоги сводит скулы в судороге, все мускулы натянуты, потому, что кажется, что если расслабишься то умрешь сразу. Все существо превратившись в один, натянутый мускул пытается скрыться от этого слова: смерть! Это слово нельзя пройзносить! Невротику нельзя. Оно страшнее самой ее сути. Затем наступает третья сестра – паника! Это похоже на истерический вопль Джима Моррисона из песни "When the music's over", как будто срыв, в пропасть. Больше не приходиться держаться за лопающиеся от напряжения мускулы. Их ничто больше не держит. Тело не выдерживает накала и сдается. кружиться голова, тошнит, сердце колотится и кажется, что взорвется, сводит живот, течет из глаз, носа и рта ( но это только кажется), тело нагревается так, что вот вот сгоришь и взорвешься. Обливаешься холодной водой и скоро уже бросает в озноб, так что зубы колотит. Тысячи мыслей приходит на ум. вспоминается все и кажется, что никогда ничего хорошего с тобой не пройсходило. Успокайваешь себя, говоришь, что это не так. Ведь сколько было радостей. Сколько человек любят тебя, а ты вдруг все это перечеркиваешь? И тут начинаешь стараться не думать о хорошем, особенно об очень хорошем, самом чистом, любимом. сокровенном, чтоб уберечь, чтоб не замарать этой адской блевотиной, в которой находишься, когда станет лучше. Когда станет хорошо. Тут ловишь себя на мысли, что вернулась надежда, а значит паника отступает. Но остается страх, что все это повторится…
Я сидел в окопе, или в траншее, не знаю точно, как назвать ту грязную яму, где помещались те несколько человек, а среди них я. Все были одеты в военную форму, с бронежилетами, в касках и с автоматами. Почему то у всех были америкаские винтовки, а у меня акс. Была ночь, шел дождь. Мы промокли, но было лето и особого дискомфорта это не вызывало. Хотелось есть, а еще больше пить. Я открыл рот, чтоб спросить где мы, но отец тут же закрыл мне его рукой, приставил палец к губам, показав, что нельзя пройзносить не звука. – Ага – подумал я – значит он тоже здесь! Это хорошо -
Кажеться я уже замечал, что был трусом, но как любой мальчишка (а в душе я таким и оставался) лелеял мечту о геройческом поступке. Героический же поступок конечно же должен был пройзойти на войне. И вот я тут. В грязной луже, в кромешной тьме, весь мокрый, голодный, с автоматом и несколькими рожками. Не знающий и неумеющий ничего связанного с военным делом. Но рядом был отец. Он то умел. Дело в том, что на протяжении всей жизни, всегда, когда мне надо было действовать, появлялся отец и практически делал все за меня. Грех было жаловаться, но с другой стороны, это способствовало моему постепенному убеждению в собственной ничтожности, что по сути и было правдой, ибо я ничего толком не умел, и все что как бы было сделано мной, было сделано им. Но даже при таком раскладе мой "комплекс неполноценности" был найгран. Я ничего не умел, не потому, что не мог этому научиться, а просто потому, что был "выше этого". Ленивый, но талантливый – Классика! Когда понадобиться, тогда и сделаю! Раз уж говорить не разрешалось, оставалось думать. Я солдат! С виду могло показаться иначе, но я то видел всю несуразность картины. Карикатура. Абсурд. Я не мог убить человека. Не под каким предлогом. Хотя, может и мог? Себя со стороны конено я не видел, но представлял примерно, как выгляжу. Вспомнился эпизод из отрочества, когда пойманный за хулиганство сидел в кабинете зам-начальника угрозыска районной милиции и дожидался освобождения. Не то ждали звонка кого то высокопоставленного, не то конверта с "отступными". На полке лежало несколько книг. Поскольку атмосфера была вполне дружелюбная, я спросил можно ли мне посмотреть книги, на что получил несколько непонимающее согласие слегка удиленным кивком и пожатием плечами. Мол, почему такая странная мысль могла родится в моей голове, смотреть книги? Словно по умолчанию там никто не должен был читать, ни хозяйн, не гости. Может потому, что хозяевам тут не до книг, а гостям тем более. Ни те, ни другие не хотели там задерживаться. И то, что я обнаружил среди этих нескольких книг, запомнилось навсегда, и теперь мне, стоящему в луже с автоматом, казалось таким же сюреализмом, как теперешнее свое стояние тут. Парадокс -Пико Дела Мирандола среди пары примитивных детективов и нескольких юридических буклетов. Вот никогда и ни за что не поверю, что та свинья в погонах читал Мирандолу. Не то, что читал и не "понравилось" (ну т.е. ничего не понял), нет! Тут он в меньшинстве бы не оказался, и ничего страшного. Речь вовсе не об этом. Но надо было спросить, каким чудом появилась у него эта книга, или кому она принадлежит. А ведь интересно! То был совсем "нейзвестный" Мирандола, а не растиражированный "Сервантес" или "Бальзак" или на худой конец " какой нибудь" совсем непонятный, но знакомый по обложке "обязательных изданий" Бэккет или Джойс…
– "Христианство не в готовности убить за Бога, а в готовности отдать за него жизнь" – говорил Отец Сократ когда то, и сейчас как раз было время и место, чтоб вспомнить об этом. А то что я сейчас здесь, это что? Первое или второе? Или ни то ни другое? Зачем Богу чья либа смерть? Или чья то война? Интересно ли ему кто "прав"? Ведь у каждого своя правда. У каждого свой Бог.
Меня начинало знобить. Не от холода, не от страха. От нервного перенапряжения. По скудному, но все же опыту я знал, что ожидание драки всегда труднее самой драки, но то была драка, максимум поножовщина. Случалось конечно, что стреляли, но почти никогда без причины и старались причинять поменьше вреда. Больше стреляли в ноги. А тут? Самое странное заключалось в том, что те, в кого я гипотетически должен был стрелять, не имели лица. Т.е. лица они конечно имели, и руки и ноги и все остальное. У них были имена, родители, семьи и т.д, они были личностями, но не для меня. Они не были людьми в обычном понимании. Если бы они таковыми являлись, я бы не смог их убивать. Я не мог убивать людей с лицом, именем, личной и общественной жизнью. Тех, у кого могут быть матери. Нет, они не были людьми! Они были врагами, а враг это другое…
Моя бабушка была католичкой и мне, как православному нельзя было за нее молиться. Т.е. молиться про себя можно, ставить свечку, отдавать милостыню и надеятся… Я терзал себя, что не уговорил ее перекрестится в православную. Теперь уже не помню, предлагал я это ей или нет, но она все равно бы отказалась. Мама заказывала молебен по ней в католическом храме. Я пытался отговорить, она не поняла. У меня было мало аргументов. Я остался со своей злобой и кучей вопросов без ответов. Пару раз я все таки сходил с ней. Мой духовник этого не одобрил. В конце концов вышло так, что я рассорился со всеми.
Нельзя сказать что я изначально и думал только о смерти, наверное только после того, как жизнь оказалась слишком крепкой на зуб. О, да! И зубы у меня были плохие, поэтому я стеснялся улыбаться, а тем кто не улыбается вход на бал заказан. Кроме этого я стеснялся еще наготы, своего тела, слишком худого, большой головы, своей походки, не умения сострить, красиво говорить, танцевать, обходиться с девочками. Даже целовать их в щеку. Представляю, какое впечатление я оставлял. Неуклюжий, полудурок-полуманьяк. Пришлось углубиться в книги. Не могу сказать, что мне там не понравилось, но все тонны бумаги которые я прочел за все эти годы, без раздумий променял бы на счастливые годы уверенного в себе мальчишки переходного возраста, которого обажали девочки. Ведь проживший всего несколько таких лет мальчик, может сказать, что прожил счастливую жизнь, а мимо тех, которых прошли эти годы, прошла и вся остальная жизнь. Все остальное – неудачные попытки закрыть гештальт. Начинало светать…
Не люблю рассвет. Не мое это. Всегда предпочитал закат, но луне однако, предпочитал солнце. Рано утром я всегда слаб, раздражен как оголенный нерв, и тут бабахнуло! Это был шок. Второй раз уже попонятнее и менее страшно. Нас бомбили. Мне начало сдавливать горло, стало трудно дышать, заложило уши. Отец рукой придавил меня к земле. Краем глаза я видел остальных, неуклюже пытающихся зарыться в землю. Грохот стоял неймоверный. Я потерял ощущение реальности. Слышал слова отца, но не различал. Страх становился животным. Если записать, что в такие моменты думаешь и говоришь, что обещаешь, о чем зарекаешься, а потом послушать в спокойной обстановке, можно повеситься от стыда. Через некоторое время адское громыхание стихло. Нас не задело. Оказывается бомбили не нас. Русские бомбили турецкую колонну, в километрах 50и от нас. Оказывается отец знал это и пытался объяснить нам во время бомбежки, но что мы могли расслышать? Стало немного обидно. Значит на нас даже внимания никто не обращает? ..
Всегда мечтал о Нице. Вынашивал, лелеял мечту о ней. О ее лазурном береге, белых домах, синем небе. В какой то момент мне даже показалось, что и она влюбилась в меня. Что ждет меня с распростертыми, знойными объятиями. Но чтобы увидеть ее, я должен быть полностью готов. Чтобы встреча, если она состоится, не оказалось хуже, чем в мечтах. Потом я узнал, что Ница уже не та. В ней поселились арабы. Много арабов. Я был так зол, так оскорблен, что чуть было не разлюбил Ницу. Всегда до этого пройзносящий ее имя с редчайшим благоговеянием, теперь ругался плебейским матом. Еще я решил убить всех арабов, а кого не достану, выгнать из нее, но поскольку Ница любила их, раз дала в себе жить, а больше всего я боялся разочаровать и потерять ее, то решил полюбить пусть даже и их, лишь бы тоже жить в Нице и лишь бы она любила и меня. все мы мечемся. везде ищем потерянный рай. Я свой нашел, это ты. не выгоняй меня из себя!..
В наш век необходима информационная гигиена. Чем больше информации, тем меньше смысла. Само понятие "смысл" потеряло смысл, приобретя вариативность и множество альтернатив. Тысячи рельностей. Пожалуйста, выбирай! Чем не расчепление личности? – Русские бобили турок. Турки русских. Мы ждали чего то, или кого то. Возможно, Годо…
Почему женщины думают так: пусть он сам догадается, он же мужчина?! Пусть разберется в этой паутине намеков, странных поступков! А мужчина не понимает почему все так, мужчине надоедает и он уходит, а женщина остается одна, так и не поняв в чем дело и продолжая обвинять мужчину, когда просто можно было первой сказать: я люблю, хочу и могу быть с тобой! Люди всегда просят дать им правды. До конца. А когда их ее дашь, то им становится тошно от тебя. Несмотря на то, что я рос по большей части сред женщин, так и не "стал одной из них", хотя отпечаток на меня это все же наложило, моя картина мира во многом сформировалась как женский взгляд. В большинстве ситуаций я принимал сторону женщин. Мне казалось я их хорошо понимал, лучше, чем другие, но уверенности в отношениях с ними это не добавляло. Я мог бы сострить, зная, что женщины любят остроумных, и даже попасть в самое яблочко, но поскольку никогда не умел ходить по канатам, молчал. Слишком тонкая грань между уверенностью в себе и самоуверенностью. Никак не хотелось показаться этим последним. Т.е. пекся о репутации хорошего мальчика. Женский взгляд, что и сказать?! Как будто за меня решала мать. Часто влюбляемый я никогда не признавался в этом никому. Иногда я любил двух или нескольких и да, мне казалось, что я был способен на такую любовь. В моем сердце места хватало, главное как все они уживутся там друг с другом. Конечно они не уживались. Всю жизнь мы только и делаем, что нравимся самим себе и питаемся илюзией, насчет того, что возможно кому то понравиться также, как себе. Но ведь все остальные тоже гнут свою линию. Любовь – офшор где мы храним свою душу-свой клад в недосягаемости, и где ваш клад там же и вы! Не будет тебя в моей жизни не будет и меня.
Легче было думать о межполовых отношениях, чем о войне. Обо всем, только не об этом грохоте, и было понятно, что бомбежка всего лишь прелюдия, как отдаленные раскаты грома, за которыми последует молния и разразиться дождь.
Раньше я боготворил женщин. Считал их лучше, чище мужчин, и отчасти я был прав, пока не узнал, что только женщина может ревновать к мертвой.... Полил дождь.
– Ну? – кивком спросил я.
– Мы тут просто наблюдатели. Даже не как полиция. Мы даже вмешиваться не должны.
– Интересно. Зачем же тогда наблюдать? Тем более, с риском за жизни ? – У отца ответа не было. Есть ситуации, когда не знаешь почему, но уверен, что это единственный правильный вариант. Возможно как раз из за того, что он единственный.
Моя страна потеряла государственность чуть более 200 лет тому назад. До этого она много раз бывала захвачена, порабащена, утоплена в крови, сожжена, распята на кресте, уничтожена, была разбита на части, на маленькие царства и княжества, но царский род и автокефалия не прекращались. Главным источником опасности для нас был исламский мир, нашим спасением – вера в Христа. Много раз враг думал, что Картвелов больше нет, но древняя земля Колхов и Иберов как феникс восставала из пепла. Правда от былого величия мало что оставалось, но генетическая память еще тлела и общее тело нации, пусть изувеченное и с ампутированными конечностями, но жило и имело навыки регенерации, то есть еще теплилась надежда. С вхождением в Россиискую Империю пропала Национальная Идея. Сопротивление не прекращалось, патриоты не перевелись, но исчезла правящая элита – как класс. Русские упразднили нашу древнюю патриархию, поскольку после Петра у них и своей не было и мы остались как без светской, так и без духовной элиты. Какие то, и даже выдающиеся их части в виде выдающичся людей влились в имперскую элиту, пусть даже ввиде опозиции, но так они технически могли стройть только целепологание Российской Империи, а не Грузинского Государства. На непонятный срок моя страна оказалась без Национальной Идей, без четких, а потом и даже расплывчатых ориентиров. Грузины остались без грузинского правящего класса, только который и мог постройть целепологание. Страна входящая в империю как заключенный, жив, может быть и накормлен и напоен и даже в лучших условиях, чем на воле, но без основных прав и свобод. В случае с Российской империей неблагодарностью было бы не отметить обратную стороны медали – они лишили нас светской и духовной независимости, царской династии, но спасли от очень вероятного физического исстребления все более наступающих мусульманских империй и их вассалов с северного кавказа и вернули некоторые территории отнятые Османами. И если в русско-турецкой войне грузин сердцем мог болеть за Россию (страну-окупанта) против "стратегического партнера" это было генетической памятью.
С момента восстановлния независимости Национальная Идея так и не появилась. Появились некие контуры, но развития это не нашло. Из за неосознанности, не полного осмысления происходящего, внутренних, мировозренческих противоречий, внешнего давления, интересов разных стран, больших и малых, слишком большого разрыва в существовании государственности и вероятно связанной с этим нехваткой государственного мышления, но главное, почти полного отсутствия людей, индивидуумов, предпочитающих своему, личному общее, т.е. общенациональное. Они находили себе слабое оправдание: общее могло ассоцироваться с "казеным" прошлым, а морального суда на то, что бы красть у "вора" и захватчика не было. Хотя ничего общего союзного, не центральной, имперской или союзной власти уже давно не было, и мало кто задумывался, а если и задумывался, то вероятнее всего поспешно отгонял от себя, вызывающую дискомфорт, назойливую мысль о том, что даже и у вора и захватчика красть неправильно и аморально, тем более, как мы уже заметили, союза давно не было и красть можно было только у своей молодой родины, т.е. у себя самих. И так у власти не оказалось честных людей, а именно наличие таких людей является основопологающим фактором становления элиты любой нормальной нации. Нация же без элиты, как корабль без штурвала. Если верхи говно, то низы еще хуже, и чем пороки глубже, тем извращенней представления о патриотизме. Те, кто не достиг никаких высот и не мог красть, гадили просто так. Мусорили на улице, в лифтах, на лестничной площадке, на природе, на лоне которой пили тосты за ее уникальную красоту, соревнуясь в любви к ней и обещяя пролить за нее кровь, если понадобиться. Как свою, так и чужую. Мусорили и срали везде, и чем больше гадили вне дома, тем вылизанее у сукиных детей были их собственные жилища.
В своих домах такие не гадят. Более того, они почти даже и не живут там. Мебель с коврами у них обернуты бумагой или целофаном. Безвкусные серванты наполнены дорогими, или подделанными под дорогое, такими же уродливыми сервизами, которыми они тоже никогда не пользуются, воду же или чай пьют из старых, обшарпанных кружек или стаканов с трещинами и надломами.
Тогда, когда еще были коммуналки (я сам вырос в одной из), такие люди предпочитали срать в соседском туалете, пока те были на даче, в деревне или где нибудь еще, на безопасно далеком расстоянии для того, чтоб их застукать за этим подлым делом. И ладно, соседский туалет был бы чем то особенным, намного лучше, чище или комфортнее! В Союзе же человека легко можно было удивить. Но, нет, пусть он был в сто раз хуже твоего, но зато чужой! Да, погадить на чужом унитазе, "сэкономив свой" – это дело!
По таким принципам живут люди в моей стране и таких семь из десяти. В так называемую элиту же обязательно пробираются самые отвратительные из этих семи, вот мы и строим государство более четверти века да никак не построим! Ненавижу ли я свою страну? Своих соотечественников? Да! Но только так, как можно ненавидеть свою семью или дом. Ненавидеть всем сердцем, но любить всей душой.
В дали начал нарастать гул. Не успел я подумать про самолеты, как отец шепотом подтвердил мою догадку: – Бомбардировщики! – Тут я присмотрелся к остальным. Их оказалось четверо: Эрве Базэн, Эмир Кустурица, Робертино Лоретти (до того, как у него испортился голос, хотя он не пройзносил ни слова и я не знал какой у него голос) и Марадона. Такой, как в 86м, в Мексике. Конечно они ими не были, но я нашел между ними сходство, а поскольку имена запоминал плохо, решил запомнить так .