Тут уже было не увильнуть, да мы и сами-то изрядно проголодались, но на всякий случай совхозный треугольник, видно, ещё в детстве поднаторевший в загоне бычков в вольеры, построившись подковой, стал нас потихоньку затискивать в помещение правления.
Завели нас в зал заседаний, в центре которого стоял стол, где свободно разместилось бы человек тридцать. Стол был накрыт – застелен белыми скатертями. По центру стола начиная с ближнего к нам торца стояло большое блюдо с котлетами, за ним большое блюдо с жареным мясом, следом блюдо со свежими огурцами и помидорами, тарелка с нарезанным хлебом и три бутылки водки. И эта композиция из мяса, овощей, хлеба и водки повторялась трижды. По периметру были расставлены тарелки и гранёные стаканы, разложены вилки и ножи. Оглядываясь вокруг, я заметил скромно придвинутый к стене початый ящик с водкой.
Ничтоже сумняшеся, наши радушные хозяева наплескали в края двухсотпятидесятиграммовые стаканы, произнесли заздравный тост в нашу честь и махом опрокинули их в себя. Лёня поддержал их посыл и тоже выдул двести пятьдесят. Я отпил треть и, поставив стакан на стол, налёг на мясо с котлетами. Наши вновь обретённые друзья обратили на меня своё внимание:
– Алик! А чего ты не пьёшь?
– Мужики! Вы на себя посмотрите и на меня – я любого из вас втрое меньше, вот и пью втрое меньше.
– Да не выдумывай, у нас тракторист Федул ещё тебя тощей, а нас троих перепивает.
– Вот перейду к вам работать трактористом, научусь пить как Федул, а пока извиняйте.
Я знал, что долго они меня тиранить не будут – надоест, поэтому отшучивался, так и произошло. Я сократил дозу до пятидесяти граммов, Лёня перешёл на полстакана. Сидели, балагурили, часа через два наши хозяева предложили переместиться на речку – мы горячо их поддержали, на природе посвежее. Дело это у них было отлажено капитально – принесли здоровенный брезент, сложили в него всю закуску, тарелки и стаканы, сели в ГАЗ-69 и через полчаса были на бережке небольшой речушки у какой-то тихой заводи.
Развернули брезент, расставили тарелки и первым делом выпили за переезд. Я пил уже граммов по тридцать – не помогло. Очнулся я от дикой жажды, лежащий раздетым в своей постели в нашем номере, Лёня спал на койке одетым. Напившись воды, посмотрел на часы – было около пяти утра. Взяв кошелёк, спустился вниз, разбудил дремавшего у дверей на стуле швейцара, спросил:
– Отец, как мы вчера в гостиницу попали?
Швейцар, приглядевшись ко мне, захихикал:
– Ну, вы хороши были оба, ты качался, но на своих ногах шёл, а друга твоего три бугая деревенских на руках пёрли.
– Скандала не было никакого?
– Да нет, всё нормально было. Мы после двенадцати двери закрываем, но деревенские тверёзые были, постучали – всё чин по чину, сказали, что двое гостей припозднились. Ты номер назвал, не сразу, но выговорил, товарища твоего на руках отнесли, а ты ничего, за перильца – и пошёл.
– Спасибо, отец, держи за хлопоты.
Я вручил швейцару рубль и пошёл досыпать.
С утра поняли, что ехать на завод нам будет не под силу – пошли в баню, был как раз наш банный день. Взяли пива, закуски, парились, отмокали, приходили в себя. Наблюдали за представлением, регулярно происходящим в бане.
Мужское мыльное отделение и женское разделяла стенка, в которой была дверь, запирающаяся с женской стороны.
Не знаю, происходило ли это в остальные дни, но в те дни, когда мы посещали баню, дверь на женскую половину распахивалась, на порог выскакивала голышом молодая бабёнка лет тридцати пяти, невысокого роста, хорошо сложенная, вполне приглядная и начинала что-то выкрикивать, раззадоривая мужиков на принятие активных действий, танцевала канкан на пороге, поворачиваясь, демонстрируя всё, что можно и нельзя, но скрывалась за дверью при достаточно опасном приближении какого-нибудь разгоревшегося самца. Всегда находился какой-нибудь энтузиаст, пытающийся схватить её, иногда их набиралась целая группа, но никому это не удалось, во всяком случае, в нашем присутствии. Впрочем, основной массе это быстро надоедало, баня – это ж серьёзное дело, париться пришли, а не цирк с голыми бабами наблюдать.
Как-то вечером к нам в номер зашли Вадим Владимирович с женой, предложили прогуляться по вечернему Липецку, пошли. Лёня, о чём-то разговаривая с супругой Шилова, оторвался шагов на десять. Мы неспешно шествовали сзади, когда я услышал за спиной:
– Ну, я смотрю, вы совсем себя не уважаете – баб таких старых снимать стали.
Нас догнал Борис, случайный наш с Лёней знакомый. Я не успел дать ему понять, чтобы он помолчал, как Боря, посмотрев, на ноги жены Шилова – сухие, тренированные, как у человека, проводящего много времени на ногах, – заявил:
– Я вам скажу, мужики: женщина с такими ногами изрядно потрудилась на любовном поприще.
Вадим Владимирович то ли поперхнулся, то ли закашлялся. Я, пытаясь как-то вырулить из этой ситуации, чтобы Боря не продолжал эту тему, сказал:
– Не выдумывай, ноги как ноги – актриса, много времени на ногах проводит. Это, кстати, жена Вадима Владимировича, знакомься, Шилов – заслуженный артист Российской Федерации.
Боря притих, но явно не сконфузился, прошли немного молча. Шилов поинтересовался:
– А кем Вы работаете?
– Составителем поездов.
– Какая интересная работа, а в чём она заключается?
Боря стал подробно рассказывать, какой интересной работой он занимается, а Шилов стал тонко язвить над ним, его работой, его жизнью и его видом. Но Боря был не прост, быстро разобрался и привёл свой довод:
– А кто это говорит – Михаил Яншин, Алексей Грибов?
Началась какая-то мелочная перепалка, которая явно смещалась к мордобою, но Боре было не больше сорока, а Вадиму – ближе к шестидесяти, и я сказал:
– Борь, ну ты же не прав.
Борис досадливо махнул рукой.
– Я ж не знал, что это его баба. – Развернулся и исчез.
В гостинице подлечили душевные раны Вадима чесноковкой. Эти два паразита – Лёня и Вадим – стали толочь чеснок, добавлять его в водку и пить эту дрянь, ссылаясь на пользу этого напитка и древние еврейские традиции. Ну, Лёня с натяжкой на еврея походил, но Шилов-то куда? По мне, так я готов любые традиции поддержать – в смысле еды и напитков, но только чтобы было вкусно, а чесноковка их – дрянь, поэтому они её дули, а я обычную водку – пусть расцветают все цветы.
За всей этой чепухой подошёл конец практики, приняли зачёты у студентов и вернулись в Москву.
На заседании секции мне поручили ознакомиться с работой Самвела Амбарцумяна, поелику отношения аспиранта со своим научным руководителем – Аркадием Ивановичем Легчилиным – зашли в тупик. Аркадий Иванович был настоящим учёным, очень серьёзно подходящим к изучению процессов электрогидравлической штамповки, а Самвел просто хотел получить корки кандидата, и неважно, каким путём. В принципе у него были задатки – он хорошо рисовал. Подписывая свою диссертационную работу у Е. А. Попова, я застал в его кабинете за мольбертом Самвела. Портрета я не видел, но вполне допускаю, что он получился хороший, но что из этого? Надо было поступать в Суриковский, рисовать и там достигать чего-то.
Не суть, мне поручили – я подошёл к Амбарцумяну и сказал:
– Самвел, ты ведь на заседании секции был?
– Был.
– Слышал, что мне поручили ознакомиться с твоей работой и сформулировать своё суждение?
– Да.
– Давай работу.
– Хорошо, но давай сначала обсудим – какая твоя цель?
– Ты же слушал на заседании, что говорили? Дать заключение по работе, отсюда и моя цель – ознакомиться с работой.
– Это я понимаю, а когда ознакомишься, то тогда какая будет твоя цель?
– Никакой, просто доложу руководству секции, в каком состоянии твоя работа – готова или нет.
– И какая цель у тебя будет, когда будешь докладывать?
– Что ты хочешь от меня услышать? Что я тебе могу сказать, не видя работы? Ты газеты читаешь? Задолбал со своей целью, у нас у всех цель одна – построить коммунизм. Работу дашь?
– Всё понял, завтра принесу.
На следующий день Самвел высыпал на мой письменный стол кучу каких-то бумажек, среди которых были и конфетные обёртки, на оборотной стороне которых были какие-то каракули.
– Это что, твоя работа? А ты не мог бы её как-то систематизировать?
– Нет.
– Хорошо, заключение тоже готово.
– А ты не мог бы его озвучить?
– Нет.
На следующем заседании я сообщил, что работа была представлена в таком виде, что ясно, что она не готова – Самвела отчислили из аспирантуры.
Боря Жуков в хлам рассорился со своим научным руководителем Толей Трындяковым. Надо сказать, что не рассориться с ним было делом непростым – из всех видов творческих союзов Толя признавал только один – союз наездника и лошади, мня себя, естественно, наездником. В принципе такой союз вполне допустим и бывает весьма эффективен, но только в тех случаях, когда наездник интеллектуально и профессионально на голову выше своего партнёра, то есть умнее, квалифицированнее – видит цель и знает, какие задачи надо решить для её достижения, а конь – или лошадь – обязательно трудяга, умеющий решать практические задачи.
Мне пришлось недолгое время поработать под руководством Трындякова, точнее, поучаствовать в двух темах, руководителем которых он был. Это была тематика, связанная с НПО им. С. А. Лавочкина. В первой теме нужно было изготовить, насколько я помню, фильтрующие элементы на аппарат из серии «Вега». Поскольку требования, предъявляемые к фильтроэлементу, были минимальными – по сути, никакими, мы ковырялись потихонечку. Накопленный группой опыт указывал на то, что поставленные задачи мы решим на раз, что было весьма странно – из-за экономии веса в таких системах всё должно быть на пределе. Я поинтересовался у Трындякова:
– Толь, чего это у нас такая халява с фильтрами? Какие-то мизерные цифры проницаемости.
– А нам только проще, всё отлично.
Ответ меня не удовлетворил, но поскольку в мои задачи входило только прокатать в Выксе пакет сеток, которые мне выдадут, на указанную мне величину, а потом отштамповать несколько деталек в устройстве, который мы уже с Ильёй спроектировали и изготовили, то больше вопросов я не задавал. Через какое-то время Толя предложил мне съездить с ним на Лавочкина, поучаствовать в обсуждении выполнения проекта.
Беседовали мы с руководителем, отвечающим за какие-то узлы будущего аппарата, сидя за его столом в конструкторском зале – в те годы проектирование и такой сложной техники осуществлялось за кульманами, и я спросил его:
– Что-то нас удивляют такие малые требования по проницаемости фильтров. Вы точно уверены, что у вас всё правильно сформулировано?
– Да Вы представляете, какой сложности мы изделия проектируем? У нас всё точно.
Но всё же, решив подстраховаться, окликнув одного из парней, стоящих за кульманом, спросил:
– Николай, вот тут разработчики фильтров интересуются – у нас с тобой всё верно в техзадании?
– У нас всегда всё верно, а какие там цифры расхода?
Я назвал цифры расхода, указанные в техническом задании.
Николай посчитал что-то вручную, записывая на листе ватмана, и озадаченно сказал:
– Нет, надо исправлять, надо в десять раз больше.
Мы переглянулись с Толей – десятикратная ошибочка на прославленном предприятии всё ж таки есть, а говорили, что у них всё точно, но теперь это как-то было похоже на правду. Руководитель проекта, заметив наше переглядывание, спросил:
– Ну как, справится ваш фильтр, пропустит через себя такие объёмы?
– Куда он денется? Пропустит.
И в самом деле, вновь объявленные объёмы расхода – не помню точно, пропускали мы газ или жидкость, – были не критичны, поэтому их ошибку наш фильтр перекрывал с запасом.
Но тут снова раздался Колин голос:
– Тут небольшая корректировочка возникла, но эти цифры уже точно будут окончательными.
Все посмотрели на Николая, он явно был в некотором замешательстве. Руководитель проекта сказал:
– Ну, не томи уже, говори.
– Ну, если с небольшим запасиком, так, для страховки, то цифру, указанную в техзадании, нужно увеличить на сто.
Тут стало ясно, что прогонит наш фильтр через себя такие объёмы или нет, совсем не ясно, и надо разбираться и разбираться, а срок сдачи готовых изделий через месяц. Но, в конце концов, это же не наша проблема и не наша ошибка, и нам-то чего беспокоиться? Гоните денежки за сделанную работу, а помогать мы, конечно, готовы, но не бесплатно. Но у руководителя проекта было другое мнение, он полагал, что за те же деньги в рамках этого договора мы должны были создать фильтроэлемент, соответствующий новым требованиям. Возникла полемика, сказать по совести, деньги, которые платило объединение, были весьма приличными, мы вполне могли бы не кочевряжиться и пойти навстречу, но, с другой стороны, зачем? Это их ошибка, а чего ради мы должны делать двойную работу за те же деньги?
Пытаясь разобраться, как нас прищучить и заставить всё ж таки уложиться в те же деньги, руководитель проекта стал изучать техническое задание и узрел в нём, что созданный нами фильтроэлемент должен отвечать ряду характеристик, в том числе быть определённой пористости. На кой хрен и какой болван вписал сюда эту самую пористость, я до сих пор не понимаю, хотя, впрочем, что это за болван, было понятно и тогда, но зачем он это вписал? Очевидно даже ребёнку ясельного возраста, что, создавая и продавая любую продукцию, описывая её, надо указывать только те её свойства, ради которых заказчик готов у тебя её купить. Чего ждёт заказчик от фильтра, который он заказал? Он хочет, чтобы этот фильтр не пропускал частицы определённого размера – укажи их, что ему ещё важно знать – какой объём жидкости или газа он сможет пропустить через себя – укажи, ему важны механические характеристики – надо сообщить и об этом. Но зачем заказчику пористость? Что она даёт ему, на кой хрен она включена в текст технического задания – эта самая тупая характеристика, ничего толком не объясняющая о свойствах объекта? Она говорит только о том, что в теле имеются пустоты. Какой характер у этих пустот, сколько их, как они расположены, как влияют на проницаемость, фильтрационные свойства, прочность, не известно, тогда зачем её указывать? Руководитель темы должен был подумать об этом при заключении договора.
И наш заказчик докопался до этой самой пористости, величина которой была указана в техническом задании:
– А скажите, пористость фильтра вашего соответствует пористости, указанной в техническом задании?
– Нет.
– Ну, тогда о чём мы говорим – все ошиблись. Мы ошиблись с исходными параметрами, вы – с пористостью, вот сообща и будем всё исправлять. Мы вам официально выдадим новое техническое задание, а вы делайте фильтроэлемент, соответствующий характеристикам. Сроки и деньги те же.
– Да эта пористость ни о чём не говорит, её вообще не нужно было включать в текст задания.
– Что теперь об этом говорить? Сами же включили. Всё, приступаем к работе по вновь утверждённому плану.
Интересно, что, ведя эти разговоры, мы ещё не знали того, соответствует нами созданный фильтр новым требованиям или нет. Насколько мне помнится, когда его продули на испытательном стенде, он удовлетворил предъявляемым требованиям, так что ничего переделывать не пришлось. Но пишу я о другом – об уровне руководства: один ошибся в сто раз, другой пишет в техзадание всё, о чём вспомнил.
А «Вега» та самая отвернула куда-то и скрылась в безбрежных пространствах космоса. Стали искать виноватых, мы поначалу тоже были в их числе, потом разобрались – ошибся программист. Что-то я не очень удивился, узнав об этом.
В общем-то, работать с Трындяковым мне не понравилось, и как только Илья заключил договор с кафедрой Э3, я вернулся на эту тематику.
Борис Жуков продолжал трудиться на теме Трындякова и тогда, когда отношения их испортились. Анатолий был не только его научным руководителем, но и руководителем темы, на которой он работал. Но Боря был парнем жёстким – забил на всё, приходя на работу, не здоровался от порога со всеми, как поступало большинство, а обходил всех, пожимал каждому руку и демонстративно минуя Трындякова. Это могло стать для него большой проблемой при защите диссертации, но Бориса это не пугало, он шёл напролом.
Насколько я помню, Трындяков формально остался Бориным научным руководителем и даже выступил на его защите – выступил, надо сказать, вполне корректно, сказав, что мало что может рассказать о представленной работе, поскольку он был руководителем только в самом начале и основная часть диссертации была выполнена без его участия.
Учёный совет поддержал Бориса, отмечали мы защиту его диссертации у него дома.
В Контрольном совете Женя Красинский подал заявление на увольнение, на его место пришёл Валера Ермаченков. На последней коллегии, которую проводили в отсутствие заявителя, Валера периодически загадочно сообщал:
– У меня есть бутылка водки.
Женя, не выдержав, спросил:
– Ты чего конкретно предлагаешь?
– Проставиться. Дома жена уже закуску приготовила.
– Ну, поехали. Алик, ты едешь?
– А как же?
Отметили у Валеры его приход в Контрольный совет, мы с ним весьма плодотворно работали года три до его увольнения.
Меня в Совете стали периодически привлекать другие штатные эксперты. Однажды ко мне обратилась женщина-эксперт, не помню имени, с просьбой помочь ей разобраться в одной сложной для неё заявке. Я проглядел её, заявитель – доктор технических наук, сварщик, в предлагаемом им техническом решении науглероживал поверхностный слой стальной балки, а потом закаливал её – нагревал и быстро остужал. При нагреве в науглероженном слое происходили фазовые превращения, который фиксировались при быстром остывании, вследствие чего объём поверхностного слоя изменялся и балка деформировалась. Приём в обработке металлов давлением известный, и я решил ей помочь. Узнав о моём решении, завотделом и Валера в один голос сказали:
– Не связывайся с ней, она дура, и вдобавок скандальная дура. Где-нибудь обделается и на тебя всё свалит. – Но мне было неудобно отказаться – я уже обещал.
Написал ответ и забыл, но через пару недель, когда я явился в отдел, эта самая дама прилюдно начала визжать, какой я тупой ублюдок, не разбирающийся ни в чём, и швырнула передо мной ответ доктора наук на моё заключение – в ответе доктор честил её как полную дуру, ничего не понимающую в технике. Я попросил текст того заключения, который она отправила ему, и, прочитав его, понял: профессор прав – она дура, но это был не мой текст, точнее, мой, но сильно урезанный, поэтому я попросил мой рукописный вариант, который я лично передал ей в руки. Изучая его, я увидел, что самая главная, сущностная его часть, в которой я объясняю доктору, почему его работа не может считаться изобретением, перечёркнута и исключена из окончательного варианта письма. Я спросил:
– А кто выкинул из текста эту часть?
– Я.
– А почему?
– Мне показалось, что текст Ваш очень длинный, и я выкинула несущественные детали.
– Так Вы как раз выкинули всё существенное, а оставили несущественные, дополнив это откровенным бредом.
– А что же теперь делать?
– Да делайте что хотите.
– Вы должны мне помочь.
– Я Вам ничего не должен, а помочь я Вам пытался, но Вы своими невежественными действиями сводите на нет любую помощь.
– Я Вас умоляю.
– Хорошо, я напишу ответ заново, но если Вы исправите хотя бы одну запятую, я сообщу руководству КС, что уровень Вашей квалификации не соответствует требованиям.
Я написал новое письмо, в котором сообщил, что машинистка-дура, печатая письмо, пропустила несколько абзацев, а в конце допечатала фразы из другого письма, и привёл полностью первоначальный текст – через неделю доктор прислал письмо с согласием.
За всеми делами не оставлял идею продолжения и развития своей работы, то есть работы над докторской диссертацией. Работал понемногу в этом направлении один-два раза в неделю.
Пришлось сгонять в Выксу, намечалась большая тема с кафедрой ракетных двигателей Э1, и руководитель темы – Поляев Владимир Михайлович – захотел сам ознакомиться с нашей, так сказать, производственной базой. Ну, тут уж, как говорится, любой каприз за ваши деньги. Поляев был доктор, профессор, заслуженный деятель науки и техники, поэтому я позвонил заранее Шмелёву, попросил забронировать гостиничный номер получше. Он забронировал нам люкс в заводском общежитии – даже не представлял, что там люкс есть. Купил билеты в купе, позвонил:
– Владимир Михайлович, билеты заказал на 14:00.
– Я не смогу, у меня совещание, давайте на два часа позднее.
Перезаказал, перезвонил, Поляев ответил:
– Давайте ещё на полтора часика попозднее.
Вот думаю: зараза какая, мне на этом вокзале прописаться, что ли?
– Тогда придётся на пассажирском ехать, а там только плацкартные.
– А сколько ехать?
– Часов семь.
– Ничего страшного, бери боковые – посидим, поговорим.
Это понятно, что поговорим, Милка уже закуски хорошей приготовила, я ноль семь «Посольской».
Встретились у вагона, разместились. Когда поезд тронулся, я стал доставать и раскладывать припасы. Михалыч, сглотнув слюну, сказал:
– Это ты молодец, а я не успел ничего взять.
– Да я понял, что не успеете, – взял на двоих.
Сходив к проводнице за стаканами, я достал из портфеля и поставил на стол бутылку «Посольской». Опасливо взглянув на неё, профессор сказал:
– Не много.
– Владимир Михайлович, так семь часов ехать.
– А что я в самом деле, наливай.
Наговорились мы всласть, Михалыч оказался мужиком нормальным, пальцы не гнул и вдобавок был интересным человеком. В Черустях он, глянув на пустую бутылку, спросил:
– Сколько стоим?
– Двадцать минут.
Поляев, широко улыбаясь, вытянул из кармана червонец.
– Беги.
Тут засомневался я, ноль семь водки уже было в нас – как бы не перебрать. Прочитав сомнения на моём лице, Михалыч развёл руками.
– Так ещё ж три часа ехать.
Спорить с профессором в таком важном вопросе мне было как-то не с руки, и я побежал, благо маршрут был давно натоптан. Побежал я в одном свитере – это был приём отработанный, сложно отказать легко одетому человеку, который пытается получить товар без очереди, когда ты стоишь в пальто и зимней шапке. В магазине, который был в трёх минутах ходу от станции, была очередь человек в двадцать. Вбежав, я не полез к прилавку – остановился и громко обратился к очереди:
– Мужики, я с поезда, разрешите один пузырь без очереди взять?
Очередь загудела:
– С поезда, пусть возьмёт.
Схватив бутылку «Столичной», я помчался назад. В Навашино мы прибыли, мягко говоря, навеселе.
Люкс в заводской гостинице отличался от всех прочих двуместных номеров только наличием ковров на стенах и на полу.
Утором на заводе Владимир Михайлович обстоятельно побеседовал с начальником цеха порошковой металлургии, мы с ним посмотрели все участки, задействованные в изготовлении пористо-сетчатых материалов, пообедали в заводской столовой и укатили.
Билетов на Москву не было никаких – ни купейных, ни плацкартных, и я поинтересовался у Поляева:
– Владимир Михайлович, а у Вас найдётся какой-нибудь документ, который может сойти как подтверждение важности вашей персоны для железнодорожного начальства?
Поляев начал копаться в карманах и нашёл пропуск в ВАК, к которому прилагался вкладыш пурпурного цвета с изображением герба СССР и надписью «ВАК СССР» – для прохода в столовую ВАКа. Я понял – сойдёт – и пошёл к директору вокзала. В приёмной толпился народ, жаждущий получить билет на Москву тем или иным образом. Не обращая внимания на очередь, я подошёл к секретарше.
– Я чиновник по особым поручениям из Москвы. – Думаю, эта фраза у неё осталась в мозгах от школьного образования. – Мне нужно к директору.
Народ провинциальный, поверил, и я был допущен в кабинет директора. Войдя в кабинет, я спокойно усталым голосом сообщил:
– Здравствуйте, я сопровождаю важную персону, были в командировке на ВМЗ, нужны два билета СВ.
– Здравствуйте, а кого Вы сопровождаете?
– Владимира Михайловича Поляева, профессора, доктора наук, члена ВАК СССР.
– А что такое ВАК?
– ВАК – это военно-авиационный комитет Советского Союза.
– А не могли бы Вы пригласить его?
– Конечно.
Я вышел в зал ожидания, позвал Поляева, и мы вошли в кабинет. Михалыч, надо сказать, производил впечатление большого начальника. Директор встал, представился, но всё же попросил предъявить документы. Владимир Михайлович предъявил – пропуск и, главное, вкладыш явно произвели нужное впечатление. Начальник снял трубку и стал куда-то названивать, переговорив, сообщил:
– Можете подойти в третью кассу – билеты Вас ждут.
Поляев, благосклонно опустив голову, поблагодарил, и мы пошли в кассу.
До поезда на Москву у нас было около часа, я пошёл в мебельный – купить шезлонг, Поляев прохаживался по привокзальной площади. Я взглянул на него, он правильно понял мой взгляд и ответил:
– Я уже взял, а ты смотрю, шезлонг прикупил.
– На дачу, тёще в подарок. – В Москве они были в дефиците, а в Навашино никому не были нужны.
Употребив взятое с Владимиром Михайловичем, мы продремали всю дорогу до Москвы – всё ж таки в СВ комфортней путешествовать, чем в плацкарте.
В декабре на очередном выездном заседании кафедры чуть не загремели полным составом под фанфары в кутузку.
Всё шло обычным порядком: доклады, прения, голосование и застолье, но после застолья заведение почему-то стали закрывать раньше, чем мы привыкли, а может быть, раньше, чем нам хотелось. Иными словами, мы очутились на свежем воздухе, имея в душах непоколебимое желание продолжать банкет, три бутылки шампанского и в хлам пьяного Колю Богуславского на руках. Потихоньку продвигаясь к выходу из парка, мы подыскивали удобную скамейку, но привередливые доценты вкупе с профессором забаллотировали все предложения по части выбора скамейки в малообитаемой части парка, в итоге им приглянулась скамья на главной аллее прямо под фонарём.
Известно – когда бог хочет наказать человека, он лишает его разума, но что уж тут поделаешь. Усадив на скамейку безвольно склонившего голову Богуславского, туда же приземлился профессор с тройкой доцентов, остальные сгрудились вокруг, достали припасённые на всякий случай стаканы, шампанское – выездное заседание продолжилось. Я, как профорг – лицо, отвечающее за организацию и проведение, изредка подходил к основной группе товарищей, а кто я такой, чтобы не выпить с коллективом, уделяя основное внимание движению по аллее, чтобы в случае появления случайных прохожих в серых шинелях своевременно сигнализировать участникам выездного заседания.
Ну, они лютые – ведь он, гад, в форменных штиблетах был – я специально посмотрел, наверняка все ноги промочил, ментяра. Увидел сучок, что сторожевой гусак стоит на стрёме – шею тянет, зырит в две стороны, так он, паскуда, по газону прошёл. Что ты, гад, траву будущую топчешь, где ходишь, не видишь, там снега полметра намело? Со стороны парка перпендикулярно аллее подошёл и, видишь ты, так, с понтом, из-за спины профессора спрашивает:
– Распиваете?
Ну, мы, конечно, в полный отказ: а ты нас за руку ловил, волчина позорный? Так, сидим, никого не трогаем – починяем примуса. Ну, возьми немного денег, по совести, по чину и ступай – суши носки портвейном. А он, сквалыга, в чёрную коробочку: гу-гу-гу, типа приезжайте, хватайте, крутите руки.
Глядь, а они уже едут – прямо по аллее. Вот ведь отморозки – там же люди ходят, нет, прутся, никого не замечая. Подъехали, вылезает лейтенант, ну и, конечно, с претензиями:
– Распиваете, граждане, непорядок.
– Так мы шампанского по глоточку. А что, нельзя?
Тут лейтенант, указав на поникшего Колю, сказал:
– А что, вот этот тоже только шампанского?
– Так он просто раньше начал.
Подискутировав с нами минут двадцать, лейтенант, потеряв терпение, скомандовал своим нукерам:
– Всё, грузите их.
Что они себе думают, где их учат?! Нас девять человек, и каждый доцент весом под сотню, из них семерых, ну, возможно, шестерых запихнут вчетвером, а ещё троих? Видя, что дело стало принимать опасный характер, вперёд выдвинулся Антон и, поправив на себе югославскую дублёнку, сказал:
– Ну, это Вы зря.
Лейтенант тоже оказался продуманный, взглянув на Дальского, понял – большой начальник – и сориентировался моментально:
– А Вас я отпускаю.
Но Антон Дальский был мужик, а кроме того, было ясно – слинять не вариант – оставшимся закрутят руки. Потом письмо в Технилище, в котором чеканно, без экивоков: задержаны за распитие в Измайловском парке парторг, профорг, комсорг, культорг, заворг и все ведущие доценты-проценты. Тут задумаешься: кафедру опустят на такое дно – сто лет не вынырнешь.
Лейтенант недолго поколебался, размышляя, что с нами предпринять, и сквозь зубы прорычал:
– Чтобы через пять минут вас в парке не было.
А мы чего? Мы как раз об этом. Подхватив Богуславского под вялы руки, мы запылили к выходу. Волокли его, меняясь поочерёдно, перед самым выходом из парка, очевидно, из чувства солидарности, его подхватил Антон Михайлович. С этого момента группа ведущих доцентов стала быстро таять, народ шугался в стороны, не разбирая дорог. Я какое-то время шёл сзади, но когда остался в единственном числе, понял, что произойдёт дальше, – Дальский доведёт его до площади перед входом в метро и с чувством исполненного долга вручит мне Колю, сказав: «Вы, Алек Владимирович, его обязательно до дома довезите, я на Вас рассчитываю», – и буду я маяться с этим Колей, не зная, где он живёт. Вдобавок у меня была только пятёрка в кармане, я ж не предполагал, что кого-то доставлять придётся, и я – прости, Антон Михайлович, – тоже сквозанул в кусты.
Утром следующего дня, где-то около девяти, я был в секции, зазвонил телефон, я снял трубку.
– Алё.
В трубке зазвучал голос Дальского:
– Алек Владимирович?
– Слушаю, Антон Михайлович.
– Немедленно ко мне.
Через пару минут я был в кабинете Дальского. Антон Михайлович быстро расхаживал по кабинету, увидев меня, произнёс:
– Как же так можно с товарищем поступать?
Я попытался изобразить на своей продувной физиономии крайнюю степень растерянности и недоумения.
– А что случилось?
– Что Вы петрушку ломаете?! Оставили меня одного с Богуславским и сбежали.
Степень моего удивления превысила все границы и вылилась через сдавленную горем замешательства гортань:
– Так я как его Крещенскому передал, со всеми попрощался и ушёл, Вы вспомните, Антон Михайлович! А что, его не литейщики домой везли? Своего, из своей секции оставили?!
Дальский раздражённо махнул рукой.
– А где Вы живёте?
– На проспекте Мира.
– А что, до проспекта Мира есть трамвайный маршрут от Измайловской?
– Да, одиннадцатый, только он идёт до ВДНХ, а я живу посередине между ВДНХ и Щербаковской, это от ВДНХ две остановки на седьмом трамвае, или пешком десять минут.
Антон задумался, он наверняка помнил, как я волок Колю к метро, как передавал его Крещенскому, при этом не помнил моего прощания со всеми, но понимал, что в сутолоке быстрого удаления от ментов мог и пропустить этот момент. Подошел к сейфу, открыл его, достал бутылку коньяка и две рюмки, налил себе и мне – поверил плуту и выжиге, эх, простая душа. В комнату стали заходить по одному участники вчерашнего вечернего забега, Дальский расспрашивал каждого – каждый клялся, что не понимает, как такое произошло, после чего получал свою рюмку коньяка. Когда собрались все, Антон рассказал про свои вчерашние приключения.