Был в гостях у родственника, «конкретного» деятеля из 90-х. Как большинству подобных деятелей, ему необходимо было сильно расслабиться после напряженных уходов от одних и подходов к другим сильным и влиятельным. Мне-то расслабляться было незачем, но захотел показать, что тоже не лыком шит. Тем более, что надо было как-то исправить общее неблагоприятное впечатление от старой потертой машины, на которой я приехал. Начали с вина, потом виски и баня. Затем, как положено, попробовал косячок с анашой. Результат совершенно убийственный – полностью отключился мозг, я четко ощутил, что осталось всего несколько минут до конца. Но, честно говоря, совсем не испугался. Мобилизовал нижнюю часть тела, и мой здоровый организм выпихнул из себя отраву прямо на мраморные ступени шикарной виллы на Рублево-Успенском шоссе. Жена родственника брезгливо отвернулась, позвала уборщицу и на прощание сказала, что я мог запросто кончиться, и «зачем я такой им нужен». Я не совсем понял смысл этой фразы.

На банкете по поводу юбилея

Друзья и гости говорили тосты. Один из гостей сказал, что смотрел в театре пьесу в моем переводе и хохотал до упаду вместе с залом. А потому попросил всех присутствующих выпить за мои творческие потуги. Тост относился к худшей из постановок, которая к тому же была снята со сцены еще в позапрошлом году. Другой гость предложил тост за мое состояние вечного поиска, в смысле географическом. Я ответил в том духе, что мои вылазки в разные страны мало что значат в содержательном плане – внутреннее состояние от этого не очень меняется. Здесь надо признаться, что я кривил душой. На самом деле все эти поиски, поездки в дальние страны были ничем иным как желанием сбежать.

Так как был самый пик жаркого лета, в ресторане никого, кроме моих гостей не было. Поэтому официантам делать было нечего, и они все время следили за нашим столом, что мне лично не очень нравилось. Почему официанты имеют обыкновение следить не за тарелками и напитками, а за самими клиентами? Как будто они все время чего-то от вас ожидают. Более того, иногда они могут даже выражать свое отношение к клиенту беспокойным напряженным взглядом, под которым не очень-то расслабишься. Один из официантов, весьма зрелого возраста, слишком нервничал – он то стоял подолгу в стороне, у бара, не зная, чем заняться, то вдруг бежал на кухню с тарелками, то подбегал к столу и пытался доливать вино в почти что полные рюмки. Когда я убедительно попросил его не беспокоиться и жестами показал ему, что нам ничего не надо, он изобразил на лице страшное разочарование, как будто его карьера зависела от обслуживания моего скромного банкета. Вообще, он был похож на неудавшегося предпринимателя, человека, измученного амбициями и комплексами, а его суетливость и нервозность передавалась присутствующим. Я так и ждал, что он что-нибудь выкинет. И он таки выкинул. В самый разгар вечеринки, когда гости уже разбрелись по залу, а некоторые вышли покурить на улицу, ко мне подошел мой друг детства и сказал, что одна из дам плачет. Я пошел к ней, чтобы выяснить, в чем дело – она стояла у стойки бара и тщательно старалась прикрыть слезы и растекающийся по щеке макияж. Она не стала, однако, ничего объяснять, а только попросила меня унять ее мужа, который в этот момент выяснял отношения с этим нервным официантом где-то в углу зала. Как потом выяснилось, у дамы когда-то в молодости был роман с этим официантом, и этот болван решил сейчас, спустя 30 лет, предъявить какие-то требования к ней. Когда все уже успокоились, он вдруг выскочил на середину зала, театрально отстегнул и отбросил галстук-бабочку и завопил на весь ресторан: «Ну скажите, разве я виноват в том, что любил и люблю эту женщину!?…» Больше ничего он не успел высказать, так как его схватили его коллеги и увели подальше. Хотя эта история внесла какую-то интригу в мой банкет, все после этого чувствовали себя как-то неловко и избегали смотреть на заплаканную даму.

За 2 с половиной года до 50-летия

Первая ночь в Англии. Проснулся в 4 утра, рассвет на лондонской улице еще не брезжил. Не мог уснуть до 6, а в семь уже надо было вставать. С этого дня я начал просыпаться в одно и то же время, около 5 утра, каждый день с чувством тревоги и неуверенности. Друзья успокаивают, говорят, что буду спать нормально, когда приедет жена. Каждое утро, по дороге на работу прохожу мимо небольшого ателье, где с грустным видом сидит перед швейной машинкой портной-еврей в ожидании редких клиентов. Он всякий раз провожает меня таким трагическим взглядом, что я не ожидаю ничего хорошего от своей лондонской эпопеи.

На улице, где я работаю, самый интересный персонаж – швейцар-албанец в ночном клубе «Голубой ангел». Ему около 40 лет, он никогда не был женат, с вожделением смотрит на разных проходящих женщин. Но при этом не делает попыток с ними познакомиться, его больше интересует, насколько эти женщины возбуждают меня. Когда я ему сказал, что вообще-то у меня есть жена, и я не склонен обращать внимание на каждую женщину, проходящую по улице, он мне не поверил. О девушках-танцовщицах из своего клуба он говорит отстраненно, как о каких-то предметах. Он заходит в мое кафе и просит чаю в пластиковом стаканчике. За все время моей работы я ни разу не видел, чтобы он ел какую-либо еду. Как всегда, предлагает мне выпить виски или водки бесплатно, справедливо считая, что всякому русскому периодически требуется глотнуть чего-нибудь крепкого. При всей его простоте и незатейливости в нем есть какой-то покой и внутренний смысл. Кажется, он из тех, кто рано осознал и смирился с простой истиной, заключающейся в том, что он никому не нужен. Большинство людей тоже никому не нужны, кроме своих самых близких, но при этом они постоянно пытаются преувеличить свою значимость. Они делают множество бесполезных телодвижений, издавая при этом дурной запах и занимая гораздо больше места, чем им положено на нашей тесной планете.

За 37 лет до 50-летия

Все время что-то мешает спокойно посмотреть на себя, прислушаться к голосу сердца и сделать так, как оно подсказывает. Я стесняюсь, стыжусь себя натурального и уважаю искусственного, слепленного из уродливых представлений о благополучии и фальшивых ценностях. Вокруг много "добрых" советчиков, которые вполне искренне подогревают во мне эти представления, поскольку они сами всю жизнь плелись по этому пути из одного тупика в другой. Более того, я начинаю стыдиться проявлений человеческих чувств даже в других людях, в своих друзьях. Это прежде всего относится к Леше. Тогда еще он жил здесь, недалеко от меня. Почему-то он хотел со мной дружить, хотя я избегал слишком тесной дружбы. В классе его считали слабаком и вообще немного тронутым, потому что у него на лице всегда было слишком явно написано все, что он чувствовал или думал. Большие еврейские глаза, внушительный нос, но главное – это тонкие белые интеллигентские ручки, которыми он слабо отмахивался от донимающих его классных хулиганов. Он сопротивлялся скорее не руками, слишком они хилы были для этого, а глазами, искренней ненавистью и страданием, горевшим на его лице. Я его никогда не защищал: отчасти потому, что сам боялся, но скорее потому, что не хотел выказывать сострадание. В душе мне было его жаль: Леша был не такой как все, какой-то тонкий, чувственный. И может быть, именно потому, что меня мучила эта жалость, скрытая где-то в подсознании, я смеялся над ним вместе со всеми и даже участвовал в преследованиях.

За 10 лет до 50-летия

Опять проснулся в пять утра с ясным ощущением резких перемен на рубеже столетий. К шести утра в голове скопилось множество мыслей по поводу состояния экономики и общества, и наконец, к семи часам пришел к выводу, что переходный период может затянуться на очень долгое время, возможно, до середины века. Но самое ужасное заключается в том, что мое нутро неистово сопротивляется этим переменам. Я начинаю физически ощущать неполноценность своей физиономии на улице. Прохожие оборачиваются и провожают меня недовольным хмурым взглядом – откуда только взялся этот выродок в очках на длинном носу? В магазине женщина с тремя сумками полными продуктов обложила меня матом за то, что я открыл и придержал перед нею дверь. Надо быть осторожным – ни в коем случае не выявлять свою смятенную трагическую сущность.

Прочитал у Алексея Толстого: «… Так печалит закат над русскими реками. И еще грустнее глядеть на убегающую на закат дорогу: бог знает, откуда ведет она, бог знает – куда, подходит к реке, словно, чтобы напиться, и вновь убегает, а по ней едет… телега ли? – не разберешь, да и не все ли равно.» Действительно, какие могут быть реформы, если люди до сих пор не знают, куда ведет дорога…, да и не все ли равно?

Еще 4 года до этого

Вообще не могу уснуть. То ли жара мешает, то ли эта нарисованная ближневосточная луна, то ли протяжные завывания муэдзина в мечети в арабской деревне. Встаю и выхожу на улицу – на ночь не похоже, похоже на театр, в котором притушили свет. Душа оторвалась и висит где-то в воздухе, вроде не совсем еще покинула меня, но явно не внутри тела. Так и не сомкнув глаз всю ночь, жду наступления утра, выхожу на дорогу, вьющуюся среди хвои и жестких южных кустарников, сажусь в попутную машину с арабами-палестинцами и еду в город. Арабы смотрят на меня с любопытными улыбками и перемигиваются. Один лезет в мешок под сиденьем. Я думаю, что они собираются меня убивать и начинаю им говорить на ломаном иврите, что я из России, а Россия, как известно, всегда на их стороне. По-моему, на них это не производит впечатления. Оказывается, из мешка араб доставал бутылку с водой. Я облегченно вздыхаю. В городе сажусь в автобус, но вероятно, я выбрал неудачное место, так как старый еврей, рядом с которым я плюхнулся, начинает страшно кричать на меня, мол, понаехали тут всякие, гнать вас пора, сволочей, отсюда. Остальные пассажиры, похоже, на его стороне, так что мне приходится выйти из автобуса.

27 лет до 50-летия

Лето. Жарко. Я на даче, помогаю отцу достроить сарайчик в саду. Над нашими потными спинами кружат мухи и комары. Пахнет травами и свежеструганным деревом. Часа через три после начала работы меня начинает сильно тошнить, затем рвет. Я корчусь от боли в животе. Дело близится к вечеру, но боль не унимается. Отец везет меня в местную больницу, где грубый санитар резко давит мне рукой на живот и отправляет в палату больных дизентерией. Ночью я не сплю – боль растекается по всему желудку. Утром мне приносят целые горсти таблеток, от которых становится еще хуже. Чтобы не думать о боли, я смотрю на пациентов, «поносников», как их тут называют. Они тихо соображают, как им достать бутылку водки. Один смотрит на меня вопросительно – не хочу ли я к ним присоединиться. Я слабо мотаю головой: при мысли о водке меня начинает выворачивать, но в желудке пусто, и я лишь издаю жалкие стоны. Часам к трем дня я уже не в силах говорить, но интуитивно чувствую, что никакой дизентерии у меня нет. Жестами я прошу прислать мне хирурга. Он приходит часа через два, мой ангел-избавитель. До сих пор помню его фамилию: доктор Пчелинцев. Он с ходу определяет тяжелую форму аппендицита, говорит, что если бы я провалялся в палате «поносников» еще пару часиков, ему уже незачем было бы приходить. Операция продолжалась около полутора часов, самое неприятное в ней – это чувство абсолютной беспомощности, невыносимо смотреть, как чужие люди безразлично копаются в твоем нутре.