Через два дня ко мне допустили посетительницу, девушку, с которой я познакомился у театра всего за три недели до этого. Когда она вошла, я почувствовал тепло и подумал, что теперь очень быстро выздоровею. Тогда еще я не знал, что наши судьбы свяжутся на долгие десятилетия, но было какое-то предчувствие, что явился мой ангел-хранитель.
Через 3 года после этого
Врачи уговорили оставить заболевшего ребенка, нашего сына, в больнице. Ему назначили уколы антибиотиками. Он еще не очень умел разговаривать, но свою фамилию знал. Сестра в его отделении жаловалась, что когда она заходит в палату со шприцем и называет его фамилию, он показывает пальцем на другого мальчика. Вообще, вид у него был более независимый и суровый, чем у меня. Видимо, он был лучше готов к жизни в мире, где никто не будет интересоваться его персоной. Он инстинктивно понимал это уже тогда, а я не могу понять до сих пор.
Последующие события подтвердили правильность его взгляда на мир. Вот уже почти 10 лет, как он живет вдали от родителей и от своей страны, по другую сторону мирового океана. Кроме меня и жены, никто не интересуется его жизнью, первые пять лет он привыкал к одиночеству и холоду. И я до сих пор поражаюсь, как он выдержал это испытание.
За 30 лет до 50-летия и так каждый год до бесконечности
Жду, когда проедет огромный лимузин с затемненными стеклами, перехожу улицу и ныряю в давно знакомые переулки. Здесь теплее, не так сыро, не так пахнет захолустьем мира как на шумных перекрестках. Многое сдвинуто, подкрашено, расширено, опустошено. Пустоши и плеши на месте былых ветхих зданий заняты холодными несиженными скамейками и песочницами без песка. В последнее время богатые компании открыли здесь офисы, появились гостиницы и банки. Но все это как бы оторвано от нашей жизни, существуя само по себе, безо всякой видимой пользы для людей, которые все также топчут тротуары в этих переулках. Вокруг незнакомые лица. В окнах домов, во дворах моих игр и переживаний никого нет. Все оставили, забыли это некогда живое, кишащее жизнью место. Все оставили, кроме меня. Я все еще прихожу сюда, как будто надеюсь найти какой-нибудь обломок, какую-то веточку, которая вернет меня на много лет назад. Я стою посреди своего бывшего двора, но ничего приятного из воспоминаний в голову не приходит, как это обычно бывает, если впихиваешь их туда силой. Только холод и сырость, и голые ветви деревьев. И громкие голоса двух здоровых парней деревенского вида, спешащих куда-то в сторону рынка. Все живы, но никого нет. Все, кто был тогда со мной здесь, сейчас возможно стоят, сидят или лежат где-то в других углах, других измерениях. Их жизни, передвижения, все действия похожи на мои как две капли воды. Только желания непохожи, или приходят в разное время – иначе они все сейчас были бы здесь. И тогда… и тогда мы бы, смеясь и кувыркаясь, бросили бы все к черту и обнялись бы, и плясали, и играли бы в прятки, и бегали бы от Ленчика, и писали бы любовные записки, и целовались бы в подворотнях, и убегали бы с уроков, и рыскали бы по чердакам, пропитанным кошачьими запахами, и… не спрашивали бы себя, зачем нам это.
40 лет до 50-летия
Я плохо помню, о чем спорили мои родственники, сидя за огромным столом в нашей коммунальной квартире на втором этаже деревянного домика в тихом московском переулке. Гораздо ярче врезался в память запах желтого бульона и домашних пирожков, дядин белый в тонкую черную полоску костюм, на который то и дело падал пепел с сигареты, и прохладный вечер, когда гости расходились. На столе оставалась только ваза с конфетами и какие-нибудь фрукты, а белая скатерть радостно пестрела пятнами от пролитого вина. Я выходил во двор, где дядя Толя или соседка снизу поливали сад из резинового шланга. Пахло чем-то липким и цветами, которые все называли "львиный зев". Бывший фронтовик дядя Толя отдавал мне честь, по обыкновению прикладывая правую ладонь к голове, вечно, в любую погоду, покрытую одной и той же синей кепкой. Он улыбался и начинал мне рассказывать про свои кустики и пчел, но меня это не интересовало, и я шел дальше. В углу двора было сколочено из черных досок какое-то подобие сарая, в который вместе с мусором выбрасывали всякий хлам – там мы с ребятами находили интереснейшие вещи. Из некоторых можно было сделать самострел – подобие рогатки, только с деревянным стволом и прикладом. Зимой кто-нибудь прятался в снежной крепости, а я стоял за дверью и целился из самострела в амбразуру дзота. Я миновал сарай для мусора, и вот уже двор кончился – здесь проход между стенами домов: направо рынок, налево переулок. В этом проходе сдвигались целые галактики, взрывались суперновые звезды, цивилизации рождались и умирали на моих глазах. Наверное, большая часть всяких теорий, страхов, ложных и правильных шагов, осознанных уже в зрелом возрасте, возникла именно в этом проходе. Потому что здесь, в этом грязном обшарпанном пространстве, появлялись и исчезали люди. Разные люди – друзья, враги, просто знакомые, гости, мои первые любовные увлечения…
34 года до 50-летия
Собираясь каждый раз на свидание с ней, я не испытывал никакой легкости, нетерпения, желания поскорее взять ее за руку, а только думал, как бы мне выглядеть в ее глазах посолиднее, куда бы ее повести, чтобы она не подумала про меня то, что я есть на самом деле. Чтобы не дай бог, не распознала во мне незрелого мальчика, совсем не мужчину, который не знает, где взять деньги на кафе, как ходить, обнявшись, по улице и что делать в уединении, вдали от посторонних глаз. Я заранее продумывал каждый шаг, взгляд, как повернуть голову, как улыбнуться (улыбку я иногда тайком отрабатывал перед зеркалом), продумывал всю программу нашей встречи. Часто мы ходили в кафе, в гостиницу "Москва", на второй этаж, где медленно потягивали сладкие пунши за 70 копеек. Она говорила мало, все посматривала на меня своими красивыми темными глазами, а я ей что-то рассказывал. Нет, я не врал, но в моих рассказах всегда присутствовала фальшь, так как я стремился не к простому общению, а к достижению должного эффекта. Ее превосходство в социальном положении меня и притягивало и заставляло искусственно подравниваться. А она все смотрела на меня своими спокойными нежными глазами. Что она там про меня думала? Не знаю, скорее всего, ей просто нравилось, что за ней ухаживают, куда-то приглашают, преподносят цветы. А я просто боялся, что она вдруг скажет, что ей со мной скучно, что я не такой сильный и смелый, как кто-нибудь другой. Боялся ущемить свое самолюбие, разрушить свою иллюзию о себе и, сам того не ведая, предавал себя и терял уверенность. Вот так вот я жил тогда и потом часто продолжал идти той же дорогою – против главного и естественного стремления человека: быть самим собой.
Но в том юношеском возрасте мы еще не задавали себе такие вопросы, мало сомневались и хотели жить радостно каждую минуту. Были и счастливые моменты: дождь в Измайловском парке, который вымочил нас до нитки, пока мы бежали под навес. Дождь залил грязными струями наши джинсы, мои модные, с трудом купленные ботинки, модные рубашки, и смыл краску с лица Наташи. Мы стояли мокрые под навесом, я смотрел на ее рубашку, прилипшую к телу и на лифчик, проступивший сквозь светлую ткань, и Наташа становилась близкой. Дождь сблизил нас.
Через 150 лет после юбилея
Очень просторная и очень удобная кабина корабля. А пульт просто великолепный – никаких лишних кнопок, главное, имеется мягкая, сделанная по форме руки, рукоятка управления скоростью и поворотами. Чуть позади моего кресла несколько кресел с пассажирами, где сидят приятные мне близкие люди. Они спокойны, так как абсолютно доверяют мне, моему опыту вождения таких кораблей, моему знанию маршрута, карты нашей планеты и других планет. Корабль, которым я управляю, способен передвигаться в любой среде – по земле, под водой, в космосе. Скорость у него такая, чтобы все чувствовали себя комфортно, никаких перегрузок, никаких резких рывков или перегревов в плотных слоях атмосферы. У нас нет никакого конечного пункта или конечной цели полета. Мы просто путешествуем, смотрим разные страны, океаны, планеты. Мы полностью защищены оболочкой корабля от внешней среды, от излучений, от сверх высоких или сверх низких температур. Корабль не издает никакого неприятного шума, его двигатели работают чуть слышно и не отравляют окружающую среду. Он не является моей собственностью, и мне не надо от кого-то защищаться или кому-то доказывать, что я опытный пилот. В корабле звучит приятная симфоническая музыка, которая включается автоматически, в зависимости от моего настроения и ландшафта за окном.
В данный момент (я потянулся к переключателю, управляющему микро-климатом в кабине) мы плавно скользим над Атлантическим океаном, вдоль побережья Аргентины. Ее горы можно видеть вдалеке, в сизой дымке, километрах в 30 справа по борту. Мы направляемся в сторону Магелланового пролива, а оттуда дальше, в Антарктиду, где в это время дня можно наблюдать великолепное сияние отраженного во льдах солнца над морем Уэдделла.
За 40 лет до
Я заметил, что среди моих одноклассников и друзей стали появляться такие целеустремленные натуры, которых мне и всем другим ставили в пример. Они корпели над своими физическими и математическими задачами и все меньше замечали нас, простых мальчишек без определенной цели. Нам все еще было весело и хорошо в нашем заполненном до краев настоящем, а они уже вглядывались своими озабоченными глазами в далекое будущее. Там они видели институты, интересные работы, хорошую зарплату, новую, непременно отдельную квартиру, и даже поездки в дальние страны. Эта гонка за мелкими целями проникала в наш дворик, наш домик, нашу семью постепенно, шаг за шагом. Например, у нас всю жизнь стоял огромный шкаф, который дед почтительно называл "шкап" или "гардеропп". В нем было очень интересно прятаться за старыми тяжелыми пальто и плащами, пропахшими нафталином. А иногда мы с девочкой Ирой, соседкой по коммунальной квартире, забирались наверх, на крышу этого "шкапа" и наблюдали оттуда за действиями взрослых. Сверху они не казались такими грозными и важными, и мы хихикали там тихо, зажимая себе рты, чтобы нас не заметили. Этот шкаф стоял себе на своем раз и навсегда установленном месте всю жизнь, по крайней мере, всю мою тогда еще недолгую жизнь. Я привык к нему также как к обязательным ручьям и неистовому чириканью воробьев ранней весной, просто он всегда был, всегда стоял на этом самом месте, и никто не спрашивал, почему он тут стоит, никто не оценивал его роль, его функцию в нашем доме. Наверное, он был так стар, что мог сам оценить любого из нас.