Выстрел по Солнцу

А на следующий день она приехала снова. Уже без водителя и на другой машине. Забрала меня, отвезла к себе и – уж прости за натурализм – трахнула там. Именно трахнула – прямо с порога, едва вошли только, как в кино – стала раздеваться, меня раздевать, – сначала даже как-то не по себе, неловко стало, а потом засосало, затянуло, ум помрачился, помню только – взгляд бесноватый, закушенная до крови губа. Ни убавить, ни прибавить – коррида просто, бомба ядерная. Прямо на родительском священном ложе, посреди шедевров и лепнины – и в этом тоже были своя острота, извращенно какое-то изощренное наслаждение. Хотя, конечно, в тот момент ни хрена не соображал, все на инстинктах, как во сне; очнулся – будто на берег волной выбросило. И она рядом, обняла, о любви шепчет… Не знаю даже как сказать – пожалел ее тогда, что ли. Наверно, пожалел, все-таки – от сердца ведь все, от души – влюбилась ведь девка. Как смогла, так и влюбилась – все мы не подарки, у каждого свои тараканы. Неправильно это все, конечно, было, надо, надо было остановиться, объясниться, но упущен был момент, и даже не знаю, когда упущен – тогда или раньше еще. Да и неважно это было, и поздно уже было пить боржоми, трепыхаться.

И стала она приезжать почти каждый день. Не стесняясь, не таясь. Выходила из машины и стояла рядом, высокая, надменная, в длиннющем своем умопомрачительном манто – девчонки наши все пищали от зависти. Увозила меня. Потом привозила и уезжала, оставляла один на один с самим собой. С терзаниями своими интеллигентскими, со стыдом – какую-то необъяснимую силу, власть возымела надо мной эта девушка. Хотя и девушкой ее уже как-то и язык не поворачивался назвать – в постели такое вытворяла! – образ милашки-активистки как-то сам собой испарился-выветрился. И ведь все! ей-богу! все понимал! Понимал, а ничего поделать с собой не мог! С одной стороны, и лестно (чего греха таить) было – маркиза, красавица, воспылала страстью и все такое, с другой – чувствовал себя крепостным каким-то, рохлей, размазней! плющило, колбасило не по-детски! И все собирался, собирался объясниться, с духом собирался, речь готовил, а как до дела доходило – будто язык проглатывал, дара речи лишался. Будто боялся чего-то, будто и в самом деле должен был; и вообще, какое-то как бы раздвоение личности произошло. Тот, прежний, который бунтарь и мачо – в угол был задвинут, а этого нового, нынешнего все устраивало – и машина, и квартира роскошная, и остальное все. Так и телепался день через ночь, ночь через день. И все врал и врал, себе, всем. И жаль было Аллу, и жаль себя, и совестно и виновато было. И перед ней, и перед самим собой, и почему-то – она-то, казалось бы, здесь при чем! – перед Светой. И перед всем миром вообще; и затягивал и затягивал этот омут, и затягивался, и затягивался узел, и надо было разрубать его, и все висело свинцовой глыбой, и не было сил, и не было видно этому ни конца, ни края…

А потом… Эх, брат! Все эти теории о судьбе, о фатуме – такая фигня! – жизнь играем нами, как захочет. Иду как-то вечером мимо той самой аудитории, когда-то «повенчавшей» нас со Светой, вижу – полоска света под дверью. Ей-богу, дружище, хоть смейся, хоть плачь, но нахлынуло, накатила вдруг тоска, ностальгия, комок встал в горле – «наша» комната, наш Мыс Доброй Надежды. И свет этот – откуда? занятия давным-давно уже окончились – будто тайный знак, маяк метафизический. Толкнул дверь, вошел – за столом, в профиль ко мне – Света, что-то пишет. Услышала меня, вздрогнула, замерла.

Я осмотрелся – мы одни в комнате. Да, знаю, по всем каконам и правилам должен был повернуться и уйти. Облив равнодушием, тщательно прикрыв дверь; должен был, но не смог. Не нашел сил. Все смешалось – злорадство, торжество, боль, вина, надежда – совсем уж какая-то глупая, неуместная. И помню только – мысль мотыльком отчаянным – вот посмотрю в глаза, тогда и уйду. Посмотрю – что увижу? Неужели же, как и всегда – в коридорах, на занятиях – эту авгуровскую безмятежность, порочно-сообщническую недосягаемость?

Поставил стул напротив, сел – в полнейшей тишине, без всякой реакции с ее стороны – спряталась, закрылась от меня ладонями; минута прошла, другая… И вдруг увидел я – плечи ее подрагивают, и сквозь пальцы медленно так выползает, покатилась слеза. Помутилось в голове, все забыл сразу, и гордость, и злорадство, сам едва не заплакал. Подхватился, обнял ее, плачущую, страдающую. Целовал голову, волосы, а она все прижималась, жалась ко мне, будто котенок – помню, хорошо помню чувство жалости, нежности, острой, горькой вперемешку с радостью, торжеством – любит! она любит меня! Можно было ни о чем не спрашивать, ничего не говорить! Но она говорила, ох, говорила! – как глоток воздуха тонущему, как мед горячий на рану! «Милый, любимый, прости… Соскучилась, изболелась… Разве могла знать, что так полюблю…». Говорила, говорила, а я задыхался, сходил с ума от счастья. И все, все, что было – расставание, Алла, все рассуждения мои, концепции-конструкции-планы – все летело к чертям, все было ненужным и неважным; мы опять были вместе. Словно злая волшебница сняла заклятье, и все плохое ухнуло в пропасть, растаяло прошлогодним снегом, и все началось заново…

И мы снова уехали в (о, чудо!) все еще пустующую «нашу» квартиру, и в первый раз остались там до утра. Любили друг друга, плакали, смеялись, молчали – в тот вечер, в ту ночь я впервые познал это чудо инь-янь. Единения, взаимопроникновения – будто ты одно целое с человеком, плоть от плоти с ним, – наверно, это и есть любовь. Эх, не хочу штампами говорить, впадать в патетику, да это и невозможно описать, передать словами. И повторить – всего лишь однажды такое дается, без права возврата и повтора: чувство полной, безграничной свободы и бесстрашия, и безмятежности, и беззаветности, – волшебный, сказочный полет. В никуда, просто полет, просто паришь где-то высоко-высоко, и рядом только она, а больше никого и ничего, одно лишь движение, наслаждение, красота, – оказалось, до того дня и не был счастлив! И не жил! Ведь даже и не знал, каково это – проснуться с любимой, не знал, каким может быть прекрасным утро, весь этот будничный ритуал – подъем, умывание, чашка чая…

Впрочем, будни никто не отменял, жизнь караулила нас за порогом. И первой ее напоминанием, первым счетом, ею предъявленным, стала Алла, – только завел я свои объяснения, она, конечно, сразу все поняла. Даже не дослушала, отбросила недокуренную сигарету, села в машину и уехала. Ну, уехала и уехала, баба с возу, – подумалось и забылось; в тот момент даже благодарен ей был, дурачок… Ничего не соображал, ничего не слышал, какое там – интуиция, инстинкты! уехала – камень с плеч! А еще через день уехали мы со Светой. В санаторий – тренер подсуетил путевку на выходные; и так как-то все гладенько, быстро получилось. Думал, Свету уламывать придется, придумывать предлоги, обставляться, если честно, даже не надеялся, но неожиданно она согласилась. Она, вообще, стала какой-то другой, новой, неузнаваемой. Тихой, покорной какой-то, думала все время о чем-то.

Два дня пролетели, как две минуты – валялись в постели, бродили по зимнему лесу, целовались, смущая пуританствующих отдыхающих, – клянусь, не было на свете счастливей человека, чем я. И я забыл, простил судьбе всю боль, все прежние обиды; просто перевернул страницу, и все. С чистым сердцем, с надеждой…

Но все когда-нибудь кончается, надо было возвращаться. Но не в прежнюю жизнь, не в прежнюю ложь – об этом не могло быть и речи. Об этом даже и думать невозможно было; планы, один смелее другого клокотали в голове. И не было уже страха, не было сомнений – как-то само собой зналось, понималось – уже не сможем друг без друга. Господи! как же славно, как сильно тогда мечталось! В полупустом вагоне, под стук колес – вечная песня! Ну да, наверно, наверняка даже будет скандал – где это видано! студент и преподаватель! – ну и черт с ним! скандал – не расстрел ведь, правда? Теперь, когда мы вдвоем – разве страшны нам какие-то скандалы? – переступили-забыли и пошли дальше! И потом – а, может, и не будет никакого скандала? кому нужны эти скандалы, сор из избы? Уволят ее по-тихому, меня – в академотпуск. Развод, размен, поиски работы и жилья – ну и ладно, ну и переживем как-нибудь! комнат, что ли, мало по Москве сдается? С деньгами тоже что-то решим, в крайнем случае, можно и вагоны пойти разгружать – не впервой, пробовали и такое дело; опять же, спортивная моя карьера – ее тоже со счетов нельзя сбрасывать! Это ж только официально в СССР спорт – любительский, а на самом деле, – помогут, подкинут стипендию какую-нибудь, где-нибудь полставки. И с учебой помогут – на крайний случай, заочное тоже никто не отменял. А с ней (со Светой) и еще проще – такие преподаватели везде нужны; в конце концов, свет клином на Москве не сошелся – съедем куда-нибудь в пригород, а то и вообще – в другой город, страна большая. Короче, как-нибудь все и образуется, утрясется – все это я и рассказывал Свете, пока мы тряслись в электричке. Рассказывал, а она слушала, гладила мою руку, улыбалась, когда я горячился.

Москва встретила слякотью, снегом мокрым, зябко было, неуютно. Я хотел ехать с ней, горел объясниться, наконец, с мужем, сковырнуть эту болячку, но она сказала: «Не нужно». Спокойно так сказала, уверенно. Поцеловала и ушла.

Ну, что делать, отправился и я к себе. Всю дорогу представлял, как дальше жизнь сложится, замки выстраивал, так замечтался, что даже Аллиного папашу не заметил. Уже у самой общаги, – окликнул он меня – я аж вздрогнул. И тут же обрадовался, подумал: Алла все рассказала, ругаться приехал. Что ж, думаю, так, может, и к лучшему – с трудного начать, потом полегче будет. Хотел тяжесть поскорей сбросить, покаяться-повиниться, торопился, – веришь? – вину чувствовал перед ним, даже больше, чем перед Аллой! – уважаемый все-таки, большой человек, ко мне с симпатией, ничего, кроме добра.

Ну, ожесточился сердцем, приготовился, а он, смотрю – нет, улыбается приветливо, руку протягивает – совсем мне хреново стало, от стыда хоть сквозь землю провались. А он – издевается что ли! – куда, спрашивает, пропал, почему не захожу, – я мямлю что-то, мысли в голове белками – думаю, может, Алла ничего и не рассказывала? Тогда зачем он здесь? Час, опять-таки, мягко говоря, неурочный. А он – будто мысли мои прочитал, серьезно вдруг так говорит: есть разговор очень важный, выделишь пару минут? Кольнуло в груди, неспокойно как-то стало. Но форсюсь, держу марку: отчего ж, отвечаю, не поговорить, приглашаю к себе. Не палаты, конечно, царские, но поговорить тоже можно. Да ради Бога, отвечает, сто лет в общаге не был, а сам посмеивается, по-хорошему так, по-отечески – я вообще в ступор рухнул, в осадок выпал. Ладно, пошли.

Поднялись ко мне на третий этаж, я своих выйти попросил. Те поворчали, конечно, но послушались. Ну, вот, уселся я на кровать, папашке стул подставил – давай, дескать, одно большое ухо. А он раскрывает свой кейс, достает бутылку коньяка, шоколад, лимоны – выпить, говорит, Слава, надо, потому как судьба твоя сейчас решаться будет. Тут я вообще охренел – что ж за день сегодня такой, думаю. Ладно, выпили, конечно, зашумело в голове, но я – ничего, держусь. А он и спрашивает: знаешь ли ты, Слава, кто сейчас сидит перед тобой? Я отвечаю, дескать, так и так, папа Аллы, моей хорошей подруги. Все так, говорит, да только кроме того я – генерал КГБ, а ты, Слава, у меня в разработке. И документы протягивает – ознакомься, мол. Тут уж я совсем поплыл, а что такое, спрашиваю, эта разработка. Ну как что, отвечает, таланты ищем, в разведке такие, как ты ох как нужны! У тебя же аналитический ум, физподготовка, способности к языкам. Оформим тебе, говорит, перевод, доуишься в нашем ВУЗе, с моими связями это – раз плюнуть. А там – заграница, шпионство, приключения.

– Так это тесть тебя перевербовал? – Ленский покачал головой. – Лихо!

– Лихо, – эхом отозвался Силич. – В десять минут, скотина, сделал. Помнишь, как в песне: «И такое рассказал, ну до того красиво…». Через полчаса я совсем размяк, был «на все согласный»; он вторую бутылку достал. Только с личной жизнью, говорит, тебе, Слава, разобраться нужно, непорядок тут у тебя. Наконец-то! Кинулся было объяснять, что так, мол, и так, виноват, запутался, другую люблю, а он мне строго так: с Аллой, говорит, дело десятое, сами разбирайтесь. Хоть я и отец, а только это – ваше личное дело, – чуть я было не прослезился на этих словах, но он мне опять сурово так пальцем грозит. Я, говорит, о другом; роман у тебя, говорит, Слава, с замужней женщиной, а это в разведке не приветствуется. Я давай ему объяснять, что разведется она скоро, что отношения официально оформим, а он головой качает и печально так на меня смотрит. Что еще, спрашиваю, что опять не так? А он, змей, языком цокает, головой крутит, ласково ко мне так подкатывает: «Такая жена чекисту не нужна, Слава. Ведь гулящая она у тебя». Я чуть было в морду ему не заехал, вовремя удержался. А сведения, спрашиваю, такие, откуда? Так и так, отвечает товарищ генерал, Светлана твоя – тоже под наблюдением, после эксцесса одного неприятного. И замечена, говорит, с посторонним, у той самой квартиры. Летом, аккурат, когда ты, Слава, на сборах был. С неким Ильей Зарецким – знаком такой тебе? Наверняка знаком – ведь сокурсник твой. А не веришь – вот снимки, говорит. И достает из кейса фотографии…

Все помутилось в глазах; веришь? – стакан в руке держал – стакан лопнул! Так и рассыпался в осколки! Застонал я даже в голос, фотографии отбросил, будто отраву какую. А товарищ генерал посмотрел на меня снисходительно, похлопал по плечу. Времени, говорит, тебе, Слава, неделя. Если в этот срок проблемы свои не уладишь, предложение мое, считай, аннулировано. Если помощь нужна, обращайся – найти меня можно, сам знаешь, где».

Собрался – и был таков. И снова остался я один на один. С самим собой, с фотографиями. Смотрел на них, пил коньяк и с ума сходил. Почему не сошел – не знаю, – видно, по сценарию по-другому задумано было. Да, брат. Вот тебе и драматургия жизни, и ружья в первом акте…

– А дальше что было? – тихо спросил Ленский.

Силич вздохнул.

– А дальше, дружище, поехал я к Свете своей. Прямо с утра и поехал, пьяный еще, не проспавшийся. Свидание у нас назначено было, в квартире нашей. Приехал, захожу. Кинулась было она ко мне обниматься, а взглянула, в лице переменилась. Что случилось, спрашивает, а сама потихонечку за стол усаживается. А на столе – шампанское, торт, апельсины – я и помнить забыл, что сегодня ее день рождения…

Всю дорогу речь готовил, и так, и этак выстраивал, а только на порог ступил, и все из головы вылетело. Стою, молчу, с ноги на ногу переминаюсь. Она тоже молчит, только смотрит, спокойно так, выжидающе. Расставаться, говорю, с тобой Светлана Ивановна, пришел. Захотел увидеться напоследок.

А она все так же спокойно мне: «А почему?». Ну вот, и что сказать? как объяснить? Понес я пургу какую-то про измены, еще что-то, а она подошла близко-близко и смотрит в глаза, пристально так, испытующе – в последний раз я тогда лицо ее так близко видел – все запомнил, все до последней черточки вобрал.

Остановила она меня, рот рукой зажала. И вновь спрашивает: «Что случилось?». Если бы скандал устроила, с кулаками бросилась, мне бы легче стало, ей-богу. А так – стою истуканом, чувствую себя подонком последним. Понимаю: лучше промолчать, уйти – ведь все понятно уже, бесповоротно, но надежда, глупая, слепая тлеет еще, и обида, и ревность, и внутри что-то гаденькое, паскудное – привет из прошлого – так и елозит, так и подзуживает: «Спроси! Спроси ее! Пусть скажет!»

И не удержался, спросил-таки. Об Илье этом – будь он неладен! – Зарецком. Спросил, и из души моментально все вон вылетело, и злость, и обида, и ревность. Ничего не осталось, пустота одна. И тишина. И в этой тишине слова ее. Какой-то не ее голос, незнакомый, надтреснутый. «Да, я была с ним».

Больше ничего можно было не говорить. И не делать, просто повернуться и уйти. А я сделал – и вот этого себе не прощу никогда. Умирать буду, и вспомню. Перед тем, как уйти, я перед ней фотографии положил. И потом только ушел…

Силич одним глотком осушил бокал, налил еще.

– Отравилась она в тот же день, таблеток наглоталась. Не помню, не знаю как, но нашли ее, откачали. Кто рассказал – тоже не помню, – пьян был все время, словно из тумана люди выплывали.

Приехал в клинику, с кем-то приехал, а с кем – опять-таки, не помню: все незнакомое, холодное, чужое. И ее лицо, неестественно какое-то, серое, пепельное, почти в цвет с подушкой.

Подойти хотел, поцеловать, но, откуда ни возьмись – глаза, черные, безумные, удар, потом еще удар… Я плакал, не от боли плакал, – просил, чтобы к ней пропустили, но оттолкнули, вытащили из палаты, дальше опять ничего не помню, память – как стерли…

– А бил тебя кто? – спросил Ленский.

– Муж ее, – Силич дернул щекой, усмехнулся. – Увидел меня и давай кулаками махать. Наверно, все-таки, любил ее – как думаешь? Один из всех нас, по-настоящему. Потом она в психушке лечилась, дальше – все, как у стандартного советского самоубийцы-неудачника. В конце концов, написала она, говорят, по собственному, и больше я ее не видел.

– Печально, – Ленский потихоньку выпрастывался из услышанного.

– Печально, – согласился Силич. – Я здорово струсил тогда, Женя. Тесть обещал замять, если что-нибудь выплывет, но не выплыло ничего, – Света моя без записки все сделала.

Хотя, шила в мешке не утаишь. Слухи поползли, шепотки за спиной, взгляды; все равно пришлось на поклон идти.

А он, гад, удивление разыграл: дескать, не ожидал, что я так скоро управлюсь. Скотина. Мы с ним жестко тогда схлестнулись, но я и эту партию проиграл – какой с меня боец? Единожды солгавши…

Я и прессануть-то его хотел, чтобы себя обелить. Будто бы вся эта история – его рук дело. Да только не тут-то было – крученый он был, волчара, верченый, старая школа. Нет, говорит, Слава, мне тебя не жаль, а что разговариваю с тобой, вообще, так за это ты Аллу поблагодари. А Алла – тут как тут, влюбленная, оскорбленная, великодушная, – так и подвелось дело к свадьбе. Ее комбинация? Может быть, кто теперь правду скажет…

– А ты не узнавал, что сейчас с твоей Светланой? – будто со стороны, Ленский слышал свой голос, вялый, негромкий. История оседала, оползала в душе чужеродной тяжестью.

– Узнавал, – кивнул Силич. – Уехала она, муж ее увез. Ты удивишься, но в твой Город – преподает в тамошнем университете. Незавидная судьба, горе побежденным, да? А победитель – я, – так часто бывает: ученики обходят учителей. Только, если так – чего ж хреново-то так победителю, а? Что ж он несчастный-то такой? Жену не люблю, себя ненавижу. Выпью, бывало, с вечера и давай мечтать: вот соберусь назавтра и поеду. Найду свою Свету, упаду в ноги, прощение вымолю. Да только на каждый вечер свое утро имеется, утром по-другому все видится. И Света не простит, и Алла не отпустит, да и сам никуда не поеду – духу не хватит. И вообще, поздно уже дергаться, все уже поздно; счастье не приходит дважды…

Все, все поздно, лет сто, кажется, с тех пор минуло. И умерло все, и ничего не вернуть, а только как подступит март, оттепель вот такая, морось – не могу, все тот март мерещится, будто заново все переживаю. Вот говорят: время рассудит, расставит по своим местам, – а где мое место? где сердце мое? Получается – там? получается – прошлым живу? И кто же из нас тогда победил?..

Смотреть на друга было невыносимо. Вот! И снова эта гипервосприимчивость, мегаотзывчивость! Ленский прокашлялся, подпустил бодрости в голос

– Слав, да ты чего расклеился? Девять из десяти такую судьбу за счастье почтут! Карьера, дом, деньги – на что жаловаться!

Силич скривил губы.

– Жень, ну не надо со мной, как с маленьким!

Ленский почувствовал подступающее раздражение.

– Да я и не собираюсь. Просто, если ты не в курсе, любовь имеет обыкновение заканчиваться. Как и все остальное. Как бы мы этого не не хотели..

– Да и я в курсе. И говорил, говорил! Тысячу раз говорил себе все то же самое! Но сидит, сидит заноза в душе – не выдернешь! И неважно уже – кто кого предал, кто больше виноват! Но почему? почему все так вышло? совпало-то как все! – будто по нотам сыграно! И Алла с тестем, и Илюша этот! Нет, понимаю – они и сами пешки в этой игре! ну, если не пешки – так инструменты! И так все оперативненько, так чистенько все, уладилось – и Свету в тмутаракань, и мне в нужное направление путевку – все одно к одному! Будто к этому и готовили, а чуть сунулся не туда – по голове дубиной. Зато сейчас – полная лафа-малина – куда надо иду, что надо делаю. Только кому надо? И что будет потом, когда снова сорвусь? Сейчас? с теперешней высоты?

Ленский изобразил иронию.

– И что ты хочешь сказать?

– Много чего. – Силич наклонил голову, будто хотел бодаться. – Хотя, пустое все это, глупости. Что ж я – враг самому себе, что ли?..

Звук открываемой двери оборвал паузу, спорщики обернулись.

На пороге, улыбаясь и театрально аплодируя, стоял Юрка, а вернее, Юрий Леонидович Журов, их друг и технический руководитель проекта.

– Потом договорим! – с облегчением переглянулись оба и поднялись навстречу.