Под пристальным взглядом фотосферы. На корабле.
Мы отправились в дальний полет.
От Персеполиса к Митридату. От палящего солнца, его танцующих протуберанцев, городов цвета песчаника и мраморных белых башен, окованных ослепительным золотом. Завес пылевых на бесконечными, опутывающими планету проспектами.
От миражей городов, дрожащих и неуловимых, парящих у самой земли. Казалось, едва той касаясь, они, города, в лазурных шпилях и башнях на планету спустились с самого солнца, принесены были солнечным ветром, перетекли по жилам протуберанцев и так и зависли над поверхностью в горячих потоках увязли, поднимающихся от земли.
С красной зарею в синей сумрачной дымке города обращались камнем, безликой громадой гор. То были только следы их в ночи. Холодные тени. Настоящие миражи.
Сами же города текли навстречу восходу, гонимые алым закатом. Они никогда не принадлежали планете, на которой росли. Они всегда были лишь солнца приливом, пеной принесенной волной. Принадлежали одному лишь дню и яркому свету.
Таков был Персеполис.
Наш корабль скользил по ту сторону водной глади, по волнам Великого Океана, омывающего все миры.
Смутными образами, неясными пятнами красок невозможных цветов проступала действительность в отражении его темных вод.
Корабль наш несся в немой дремоте, стальные веки сотен глаз прикрыв. Похожий на гладкого кита со множеством плавников. Скользил, во все стороны разгоняя пространство-время, поднимая невозможные волны. Несся вперед, повинуясь особому чутью навигационной системы.
А я несся вместе с ним. Подражая ему, пытался прочувствовать его полет. Вслушивался в каждый натужный стон его могучего тела.
Корпус гудел и дрожал, в недрах выли машины – натянутые жилы. Так правил курс в пустоте цифровой кормчий.
По долгу мог я лежать на полу, темном отсеке библиотеки. Сам не знаю зачем. Но я пытался пропустить через себя эту энергию Великого Океана. Почувствовать, как несет он нас, ничтожную водомерку, мельчайшую песчинку, неизвестно куда.
На какие скалы бросит нас невиданная волна?
Мы летели к вечнозеленому Митридату, где бетонные диски редких городов, усыпанные звездами огней, утопали в чащах лесов; теснимы были бесконечными полями и фермами под молочно-лунным светом местной звезды.
Думаю, мне хотелось найти такое состояние, в котором мое существование наиболее близко подходит к истинному существованию. Такое место, расположение духа, где мое страдание обретало бы смысл. Такую точку перспективы, с которой все неожиданно встает на свои места. Такое переживание, возможно у самой границы жизни, в котором я мог бы прикоснуться к миру невидимому. В его неоспоримом наличии.
И где как не здесь, лежа на полу палубы можно был ловить не столько … но эхо, флер, этого мира, обрушивающегося невозможными волнами Великого Океана, на хрупкий корпус корабля.
Днями напролет невесомый и безучастный я плавал по отсеку. В немой тишине и темноте.
Строго настрого запретив фотосфере светить. Мне не хотелось, чтобы хоть что-то из того, что я делал обрело бы очертания, стало определенным и тут же бросило тень. Мне хотелось всей душой раствориться в этой темноте. В этом полете.
Безвольная, она всюду следовала за мной.
Каждый раз в своем полете я спускался все ниже и ниже. К тонкой люминесцентной полоске-указателю на полу. Пытался скользить как можно быстрее, как можно ближе к поверхности пола. Почти носом касаясь бегущих мне навстречу аквамариновых огоньков.
С Силой, отталкиваясь от стеллажей, также гудел натужно, подруливая свое неуклюже тело.
Мне хотелось почувствовать остроту срыва скольжения.
Небольшая ошибка в расчетах и вот, чертыхаясь, зубы сжимая от боли я летел с ушибленным коленом в глубину библиотеки, снося все на своем пути. А затем молча смотрел, болтаясь в углу на то, как надо мной проплывают выбитые с полок книги.
А корабль загудел, сотрясаясь всем корпусом, хохоча надо мной. Его, про себя, мы прозвали Спичкой. От бортового номера: СП-И4-К1.
Надеюсь, что Кормчий Когитатор не ошибается. В противном случае, Спичка, споткнувшись, сорвется со скольжения и тут же сгорит. Разбившись о твердь пустого пространства. Мгновенно выгорит, после себя оставив только черный искалеченный остов.
Потирая затылок, я думал о том., что также, по-видимому, споткнулся по жизни, зацепился где-то и полетел совсем не туда.
Сам Персеполис был когда-то для меня надеждой, был возможностью найти выход. Но этого не произошло.
Из темноты пустых отсеков, просторных и гулких кто-то следил за мной. Кто-то прятался в коридорах, жил за связками бесконечных жил кабелей, жил внутри переборок отсеков. Возможно, так начинается Пандорум. Хотя прошло не так много времени.
К тому же это присутствие было мне знакомым, родным. Взгляд этот я знал еще с Дубовой Теснины. Там он в воздухе был разлит, здесь же стал цельным.
Я угадывал его в корабельном гуле, как ранее в напористом ветре. В тишине пустых залов, как в нависшем тумане над озером Ичи.
Разлитый там, опутывающим чувством, теперь он довлел надомной в темноте. Этот взгляд, знакомый и чуждый, выдернул меня из тягостного состояния, с которым я свыкся, став мне потусторонним и внешним. Он оставил меня одного.
Голого, лишенного чувств, кожи, одежды, как оголенный нерв в утробе корабля.
Лежа на полу, фотосферу используя по минимуму, я надеялся, что взгляд этот развеется темнотой, поглотит меня обратно, убаюкает тягостным чувством. Ведь, в сущности, кроме него у меня ничего не осталось.
Одна стазис-капсула могла бы облегчить эту муку. Подарить забытье на время полета.
Но стоило бы проснуться, как все бы началось сначала. Но это не выход.
На Дубовой Теснине время текло медленно, вязко. Серебристый туман на лугах и в зеленых лощинах вязал дни и недели, комкал события, не давая им идти своим чередом.
Промозглый ветер рыскал под его покровом.
Я бродил среди черных склизких камней вокруг деревни.
Мимо зеркал озер, в которых тонуло чернильное небо с россыпью звезд. Тихие, темноводные и одинокие они ценили эту отстраненную безмятежность.
Гулкие, эхом готовые взорваться на тех, кто потревожит их покой, они разлиты были по долам и предгорьям. С водою, настолько темной, и столь прозрачной, что казалась вязким тягучим стеклом. Вода в них отличалась от любой другой в округе. Будто бы они обронены были здесь совершенно случайно и совершенно забыты. Капли-лужи, после грозы.
Выбравшись прямо к морю, на каменистый его берег, научившись ходить меж озер так тихо и незаметно, что пугался сам ветер, случайно наткнувшись на меня. Обнаруженный, он прочь бежали из долин в смущении, под эхо хлопков моего плаща.
Я по долгу лежал на краю пляжа, под накатами сонных волн. Лежал на гальке, на скользких камнях, до боли в спине. До тех пор, пока не окоченел.
Солнце серебрило вуаль тумана.
Отдав все спое тепло, я пытался выйти к границе, слиться со звездным морем. Чудовищной духоты пытаясь избежать. И никак не мог.
Каждый раз приходилось возвращаться.
Люди вокруг были только набросками, резкими тяжелыми мазками, что-то над чем еще довлела рука мастера. Где чувствовалось еще мягкая краска, его дыхание, зароненный смысл, что проступал разноцветными пятнами в их делах.
Стараясь не смазать краски, не смазаться самому, став, по случайности, совсем не нужным мне оттенком, я сторонился их. Держался подальше.
Днями напролет прогуливался по тропинкам, скользким после дождя, кружа вокруг домов своей деревеньки. Изредка отправлялся в город на глайдере. Черным вороном он плыл безмятежно, над застывшими волнами травяного моря, меж гладких камней. А холодный ветер рыскал по предгорьям разгоняя тишину.
Пережевывая в голове вязкие мысли липкие мысли. Колючие идеи, ни в одной, из которых мне не удавалось найти определяющего света, что мог бы очертить круг тихой радости человеческого бытия.
Думал об этом, говорил сам с собой, забившись на задние сиденья в просторном салоне глайдера и прильнув к холодному окну в каплях дождя, кутаясь в плащ. Наблюдая за тем, как мимо проносятся бесконечные камни и горние стены, уходящие вверх, в молочный туман.
Но эти мысли рассыпались в слова жгучим раскаленным углём, ни одна из них не был чем-то цельным, ни одна не могла задержаться. Рот от них жгло. Оттого, я только кашлял много, черной угольной пылью с красными искрами, как старый змей.
Пока наконец, в один из дней, влекомый светом института, как мотылек, я не решился на переезд в Персеполис.
И вот уже, корабль, белый лебедь, изящный и грациозный, завис над тихими водами озера Ичи. Затем, повинуясь ветру, унес меня прочь из Дубовой Теснины в Персеполис.
Забытье в корпусе стазис-капсулы, стало тогда маленьким праздником. Праздником передышки, случайного обновления. Все в ней уходит на второй план.
Где биение жизни? Где мое место? Где споткнулся Господь, так смазав краски?
В тишине, под урчание корабля, все ушло.
На Персеполисе я познакомился с Лилией.
Вот, – подумал я, – ответ. Идея любви очертила круг жизни.
«Согласна», – сказала она. Радостью сияли ее глаза.
Но вскоре это ушло.
Дубовая Теснина. Перелет. Персеполис. Институт. Лилия.
Все забылось, став чередой событий никуда не ведущих. Став забытой сюжетной аркой. Лилия растворилась в буднях. Мы расстались.
Вновь черный воды черного чувства, разлитого по предгорьям на Дубовой Теснине, залили золотом омытые улицы Персеполиса.
Сейчас, ее мертвое тело плавало в отсеке между техническими палубами.
Событие ее смерти, столь яркое, неоспоримое и неожиданное, оказалось, высветило, но только на миг, контуры этого мучающего меня состояния. Иссохшая ветка событий дала вдруг плоды. Горькие, но тем не менее настоящие и живые.
Дубовая Теснина. Перелет. Персеполис. Институт. Лилия. Спичка и смерть.
Нить, пронизывающая эти события вдруг засияла бледным, холодным дневным светом. Будто бы на мгновение, смутное отражение на воде обрело контур. Обрело смысл. Черные волны замерли на поверхности явив в своей неоспоримой определенности то, что по ошибке я назвал любовью.
Но корабль дрогнул и рябь на воде наваждение смыла.
Оставалось не спать. Ждать на берегу туманом одетого моря, пока улягутся вновь волны. До боли в глазах всматриваясь в картину ее смерти. Со слабой надеждой найти подсказки к разгадке этого странного чувства.
Мне искренне не хотелось вдаваться в подробности, искать истоки этого состояния. Искать его подлинную структуру. Хотелось одного единственного, простого человеческого – соскочить.
Плавно и гладко. Вернуться в русло радостной жизни. Доброй жизни.
Аккрециозия – так про себя я назвал это состояние.
Захваченный неведомым телом в свою орбиту. Телом, массой бесконечно превосходящей мою. Падал, сливаясь с собой, со своими мыслями и чувствами, со своими состояниями, которые не находили выхода.
Что-то незримое было рядом.
Жгучие мысли в немом гнусном томлении, лишенные целостности, лишенные смысла судьбы в людях. Лишний и бесцельный разгоряченный газ я светился в темноте, на границе серой мглы.
Как аккреционный диск, вокруг черной дыры.
Когда приступы Аккрециозии, становились особенно острыми я спускался к ней. В такие моменты, от невыносимой тоски хотелось содрать с себя кожу, чтобы наконец задышать полной грудью.
Между третьей и четвертой палубами есть небольшой отсек с холодильными установками, в котором, в невесомости плавало ее мертвое тело. Ровный, холодный дневной свет отражался в белых глянцевых поверхностях отсека.
Все болтаешься. – подумал я, заглядывая в небольшое стекло в двери.
Лилия могла висеть часами под потолком в углу. На ней был синий комбинезон, волосы белые растрепаны. Или парить безучастно у самой земли, подергиваясь от корабельного гула.
Помнится, ещё на Дубовой Теснине, в тишине кабинета, при задернутых шторах, я наматывал круги по узорам ковра. Как не старался завесить окна, внутрь вне равно, тонкой полоской проникал свет. Кроны шумели в набегающем ветре, дождь просился внутрь, настойчиво стучал в окно.
Испуганной, беспокойной птицей я кружил вокруг письма, пришедшего на почту. Открывая его, перечитывая, закрывая и отщелкивая в спам. Затем возвращался, письмо возвращал обратно. Долго смотрел на кнопку Ответ.
Письмо это было из института с предложением работы.
Вместо ответа, я полез тогда искать статистику причин катастроф межпланетных кораблей.
Оказывается, срыв скольжения, в основном происходит по трем причинам:
Третья – из-за неучтенного гравитационного рельефа.
Вторая – из-за поломки оборудования.
Первая – из-за человеческого фактора.
Статистику, судя по всему, писал Когитатор.
В ответ на мои мысли Спичка загудел, вч его недрах что-то натужно зашевелилось. Защелкали в его толстой коже реле.
Как-то я подолгу всматривался в окно двери, и никак не мог найти ее взглядом. Куда он могла деться в своем маленько отсеке. Прильнув к стеклу я пытался заглянуть за переборку, но не видел даже намека на Лилю.
Может быть это бы всего лишь фантом? Частое явление для неспящих в скольжении. И все это время, я попусту слонялся по кораблю, одержимый всего лишь проекцией своей мысли во вне.
Что все увиденное, это лишь реализация смерти идеи любви, факта нашего расставания, попытки найти ответ… Не более того.
А все это наваждение – сбежавшая от меня мысль.
Ведь мне даже в голову не пришло, проверить ее стазис-капсулу. Она все это время, безмятежно могла спать там. Не подозревая, частью какого странного безумия стала. Окрыленный этой мыслью, я побежад скорее в отсек сновидений. Спешил подгоняемый огоньком надежды, в темноте коридоров, под светом фотосферы. Справа и слева на меня смотрели раскрытым зевом маковые бутоны стазис-капсул, приглашая войти внутрь.
Спичка был довольно большим кораблем, рассчитанным на несколько сотен пассажиров. Но на этом рейсе была только наша институтская группа.
Ее капсула оказалась пустой.
Я долго стоял и смотрел на неё. На раскрытое чрево металлического бутона. В круге света, в темноте лабиринтов коридоров.
Не могла же она просто уйти? Мне доводилось слышать про аномалии в скольжении. Обратная энтропия? Холодный труп в тишине отсеков. Одна. Что-то ищет. Движима неведомой волей.
Но если так. Не пойму, зачем ей было уходить? Что она могла хотеть сказать, что ей нужно было такое, чего она не могла сделать при жизни? Бред. Попросил бортовой когитатор везде включить свет. Поспешил обратно к её отсеку. Вновь прильнул к стеклу, пытался найти её след.
Спичку тряхнуло. Возможно, он долго пытался сдерживать смех, но не удержался. Ее труп подбросило в воздух. Всё это время она была прямо под дверью.
На несколько секунду мы оказались лицом к лицу.
Все-таки не фантом. – подумал я, отдышавшись.
Противоречивое чувство.
При срыве скольжения корабль появляется на черном полотне космоса яркой вспышкой разлетающихся осколков. Как термитный заряд, как бомба с белым фосфором. Сноп ярких искр, настолько горячих, что в мановение ока от корабля остается черный остов. Как прогоревшая скрюченная спичка.
Так умирают корабли, вдруг соскользнув, чиркнув о пустоту и празднично рассыпав сноп шипящих искр, уносят с собой тысячи жизней. Никакой возможности спастись.
Прощальный бенгальский огонь.
Остается надеяться, что Кормчий Когитатор не ошибается.
Спичка, зажженная о пустоту. Этот образ занимал мои мысли. От скуки я даже сделал бесконечную анимацию на рабочий стол.
После встречи с ней, лицом к лицу, опустошенный я вернулся в каюту, развалился на кресле закрывшись полусферой экрана смотрел на рукотворный звездопад из сотен умирающих кораблей в космической долине кораблей, в полном молчании.
Хорошо, что через пустоту не передается звук. Не слышен крик споткнувшегося корабля. Расцветают тюльпаны взрывов и снопы искр. Бах. Бах. Бах.
Наверно, с шипением магния, брошенного в воду, испаряются обломки кораблей. Мне казалось, что, попав единожды в колею Аккреоциозии, мне не удастся с нее свернут. Что стоит мне дернуться резко, сорвать скольжение, как меня также разорвет снопом искр.
В моем воображении, они были цветные, праздничные, как салют. Красные, зеленые, золотые и белые.
С такими мыслями, под бесконечный салют провалился в сон. Мне тогда снилось, что я вновь продираюсь через события минувших дней, пытаясь все переиграть. Сон был болезненный, скомканный и бредовый. В нем я говорил с Лилией. Мы о чем-то спорили, куда-то спешили, что-то делали вместе. Мне даже удалось найти ответ на мучающий меня вопрос. Важный вопрос.
Что делать с Аккреоциозией?
Но когда проснулся, все забыл.
А то, что осталось на поверхности, было глупостью. Спичка гудел и скользил вперед, пробираясь к Митридату. А мне хотелось, чтобы Кормчий Когитатор ошибся. Споткнулся на повороте. Неверно посчитал траекторию.
Такой исход многое решает. Освобождает. Снимает ответственность. От таких мыслей стало зябко.
Вокруг плавали книги, в матовых алюминиевых обложках, светились мягких бархатным светом. Зацепившись мыском за пол, грузным комком я отлетел в глубину библиотеки. И теперь, медленно поднимался вдоль стеллажа ногами к верху.
Ушибленное колено пульсировало и болело. Затылок стыл свинцовым, тяжелая нудная боль отдавала в виски.
Спичка гудел, хохоча надо мной.
Что оставалось? Что я хотел сказать?
Жизнь пошли каким-то иным путем. Непонятно почему. Быть может, рассмотрев тектонику этого момента, мне удалось бы переложить курс. Возможно, я что-то не вижу в людях или в структуре мира. Возможно, это фатальная поломка в воспитании ли, в биохимии ли, в психике. Либо где-то, беспечный в переживаниях дух не учел экстатический рельеф. Забрел туда, где свирепые дуют эмпиреи.
А может все, куда проще и банальней – человеческий фактор.
Все это не давало ответа. Как остановить скольжение так, чтобы не расшибиться?
В груди ныло невыразимое чувство Аккреоциозии. Физическая боль, усталость и сон – вот что помогало отвлечься. Помню, уже на Персеполисе, оно стало невыносимым.
Просыпался разбитым от того, что не мог больше спать. Смотрел на дурман мира, глазами полными песка, хотелось забыть его. Стереть. Развеять. И с наслаждением понять, что вот он я – совсем не тут. Я в другом месте. В другое время. Другой я. Существую как-то совсем иначе.
Но как?
Тогда я впервые попал на Персеполис. После городов Дубовой Теснины он был удивительным чудом. Весь в золоте, шумный и пыльный. Под светом ревущего солнца.
Мне тогда прописали горы таблеток для адаптации. Они вечно гремели, пересыпаясь у меня в рюкзаке. Каждый сантиметр был чем-то застроен. Всюду были отпечатки чужих мыслей и идей.
Тысячи людей старательно заполняли вокруг всё пространство реализуя свои идеи. Создавай пути, орбиты, основы для чужих жизней. Бесконечные мириады жизней текли по этим сетям чужих судеб. Через каскады гравиплатформ, пирамид, парящих в воздухе. Кольца станций, обвивающих планету, что спускались к поверхности золотою лозой тянулись судьбоносные нитей.
В этой суматохе можно было с легкостью разменять ни одну сотню лет, так и не найдя основания за блеском этих идей, выплетающих узор жизни жителей Персеполиса.
И, что самое главное, нигде не узнать, никогда не увидеть ту зияющую пустоту, по ту сторону этого основания. Большое видится издалека, только с туманом одетых предгорий тихой Дубовой Теснины.
Оттуда, все это ослепительное золото не более чем гало, корона, тончайшей пленкой золотого цвета, вокруг черной дыры.
Просто все не складывается – лежа в кровати твердил я себе рассматривая теневой узор на потолке – Просто ты далеко от дома. Просто это стресс. Просто это просто-просто.
То была первая ночь на новом месте. Размышляя над этим поспать так и не удалось. В университет с утра я пошел разбитым. Не выспавшейся, опухший от таблеток. Гонимый стрекочущий тревогой и разлитовй в груди тоской.
Персеполис был для меня слишком шумный. По небу плыли тучные баржи. Катера, блестящие на солнце. Словно большие жуки скользили меж зданий. Вдали уходили в небо громады кораблей. Всюду сновали прогулочные яхты.
Этот мир был слишком жарким и тяжелым. Вся живность стремилась спрятаться в прохладе золотоносных лоз, опутывающих планету. Портативный аэратор в воротнике рубашки опутывал меня влажным облаком холодного газа, похожего на воздух Дубовой Теснины.
Дышалось легче, но при этом все было как в дурмане.
«Твои порывы это не ты. Твои порывы это не ты.» – повторял я себе под нос это как мантру, если становилось совсем невыносимо. И хотелось сбежать.
В тот день я даже зашел в институт. Поднялся на нужный этаж. Но войти в кабинет так и не смог. Убежал прочь, что-то промямлив по телефону. Весь день шатался по торговому центру, убивая время. Рассматривая витрины.
Только к вечеру, совсем устав, вернулся домой под прохладу кондиционера. Безрадостно бился головой о подушку, но сон так и не приходил, заставляя смотреть на призрачный мир вокруг.
Физически, тело было в коридоре. Где-то в глубине я чувствовал даже гулкую далекую бодрость. Но, ноющая тяжесть необходимости быть так и не уходила.
Книги, тем временем, разлетались все дальше, пока я пытался умозреть путь через закоулки своей памяти. Снизу-вверх я смотрел на кресла, привинченные к полу, на тонких хромированных ножках. Перед ними стол, под массивной столешницей перекладины между ножек. За ними проход, там еще один стол, обращенный ко мне. За ним вновь два кресла: красное и зеленое. За ним угловой стеллаж, где полки с книгами проваливаются в пропасть – черный зёв коридора. По полу, которому бегут тонкие люминесцентные аквамариновые нити-указатели.
Эта картина, показалось мне изящной. Красивым финтом, способным все исправить. Колено уже не так болело, затылок тоже.
Всего-то нужно, к стеллажу повернуться лицом, толкнуться от потолка, и вниз полететь у самого пола, сгруппироваться, как пловец, кувыркнуться и с силой бросить себя вперед.
Между кресел пролетет, между перекладинами стола в проход. Там, вытянувшись струной повторить все в обратном порядке. Миновав красно и зеленые кресла – подтянуться на угловом стеллаже и бросить себя в зев прохода коридора навстречу огням. Навстречу новой колее.
Вот так, все можно было решить.
Тут же, толкнувшись я полетел вперед, что есть силы бросил себя к столу.
Плечом зацепил кресло, сам не понял как, с размаху носом ударился о перекладину стола, через проход. Тупая боль, от которой немеет лицо. Из глаз посыпались искры.
Вот так. Вот так всё и было.
Смеялся про себя, заливаясь слезами.
Какое-то время барахтался, держась за нос, но в конечном счете, отпустив ситуацию, просто откачевывал куда-то в сторону коридора, удаляясь все дальше и дальше от аквамариновых огней.
Корабль гудел, то ли хохоча, то ли ворочаясь беспокойно в водах черного моря. Смотрел сквозь слезы на то как блестят в молочной-лунном свете фотосферы кровавые брызги, мельчайшие капли, разлетаясь в стороны фейерверком.
Через какое-то время Кормчий Когитатор обнаружил гравитационную аномалию на нашем пути. Отсеки корабля залило едким красным светом. Где-то в недрах Спички начали разворачиваться процессы вывода команды стазис-капсул.
Так все это сдвинется с мертвой точки. – подумал я, повиснув в красном мареве аварийного света. До тех пор, пока не включилась сила тяжести, швырнув меня на пол, и не включился дневной свет я продолжал лежать на холодной полу очерченный аквамариновыми огнями.
Думал о том, гуманно ли это?
При возможности срыва скольжения будить всех на корабле. Не лучше ли им погибнуть во сне? С другой стороны, как мы выяснили ранее, когитатор не ошибается. Ошибаются люди.
Это логично.
Затем, поднялся, умылся и побрел в свою комнату. Ждать.
***
Через некоторое время в дверях моей каюты появился Коля. Задумчивый, руки держал в карманах брюк, он возник грозным силуэтом в дверях на фоне яркого света коридора. Точеный, будто с плаката, в глубь комнаты он отбрасывал тяжелую тень.
Возникнув вот так внезапно, он оказался везде и сразу, заполнив собой все пространство вокруг.
В прочем, как и обычно.
Он долго стоял в дверях и мялся. Не удивительно, что послали именно его. Удивительно, что они так быстро ее нашли, так быстро организовались. Интересно, кто руководил процессом.
«Старый Фадин?» – думал я, рассматривая Колю, через полупрозрачную полусферу экрана. – «Или капитан корабля? Вадим, кажется. Последний вряд ли. При знакомстве он показался мне каким-то клеклым, что ли. Но кто знает.»
«Может быть, Коля вызвался сам?»
Тоже вряд ли. Действуй он сам, его было бы слышно еще из отсека со стазис-капсулами. Было бы слышно, стоило бы ему открыть глаза и чуть-чуть оклематься ото сна. Он бы уже все вокруг облаял, везде бы оставил следы своих слов. Грозной, пустозвонной лавиной, прошелся бы по всем коридорам и отсекам корабля.
– Привет. – сухо сказал он.
– Привет.
– Не спится, Тём?
Я убрал полусферу экрана, и мы впервые за долгое время встретились взглядом, невольно улыбнувшись друг другу. Поймав его улыбку, я тут же спросил:
– Жизнь веселая?
Коля тяжело вздохнул. Было видно, как ходят его желваки на зеленом лице. Как неуютно ему в этой роли.
Я продолжил как можно вкрадчивее и спокойнее, помогая ему снять с себя эту тесную кожу:
– Вы посмотрели камеры. Ничего не нашли. А мне и вправду не спится.
Он наконец зашел внутрь. Прислонился к стене у входа, став тенью в границе яркого света. Тот бросился в комнату резко очертив беспорядок на полу, выхватив помятое красное кресло в углу. Едва, кромкой лишь коснулся меня, кончиков пальцев руки.
– На записях сюжет один. – сказал Коля. – Как ты медленно сходишь с ума.
– Это не Пандорум. Если ты об этом. Просто нужно было себя чем-то занять.
Он понимающе кивнул. По крайней мере мне так показалось. Я видел только резко очерченный силуэт. Сам же Коля был недосягаем для меня в тени. Мне казалось, что я вижу, как он пытается выразить тяжкую мысль, валяя её во рту будто конфету.
– Почему не поднял нас?
– Не знаю.
– Почему не лег спать?
– А если тот, кто это сделал с ней, захотел бы вернуться?
– И что бы ты сделал?
Я не ответил. Коля дальше продолжал стоять, а я старался ему не мешать. Не мешать мягко опуститься в новую для него реальность. В осознание новой действительности, где больше нет Лили. Это знакомое чувство. Не нужно было видеть, чтобы знать, как в его голове разгораются жгучие угольки неудобных мыслей. Вот-вот он поперхнется ими, обожжет язык, нёбо. И закашляется золой с искрами и черной угольной пылью.
Теперь это не только моя проблема.
Не я начал действие. Я бы продолжал ждать, столько сколько было бы нужно. В плоть до самого Митридата. Начать действие распорядился Кормчий Когитатор. Машины, мы уже ранее выяснили, статистически ошибаются реже всего. Или вовсе не ошибаются.
Статистически, это верное решение.
– Её, надо бы убрать. – вдруг выпалил он, в какой-то растерянности, словно подавился.
– И сложить. – машинально ответил я.
Он бросил на меня непонимающий взгляд. Мне самому стало стыдно от этой странной неуместной глупости. Но я решил продолжать с каменным лицом.
– Убрать и сложить. До момента, когда станет удобно заниматься этим вопросом…
Его глаза блеснули в темноте. Колючие черные глаза. Он прыснул нервным смешком, руки на затылки сложив в замок. Мы помолчали.
– Не знаю, – сказал я. – Но мне стало легче… Будто бы ушло навсегда бремя невысказанности.
– От чего?
– Когда увидел ее там. В отсеке.
– Это не лучшее, что ты сейчас мог сказать.
– Зато честно.
Повисла тишина. Каждый из нас думал о своем. Затем он толкнулся от стены, выпрямился оправив рубашку.
– Пойдем. Все уже собрались.
Мы шли по длинному коридору мимо дверей пустых кают в общую гостиную. Нас там уже заждались. Фотосфера – мой верный спутник, сейчас оставила меня, усевшись на свой насест под потолком в моей каюте. Так непривычно было идти по светом залитому кораблю. Из-за него он казался игрушечным, компактным и невозможно тесным. Всюду взгляд утыкался в стены и переборки, углы и повороты.
После недель безграничной темноты здесь было неуютно.
Липкий огонёк волнения томился в моей груди. Страх и надежда. Впервые, я почувствовал его, когда увидел тело Лилии. Второй раз – сейчас. Осознанием скорой развязки.
Мне хотелось рассмотреть это чувство получше, пока не закончился коридор, пока оно не переродилось, став чем-то иным. Оно переливалось полутонами: легкой тревогой, холодным потом, комком в горле, слабой дрожью и колючим страхом. Вот-вот наступит кульминационный момент. С каждым шагом к мы приближались к дверям гостиной. Вот-вот произойдет нечто такое, что избавить меня от аккрециозии. Или хотя бы подскажет ответ. Меньшее, на что я был бы согласен.
В самой гостиной свет приглушили. Ожидая чего угодно от встречи, я совсем не ожидал увидеть в глазах, собравшихся сочувствие.
За столиком поодаль, по правую руку от меня, у гололитического экрана сидели Лена с Лилей. На фоне завораживающих пейзажей Митридата.
– Мне так жаль. – всхлипнула Лида.
Лена держала ее за руку и приобняв гладила по спине.
«Не нужно.» – подумал я. – «У меня было время смириться.»
Но говорить вслух этого не стал. Кивнул удрученно.
Слева в глубоком кресле утопая, закрывшись ото всех полусферой экрана сидел Жикривецкий Олег. Разминал кисти, с силой сжимая и разжимая пальцы. Что-то напряженно искал глазами в потоке данных. Олег единственный, кто внушал мне одним присутствием странный ужас, который я никак не мог объяснить и ни с чем связать.
Напротив входа на стене, в окружении диванов, потрескивал гололитический огонь. Его мягкий свет застилал гостиную и был, по сути, единственным источником света. Горели вместе с ним ленты подсветки. И холодным, белым светом мерцали то тут то там информационные табло и технические надписи.
Коля остановился рядом. Нервно переминался опять. Молчание жгло ему глотку. Воздух вокруг него резонировал готовый вот-вот вспыхнуть завесой слов. Неважно каких. Но так, чтобы задеть все вокруг. Мне думалось, что так он нащупывает границы себя – в звуке разлетающихся слов.
– Нужно для начала достать её. – сказал он. – Неправильно всё это, как-то…
Всхлипы Лиды стали громче.
– Куда? – равнодушно сказал Олег, не отрываясь от экрана. – Будто бы на Спичке есть морг.
Лида залилась противным скрежещущим плачем. Все невольно поморщились. Лена покачивалась с ней в обнимку, пытаясь убаюкать.
– Тише-тише. – приговаривала она. – Тише. Тише. Ну-ну.
– Хоть куда. Так нельзя. Она болтается там… так…
– Олег Григорьевич прав – подал голос, до того незамеченный Фадин. Он обнаружил себя на диване, напротив пламени, пляшущего на стене.
Корабль загудел в тон его голосу меняя курс. Фадин был высокий, долговязый и бесконечно старый. В твидовом костюме и начищенных ботинках. Руки и ноги у него были непропорционально длинные, так что, сидя на диване он выглядел каким-то угловатым и неслаженным.