– А что ж ты, Грицко, нарисовал панночку нашу, госпожу Лизу, с белыми волосами и голубыми глазами? Она ведь зеленоглазая, рыжая, как лиса, да с родинкой на щеке! Очумел ты, что ли?
– Так я ведь Настеньку рисовал, – возразил Грицко, сейчас лишь заметив наказанную Ясину. Ивась, разозлившись, крикнул ей:
– Носом в угол! Не то подол задерёшь при всех!
– Ах, вот оно что, – вяло протянула Ясина, вновь обратив к остальным затылок, – Настеньку рисовал? Так ведь это пану понравится ещё меньше, чем Настенькина от тебя, дурака, брюхатость! За это дело пан вам обоим шеи свернёт, как кроликам!
– Почему? – не понял Ивась.
– Да как – почему? Наш пан ни князю Потёмкину, ни Суворову, ни царице не кланяется так низко, как образам святым! Если бы твой братец с госпожи Лизы намалевал Царицу Небесную – пан его отругал бы лишь, но за Богородицу, нарисованную с овцы…
Не договорив, Ясина хихикнула и вздохнула. Все остальные стали смотреть на Настю. Настя не отрывала молящих глаз от Грицка. Но тот на неё давно уже не глядел.
– Ты, Яська, всё правильно говоришь, – пожал он плечами, – но только я ведь госпожу Лизу и рисовал. Ты сама сказала, что это – госпожа Лиза.
– Так ты ведь Настеньку рисовал! – с издёвкой проблеяла, как коза, Ясина, – все это слышали!
– Разве это кто-нибудь слышал? – спросил Ивась, обводя всех взглядом. Панночки улыбнулись и промолчали.
– Лично я – нет, – зевая, отозвалась Ребекка, – а у меня – смотрите, какие уши! Как лопухи. Я всё ими слышу.
– Видишь, Ясина, тебе почудилось, – объяснил Грицко, – ты горилку чем запивала? Квасом? Он, видать, забродил. Жара-то – как в пекле!
У Ясины от злости пятки порозовели.
– Тогда, Грицко, отвечай: что делали вы в овраге? В куклы играли? И почему у госпожи Лизы на этом изображении голубые глаза да белые волосы? Или скажешь, что мне это тоже чудится с пьяных глаз?
– Нет, это не чудится. Я в овраге рисую госпожу Лизу. Но не посмел я просить её пять дней кряду передо мной сидеть истуканом! Попросил Настеньку. Ведь лицо-то у них – одно. А волосы и глаза я решил перерисовать как-нибудь потом, чтоб Настеньку не обидеть. Ведь она думает, что её рисую!
– Да как посмел ты? – вдруг перебила Лиза, ударив об стол ладонью, – как ты посмел меня рисовать? Кто тебе позволил?
Так угрожающе прозвучал её голосок, похожий на треньканье колокольчика, что никто не заметил, как Настя встала и выбежала из хаты. Даже на скрип распахнутой ею двери не обернулись. Ивась налил себе пива в ковш. Отхлебнув, сказал:
– Прости его, панночка! Сердцу ведь не прикажешь.
Маришка хмыкнула. Лиза, залившись краской, пролепетала сбивчиво:
– Сердцу? Какому сердцу? Не понимаю!
– Он полюбил тебя, госпожа! Да так полюбил, что готов был жизни себя лишить. Ведь не можно конюху говорить своей госпоже, что он её любит, не можно даже смотреть на неё подолгу – вот и решил он намалевать тебя на доске, как Деву Марию, чтоб говорить с тобою, и руки твои прекрасные целовать, и слёзы над тобой лить во все дни и ночи! Так ведь, Грицко?
Грицко – весь красный, как рак, молчал, глядя в пол. Хранила безмолвие и Ясина в своём углу. У бедной Ребекки всё колыхалось перед глазами. Ей было муторно. Растянувшись на лавке, она уснула.
– А выходи за него, сестра! – вскричала Маришка, фыркая, как свинья над кормом, – отца не бойся! Увидит внуков – растает!
– А кто венчать-то нас будет? – спросила Лиза, также развеселившись вдруг.
– Кто венчать вас будет? Да любой поп хоть в Киеве, хоть в Чернигове за полштофа водки не то что панночку с конюхом – мать родную с чёртом окрутит! Бери его, говорю! Смотри, какой он пригожий!
Лиза, смеясь, состроила Грицку глазки.
– А на черта мне его пригожесть? Не девка он, я – не хлопец! Вот поглядеть бы, что у него в штанах…
– А вот поглядим!
С этими словами Маришка встала, намереваясь идти к Грицку. Но уж тут Ясина подала голос:
– Ивась, Ивась! Если будет грех, пан меня за косы подвесит, тебя – сам знаешь, за что! Успокой их, быстро!
Ивась вскочил, преградил дорогу Маришке.
– Панночка, сядь! Грицко, пошёл вон из хаты!
– Кто ты такой, чтоб мною повелевать? – рявкнула Маришка и замахнулась ударить конюха. Но ивась отбежал от неё. Он хорошо знал, что обе дочери сотника любят драться и могут бить очень больно, а также и за вихры таскать. Маришка не стала за ним гоняться. Она свела с ним счёты метким плевком, после чего крикнула:
– Иди, сволочь, кобылам крути хвосты! Немытая рожа!
Вновь обернув холстиной своё творение, Грицко вышел с ним. Ему вслед был высунут язык Лизы, вовсе не сожалевшей о том, что не удалось спустить с него шаровары. Маришка, стоя у печки, корчила рожи с рожками его брату, который прятался за столом.
– Ивась, это всё добром не кончится для тебя, – злорадно пропела Ясина в угол, – ты ведь, наверное, понимаешь, о чём я? Да?
– Нет, не понимаю, – ответил хлопец, – пан мне велел приглядывать за тобою, а не за панночками. Вдобавок, он мне доверил своих коней. А таких коней, как у пана, нет даже у Потёмкина!
– Милый мой! Ночная кукушка дневную перекукует.
– Если язык себе не откусит, – сказал Ивась. Тут вдруг всё для него сложилось очень благополучно, поскольку Лиза встала из-за стола, подошла к Маришке, и сёстры стали о чём-то тихо болтать, совсем про него забыв. Воспользовавшись моментом, конюх прошмыгнул к двери. Открыв её, ещё раз взглянул на наказанную.
– забыл сказать я тебе, Ясина: сходи к попу. Ему привезли от пана письмо. В том письме есть строчка и для тебя. С колен можешь встать, когда твои госпожи тебе это разрешат.
С этими словами Ивась ушёл. Маришка и Лиза всё продолжали обмениваться какими-то замечаниями, хихикая. Постояв на коленях ещё некоторое время, Ясина встала, одёрнула подол платья и повернулась к ним.
– О чём шепчетесь?
– Да мы, Яська, решили, что о случившемся здесь рассказывать никому не следует, – отвечала Маришка, – не то Ивась загордится, да не по делу. Дураку ясно, что ты его пожалела просто! Могла бы запросто вышвырнуть, да ещё и пинка вдогонку отвесить, но лень тебе было связываться.
– Что правда то правда, панночки, – улыбнулась Ясина, – ладно, пойду к попу. Узнаю, что пишет пан.
– Ты только обуйся, – сказала Лиза, – у попадьи все служанки бегают босиком. Как бы она спьяну не спутала тебя с ними!
– И это правда. А дай-ка мне свои черевички, госпожа Лиза! Они мне придутся впору.
С улыбкой сняв башмачки, Лиза отдала их Ясине. Та их надела. Вышла. Заперев дверь на засов, панночки достали из печи карты. Сели играть. Ребекке, тем временем, снился пророк Иона, который три дня провёл в животе у огромной рыбы.
Глава седьмая
Хата попа была поновее, получше панской и не соломой крыта, а черепицей. Больше стояло возле неё просторных амбаров и погребов. Строили ещё, потому что поп был один на четыре хутора, и со всех четырёх ему везли снедь. По этой причине скотины поп не держал, огород забросил. Зато держал трёх прислужниц, довольно глупых, и хлопца, также умом не сильно блиставшего. Поп нарочно выбрал таких, чтоб не воровали. Тридцатилетняя попадья их зверски тиранила, так как больше заняться ей было нечем. Поп был стар, лыс. Попадья, напротив, была недурна собою, потому муж следил за ней зорко и часто драл хворостиной. Случалось, что и за дело. Лишь одному человеку он доверял надзирать за ней, когда уезжал куда-нибудь по делам. Этим человеком был пономарь. Он жил возле кладбища, помогал попу справлять службы. Многие удивлялись тому, что поп ему доверяет присматривать за женою – ведь пономарь был молод и не урод. Однако, поп знал, и попадья знала, что у него – дурная болезнь, которую подхватил он в Киеве, учась в Бурсе. Из Бурсы его погнали за блудодейство с торговкой шапками, хоть он клялся, что на греховный поступок его подбил юный ритор по имени Хома Брут, всем известный пьяница.
На заре того дня, когда привезли Ребекку, поп укатил на крестины в соседний хутор, пообещав вернуться лишь поздней ночью, да и то в случае, если вечером не польёт. Услышав про это от встречных баб, уже на пути к попу, Ясина остановилась. Ей не хотелось говорить с попадьёй, которой она в день отъезда пана изодрала всё лицо и выдернула порядочный клок волос. С другой стороны, в письме могло быть какое-то срочное повеление. И Ясина, преодолев колебания, пошла дальше. Свернув к поповскому дому, она увидела хлопца, сидевшего на ступеньке крыльца. Он, казалось, думал. Но это только казалось. Ясина знала, что думать он не умеет, хоть ему было пятнадцать лет. Заметив Ясину, он покраснел и пробормотал:
– Госпожа сейчас занята!
– А кто у неё? Пономарь, должно быть?
– Ну, да.
Усмехнувшись, Ясина поставила на ступеньку ногу в Лизином черевичке. Она рассчитывала на то, что мальчишка вскочит или хотя бы сдвинется, потому что сидел он на середине ступеньки, и обойти его было трудно. Однако, хлопец даже и не подумал дать ей дорогу. Покраснев ещё гуще, он повторил:
– Госпожа сейчас занята!
Помолчав, прибавил глубокомысленно:
– У неё – пономарь!
Ясина крепко схватила мальчишку за ухо двумя пальцами, и, подняв его со ступеньки, поволокла за собою в хату. Хлопец повизгивал, но особо не упирался.
Чернявый, худенький пономарь с попадьёй обедали. За столом сидели также три девки, которым их госпожа дозволяла слушать пономаря, когда он был трезв. А пономарь был не то чтобы совсем трезв – перед попадьёй он успел заглянуть к одному своему приятелю, но язык у него особо не заплетался, хоть на столе стояла кислая яблочная настойка. Она для пономаря была, что вода. Попадья, не в пример ему, от терпкой кислятины раскраснелась, развеселилась и не хотела слушать про святых старцев – хотела слушать о том, что делал пономарь в Киеве, кроме как обучался разным наукам. Пономарь стал рассказывать, как ходил он в Лавру – прикладываться к мощам, которые исцеляют и просветляют.
– Что ж ты не исцелился-то? – с досадою крикнула попадья, ударив кулаком по столу. Пономарь на это ответил, что каждый должен нести свой крест, чтоб помнить о Господе, нёсшим крест за весь род людской, и вновь завёл речь о Лавре с её порядками. Обойти святых старцев, которых в Лавре было немерено, он, понятное дело, никак не мог. Попадья, однако, не прервала его, потому что он начал рассказ о старцах с того, сколько им приносят паломники золота, серебра да яхонтов с изумрудами.
– А на что всё это старцам сдалось? – спросила одна из девок, – они ж не бабы и не купцы, чтоб это продать!
– Нет, на самом деле всё это продаётся, – отвечал пономарь, набив рот галушками, – а на вырученные деньги открываются храмы и строятся семинарии.
Попадья, вздохнув, хлебнула настоечки. Пономарь прочёл её мысли и хитро ей улыбнулся, утерев рот.
– Завидовать – грех, почтеннейшая явдоха! Да и причин для зависти нет. Вам самой сегодня немножко золота принесут. И на это золото вовсе необязательно строить храм или открывать семинарию. Всем и так хорошо известно, что вы – святая!
– С ума ты, что ли, сошёл? – воскликнула попадья, выпучив глаза на пономаря, – кто мне нынче золото принесёт?
– Ясина.
Ответив так, пономарь взмахом бородёнки указал на письмо, лежавшее на столе. То было письмо от сотника, состоявшее из одной строки. Попадье его уж прочли, и оно ей очень понравилось.
– Да, Ясина, – повторил пономарь, пристально смотря на лицо своей собеседницы – пухлощёкое и надменное, с недоверчивым взглядом голубых глаз, – ведь она вторую неделю в золоте ходит!
Попадья, наконец, поняла, о чём идёт речь.
– Так ведь это золото жены сотника! Он Ясине зад надерёт за то, что она его откопала из сундука! А если она его мне отдаст, он её за косы подвесит! А рядом с нею – меня!
– Вы думаете, явдоха, что сотник помнит про это золото? Вот уж вряд ли! Ничто наш сотник не презирает так, как бабские побрякушки. Семнадцать лет лежало оно на дне сундука, и никто ни разу его оттуда не вынул. Сотник любит коней, оружие, вольный ветер и удалую потеху. Ему ли помнить о том, что семнадцать лет лежит на дне сундука?
– Но панночки о нём помнят, об этом золоте! И весь хутор видел его на дворовой бабе. Неужто думаешь, что никто о нём не напомнит сотнику?
– Нет, конечно, – сказал уверенно пономарь, поглядев на девок, – со всеми можно договориться, в том числе с панночками. Все знают, что если поп, ваш супруг, кого-нибудь проклянёт – гореть тому человеку в геенне огненной! Ведь вы знаете это, девки?
Девки испуганно закивали.
– Ну, а жидовка? – вскрикнула попадья, – ведь сегодня к панночкам привезли жидовку!
– Да, это другое дело, – нехотя согласился служитель Господа, почесав затылок, – если жидовка видела это золото на Ясине, то жди беды! У жидов глаз острый и память цепкая. И жидов божественным словом не вразумишь. Ведь они не веруют во святую Троицу!
– Я о том тебе и толкую, – проговорила жена попа, сдвинув соболиные свои брови, – так что нам делать с ней, пономарь?
– Найдём, что с ней сделать.
Тут дверь открылась. В хату вошла Ясина. За ней тащился мальчишка, ухо которого было стиснуто её пальцами. Он сопел. Поставив его перед попадьёй, Ясина сказала так, будто обращалась к навозной куче:
– Своим холопам вели быть вежливыми со мной, не то я им уши поотрываю начисто! А потом – тебе!
Попадья скользнула глазёнками лишь по панскому золоту, о котором только что говорили, и отвела взгляд к окну. Мальчишка со страху забился в угол. Пономарь с девками неотрывно смотрели на перстни, кольца, браслеты и ожерелья, в коих Ясину было не отличить от знатной особы, ибо она надела и черевички цены необыкновенной.
– Слышала я, что сотник прислал письмо, – сказала Ясина нетерпеливо, поскольку знатной особе, само собой разумеется, неохота задерживаться в компании нищебродов, – а ну, прочтите-ка мне его! Сей же час прочтите!
– Как скажете, госпожа Ясина, – кротко вздохнул пономарь, пожав узкими плечами, – прочесть не трудно.
И, взяв письмо, он неторопливо его прочёл. Повисло молчание. Попадья смотрела в окно, а все остальные – на помертвевшее от стыда и страха лицо Ясины. Некоторое время она стояла без всяких признаков жизни. Потом лицо её начало краснеть, а глаза зарыскали, как хорьки по курятнику, где хозяин оставил на ночь целую свору терьеров. Задержав взгляд на пономаре, Ясина спросила достаточно твёрдым голосом, но с нелепой, кривой улыбкой:
– Меня наказывать у столба при ней? Пороть до тех пор, покуда она не будет довольна? Так велел пан?
– Да, так велел пан, госпожа Ясина, – подтвердил пономарь, помахивая письмом, – это его почерк и его подпись. Если не верите, покажите письмо своим госпожам. Они обе грамотны, и весьма.
Но Ясина верила. Это было написано на её лице. Окинув глазами девок, которые все втроём начали зевать, она кровожадно взглянула на попадью. Та, продолжая что-то разглядывать за окном, лениво проговорила:
– Я благодарна пану за правильное решение. Хорошо, что её в субботу выпорют на конюшне! Давно пора. Но не знаю я, сколько розог назначить ей. Это очень сложное дело. А пусть секут до тех пор, пока не обгадится!
– Это слишком жестоко, – певучим голосом возразил пономарь, – по моему скромному мнению, полста розог будет вполне достаточно.
– Нет, нет, мало! – злобно взглянула на своего приятеля попадья, – если бы у неё было чем откупиться, она отделалась бы и двадцатью розгами. Но она – холопка. Что с неё взять?
– Госпожа Явдоха! Вы заблуждаетесь. Ваша гостья совсем даже не бедна. У неё есть золото.
– Золото?
Попадья резко повернулась и оглядела Ясину. Их глаза встретились. По губам попадьи скользнула усмешка. Глаза Ясины поблёкли. Дрожа от бешенства, она стала срывать с себя драгоценности и бросать их на стол, к рукам попадьи. Та, не удержавшись, стала их тут же перебирать. Три девки и пономарь также к ним склонились, хрипло хихикая от восторга. Мальчик безмолвно стоял в сторонке, не понимая смысла происходящего. Те, кто сидел за столом, тоже понемногу начали возвращаться в спокойное состояние. Ещё раз оглядев Ясину, освободившуюся от золота, попадья сгребла добычу в пустой горшок, из коего ел пономарь галушки, и, поставив его себе на колени, молвила:
– Вот узнать бы, нет ли чего ещё в панских сундуках!
– Я не сомневаюсь, что госпожа Ясина посмотрит, – проговорил пономарь, с трудом оторвав глазёнки от опустевшей части стола, – ведь так, госпожа Ясина? Так, госпожа Ясина?
– Я посмотрю, – сказала Ясина. Но попадья на этом не успокоилась. Широко зевнув, она постучала по горшку пальцами.
– Хорошо! Я сегодня добрая. Пусть Ивась ей только сто розог в задницу всыплет.
– Боюсь, что это чересчур много, – поморщился пономарь, отхлебнув из чаши, – от сотни розог вашей почтенной гостье будет верная смерть. Ивась сечёт люто. Наказание должно быть разумным и не чрезмерным. Бог на кресте простил палачей своих и хулителей. Так и мы, подобно ему, должны проявлять к врагам своим милость. Не забывайте об этом, почтеннейшая явдоха! Не забывайте.
– Я уже проявила милости больше, чем надлежало мне её проявить за такую плату, – сухо заметила попадья, хлопнув по горшочку ладонью. Затем опять обвела глазами противницу, но на этот раз – от плеч книзу, и озадачилась, – уж не знаю, пойдёт ли мне это платье!
– Оно пойдёт и царице, – проговорил пономарь, рыгнув, – нужно будет только укоротить его. Это шёлк флорентийской выделки! В таком платье и в таком золоте, госпожа Явдоха, вам не зазорно будет поехать в Киев, на именины к митрополиту.
Две девки, встав, помогли Ясине снять платье – сама она, взявшись за него трясущимися руками, порезала палец ленточкой, и на голубой флорентийский шёлк закапала кровь. Такая неаккуратность вызвала гневный крик попадьи. Когда платье было унесено в кладовую, она прищурилась на рубашку с пышными кружевами. Этот предмет одежды Ясина сняла сама. Потом сняла также и черевички. Их попадья примерила тотчас же. На Ясине остались одни лишь розовые дворянские панталоны. Снимая их перед попадьёй, Ясина от спешки путалась и униженно приседала, пристально глядя почтеннейшей госпоже Явдохе в глаза. Та ей отвечала таким же холодным взглядом и чуть заметной улыбкой. Девки хихикали. Пономарь пил вино. Мальчишка сопел. Пока попадья старательно мяла пальцами панталоны, с глупым презрением морща нос, Ясина стояла перед ней голая, прикрывая ладонью срам. Её уже не трясло. Она вся пылала, от пальцев ног до корней волос.
– Надеюсь, этот урок пойдёт вам во вразумление, госпожа Ясина, – умничал пономарь, слюняво прищурившись на упругую, небольшую грудь любовницы пана, – ждём от вас завтра вестей о том, что есть ещё в сундуках.
– Подштанники – дрянь, – отрезала попадья, завершив осмотр, – слишком заношены. Сорок розог.
И бросила панталоны на пол, к наружной двери. Ясина, не веря своему счастью, кинулась к ним. Попадья мигнула одной из девок, самой высокой. Когда Ясина нагнулась взять панталоны, босая девка, вскочив, подошла к ней сзади, и, подняв ногу, дала ей пяткой пинка по голому заду. Вылетев за порог, Ясина скатилась по четырём ступенькам крыльца, кое-как вскочила, и, натянув схваченные в момент пинка панталоны, стремглав помчалась к панскому дому. Голые груди она старательно прикрывала руками. На полдороги ей повстречались трое мальчишек. Не испугавшись угроз, они моментально подняли шум на весь хутор. Как ни спешила Ясина, многие, высунувшись из окон, её увидели в одних розовых панталонах. Она сумела запомнить всех, кто над ней смеялся. Её глаза были сухи. Ими, казалось, смотрела смерть.
Глава восьмая
На другой день, утром, весь хутор думал-гадал, зачем привезли жидовку. Никто не верил всерьёз, что госпожа Лиза хочет учиться играть на скрипке.
– Да у неё на уме одни только тряпки и побрякушки бабские, – говорил Дорош, дымя своей трубкой, – был бы пан дурень – тратил бы деньги на это пустое дело. Но пан – не дурень. Я видел сам, как жид на Дунае пытался ему всучить атласные шаровары за два червонца. Пан поглядел на них и сказал: «А ну, жид, перекрестись!» Жид весь побледнел, затрясся, а пан наш выхватил саблю, да голову ему – с плеч! Вот таков наш пан.
– Полно, полно, Дорош, – твердил своё утешитель, – Бог с ним, нечего об этом и говорить! Господь нам велел во всём слушать пана и не перечить.
Впрочем, он сообщил, что есть у Ребекки небольшой хвост, длиною с веретено. Все перекрестились, и разгорелся спор, вовлёкший в себя с полсотни народу. Преобладали два мнения: пан сдурел и ведьма-жидовка околдовала пана. Хоть эти предположения вовсе не исключали одно другое, дело едва не дошло до драки. Всех примирил вернувшийся с крестин поп. Он крикнул из брички, велев вознице остановить коней:
– Будет вам брехаться! Беда в наш хутор пришла, а вы перелаялись, аки псы!
Как раз в это время Ребекку разбудил поросёнок, зашедший в хату. Приняв его поначалу за одного из своих мужей, скрипачка отчаянно завизжала. Из спальни тотчас донёсся грохот и топот. Панночки выскочили в одних рубашках – босые, заспанные, с торчащими во все стороны волосами.
– Что орёшь, дура? – крикнула Лиза, вытаращив глаза на Ребекку, уже умолкшую. Та, смеясь, указала пальцем на поросёнка. Он совал рыло своё на стол.
– Сперва на меня полезла! Прямо копытами!
– Это хряк, – сказала Маришка, и, взяв ухват, десятком ударов, каждого из которых хватило бы, чтоб свалить с коней троих запорожцев, выпроводила нарушителя сна Ребекки за дверь. Тот ушёл весьма недовольный, так как успел разглядеть на столе кувшин с молоком, каравай и яйца, сваренные вкрутую. Всё это принесли ранним утром девки, которые затем снова улеглись спать в своей половине хаты. Пока Маришка отвешивала пришельцу последние три удара и запирала дверь на засовы, Лиза с Ребеккой успели съесть по яйцу и набить рты хлебом, тёплым ещё. Отшвырнув ухват, Маришка к ним присоединилась. День разгорался жаркий. Возле крыльца кудахтала курица. Над столом летала оса.
– А Ясина где? – спросила Ребекка, краешком скатерти утирая с губ молоко.
– Видать, ещё спит с каким-нибудь хлопцем на сеновале, – сказала, разбив яйцо о лоб сестры, Лиза. Маришка молча дала ей в лоб кулаком.
– И часто она вас лупит?
– Да, весьма часто, – отозвалась Маришка. Налив себе молока в глиняную кружку, она прибавила:
– Но в субботу достанется ей самой. Напрасно она драла попадью за косы. Ох, как напрасно!
– А почему отец ваш вдруг встал на сторону попадьи?
Маришка икнула и улыбнулась.
– Видимо, до него дошёл слух не только об этой драке, но и о том, что Ясина строит Ивасю глазки. Вот он решил сделать так, чтоб она его невзлюбила.
– Ивася?
– Да.
– Как тебе не стыдно, Маришка, такие гадости говорить? – возмутилась Лиза. Даже и не взглянув на неё, Маришка продолжила:
– Но он плохо знает Ясину. Ей самой хочется, чтоб Ивась её отстегал. Но, впрочем, несильно.
Младшая панночка промолчала, но перестала есть и надулась. Солнце светило в окна всё нестерпимее.
– А пойдёмте купаться, панночки, – предложила Ребекка, понюхав свои подмышки, – есть ли поблизости низкий берег?
– Есть, – сказала Маришка, явно досадуя на неё. Допив молоко, три барышни причесались, после чего две из них оделись. Третья спала в платье и чулочках. Пошли к Днепру. Старшая сестра взяла карты, младшая – скрипку. Ребекка же – кочергу, поскольку ей снились ночью собаки, гнавшиеся за ней.
Солнце приближалось к полудню. Встречные хуторяне кланялись панночкам и с тревогой косились на их попутчицу. За околицей, между церковью и кладбищенскими берёзками, повстречался дивчинам поп. Он благословил панночек и взглянул на Ребекку так, будто та держала не кочергу, а детскую голову, из которой капала кровь.
– Меня, если можно, не осеняйте крестом, ваше преподобие, – попросила Ребекка, – я – иудейка.
– Вижу, кто ты такая! – прохрипел поп, и, плюнув, зашагал к церкви. Ужас как хотелось Ребекке хватить его кочергой по загривку, чтоб не плевался впредь, но она взяла себя в руки.
Тропа среди пойменных лугов спускалась к берегу плавно. Днепр слепил глаза стремительной синевой своей. Противоположный берег был едва виден. Справа, возле осоки, плескалась рыба. Довольно крупная. Перед самой водой лежала песчаная полоса. Раздевшись, три барышни искупались и разлеглись на песке, подставив жаркому солнцу спины. Дул ветерок. То вяло, то суетливо плескался Днепр. В бескрайних береговых лугах звенел мириад кузнечиков.
– А никто сюда не придёт? – спросила Ребекка, щурясь на ослепительную траву. Маришку разобрал смех.
– Глядите-ка, застеснялась! Чего стесняться тебе? Ты – не жид, жидовка!
– Я не люблю мужиков, – призналась Ребекка. Сёстры переглянулись.
– Совсем не любишь? – спросила младшая.
– Не совсем. Чуть-чуть люблю молодых, похожих на девок.
– Вроде Грицка?
– Да, вроде него.
– Ого! – вскричала Маришка, расхохотавшись, – следи, сестра, за женишком зорко! Не то скрипачка возьмёт да сманит его.
Лиза огрызнулась:
– А у тебя и сманивать некого! Даром ты в Петербурге жопой крутила полтора года в салонах да на балах.
Маришка беззлобно цокнула языком, вздохнула и покачала согнутыми ногами.
– Дура ты, дура!
– Да что сцепились вы, как две суки? – пресекла спор Ребекка, – на пустом месте лаетесь! Не настолько я люблю парубков, чтоб у Лизы сманивать жениха.
– А кого ж ты любишь по-настоящему? – удивилась Лиза, – уж не девиц ли, часом?
– Не всяких.
Панночкам стало до ужаса интересно. Маришка даже приподнялась на локтях. Качнулись большие, белые груди.
– Ну, а каких?
– Не знаю, как и сказать, – вздохнула Ребекка, – порой мне кажется, что красивых только люблю, потом вдруг какую-нибудь увижу – ни красоты, ни ума…
– Да, одни парчовые платья и бриллианты, да пара дворцов с лакеями, – подхватила Маришка, – на скрипке ей поиграть, наплести семь вёрст до небес, а потом картишки раскинуть, и через час она – страшней, чем была, потому что голая, но зато с умом каким-никаким!
– Да, правда.
Но из печального тона Ребекки было понятно, что это – вовсе не правда.
– Ну, расскажи нам, что ты делаешь с теми, которые тебе нравятся, – привязалась Лиза, – пожалуйста, расскажи!
– Пусть лучше покажет нам, – предложила Маришка, – я хочу видеть.
Ребекка вдруг поднялась и села на пятки.
– Сдавайте карты, паскудницы!
Панночки оглядели её с большим любопытством. Она сидела к солнцу лицом и оттого щурилась, морща длинный, горбатый нос. Несмотря на зной, по её худому, смуглому телу при наиболее сильных порывах ветра, дувшего с севера, пробегали мурашки. Ветер трепал, раскручивал пышные и упругие кольца её волос, чернее которых вряд ли могли быть даже замыслы сатаны.
– А на что играем? – спросила Лиза.
– На что играем?
Ребекка поднялась на ноги и внимательно осмотрелась поверх травы, колеблемой ветром. Из-за горы к Днепру приближалось стадо, сопровождаемое борзыми. Оно шло медленно. Пастуха Микитки не было видно, однако ветер донёс недовольный окрик и тугой, звонкий хлопок кнута. Ребекка вновь села.
– А вот на что мы играем, панночки! Проигравшая голышом бежит до Микитки и говорит ему, чтоб он стадо сюда не гнал, потому что мы здесь купаемся.
Дочки сотника призадумались так, будто встал вопрос о выборе платьев для ассамблеи у гетмана.
– Что, боитесь за косы своей любимой Ясиночки? – усмехнулась Ребекка.
– Да нет, Микитка не тронет, он – дурачок, – ответила Лиза, – но он сюда не гоняет стадо на водопой. Тут место хорошее, и ему запретили портить его. Гоняет он стадо ниже, вон за тот остров!
– Какая разница, твою мать, куда он его гоняет?
– Дура ты, Лиза! – высокомерно одобрила мысль Ребекки Маришка, и, также сев, взяла карты, лежавшие на песке. Уселась и Лиза. Сдали. Сыграли. Младшая дура осталась дурой. Маришка, ойкнув, хлопнула её картой по носу.
– Иди, панночка! Да смотри, береги товар! Жених того стоит.
– Да от кого беречь-то? – презрительно усмехнулась Лиза, вставая, – все знают, что он дурак!
– Но, может, быки умнее?
Лиза пошла, развязно виляя бёдрами. Старшая панночка и Ребекка, стоя на четвереньках, зорко следили за ней сквозь стебли.
Весело было Лизе. Подходя к стаду, она надёргала васильков с ромашками. Часть цветов была выдрана ею с корнем. Борзые псы, увидев её, поджали хвосты и спрятались за коров. Коровы остановились. Прошмыгнув между одной из них и быком со злыми глазами, панночка очутилась лицом к лицу с пастухом. Но это был не Микитка. Перед нею стоял, играясь кнутом, Грицко. При виде невесть откуда взявшейся голой панночки он застыл и выронил кнут. Коленки у панночки подогнулись. Она попятилась и прижалась спиной к быку. Бык не обратил на неё внимания. Он глядел на коров. Молчание длилось долго. Наконец, панночка, прикрыв срам букетиком, улыбнулась.
– Здравствуй, Грицко! А Микитка где?
– Он проколол ногу, – пробормотал Грицко, подбирая кнут, – я нынче вместо него скотину пасу.
Глаза у Грицка горели. Это вдруг стало нравиться панночке.
– Я хотела ему сказать, чтоб он не поил коров на песочке, – вымолвила она, делая красивые жесты левой рукою, – Мы там сегодня купаемся.
– Так ведь он их там никогда не поит! Ещё года три назад вы ему набили за это морду.
– Ну, мало ли! А ты правда любишь меня, Грицко?
Грицко промолчал. Панночку кусали крупные оводы. Лишь теперь почувствовав это, она отчаянно замахала букетом и заругалась:
– Кыш, кыш, проклятые! Вот заразы!
Бык отошёл. Увидав ромашку, затоптанную его копытами, панночка повернулась к пастуху задом и наклонилась к ней, да ещё присела.
– Ой, бедная моя, бедная! Глупый бык!
Грицко, глотая слюну, растерянно поглядел, как она дерёт цветок с корнем, и, тряхнув чубом, кинулся бегом к хутору.
Панночка шла обратно очень довольная. Без букета. Он был отдан корове. Та сожрала его, не придав ему никакого особенного значения. Подходя к реке, Лиза услыхала звуки ударов, рычание и ругательства. Но сквозь заросли было не разобрать, что там происходит, и панночка побежала. Выскочив на песок, она содрогнулась ещё сильнее, чем при недавней встрече с Грицком.
Старшая сестра и Ребекка дико дрались. Катаясь по берегу, они драли, кусали и молотили одна другую, как ненормальные. На песке была кровь.
– Вы что, совсем дуры? – вскричала Лиза и бросилась разнимать. Но какое там! Куда легче было бы оттащить быка от коровы. Изломав ногти, Лиза схватила чью-то рубашку, и, намочив её, со всей силы хлестнула каждую из дерущихся раз по двадцать. Это их успокоило. Отпустив Маришку, Ребекка вытянулась и, бурно дыша, прикрыла глаза рукою. Маришка встала и вяло пнула её. Потом поплелась купаться. Глубоких ссадин ни на одной из них видно не было.
– Кровь откуда? – спросила Лиза, когда Маришка нырнула.
– Трудно сказать, – был ответ Ребекки. Однако, младшая панночка догадалась, откуда кровь. Придя в бешенство, она стала грязно ругаться и избивать скрипачку ногами. А той, казалось, того лишь и надо было. Ухватив панночку за лодыжку, она свалила её, прижала к песку, и – клещом всосалась ей в рот. Мотнув головою, панночка отчаянно завизжала, стиснула бёдра. Рука негодницы оказалась крепко зажатою. Лиза же, имея возможность пользоваться обеими, стала зверски её душить.