Глава вторая
Чайник закипал.
– Она пропорола ногу, допрыгала на другой до этого дома, открыла дверь, упала вовнутрь и потеряла сознание, – говорила Маринка, – когда очнулась – увидела, что собака лижет ей ногу. Зализав рану, собака стала лизать ей другое место. От страха Анька ещё раз вырубилась. А очухалась уже ночью, на берегу ручья.
– Так значит, собака лишила её невинности? – уточнила Юлька.
– Ну, да.
– Эта тварь два дня за Женькой моталась, – вступил в разговор Матвей, – следовательно, она из его разговоров с Иркой узнала, что будет рейд и жёстко заберут всех, у кого разрешений нет. А значит, и меня тоже. Женька, получается, знал об этом. Вот сволочь!
– Мать твою драть! – возмутилась Юлька, – конечно, самое сногсшибательное во всей этой ситуации то, что Женька твой – сволочь! Ничего больше сказать не хочешь?
Матвей налил себе чаю. Кисло взглянув на Маринку с Юлькой, ждавших его ответа, налил и им. Потом произнёс:
– Ну, панночка – это бред конкретный.
– Оборотень – не бред, а панночка – уже бред?
– Да не знаю я! Дуркой веет от всего этого. Буйной дуркой.
– Матвей почуял запах родного дома, – усмехнулась Маринка. Стали пить чай с белым хлебом. За окнами падал снег. Было десять тридцать утра. Юлька ночью вскрикивала. Её преследовали кошмары, чего не происходило с нею, когда она спала на вокзалах. Но, тем не менее, она выспалась. Поэтому была зла. В последние годы вялость у неё сменялась лишь злостью. Матвей с Маринкой полночи проговорили. При естественном свете Юлька казалась им более адекватной, чем накануне, когда она с трудом ворочала языком от усталости и на психику ей давил свет стоваттной лампочки без плафона.
– Значит, что мы имеем, – начала Юлька, отодвигая пустую чашку, – во-первых, она убила семь проституток, которые, согласно свидетельским показаниям, были все лесбиянками. Во-вторых, она поставила перед собой цель угробить Матвея, который…
– Также является лесбиянкой, – вставил Матвей. Маринка хихикнула.
– Поработаем над мотивами, – зло повысила голос Юлька, качая тапком, болтающимся на пальцах ноги, закинутой на другую ногу, – все убитые проститутки были гражданками ближнего зарубежья. Все они знали рыжеволосую женщину, о которой свидетели ничего толком сказать не могут, кроме того, что видели её с ними. И все они, несмотря на свою гомосексуальность и род занятий, имели с недавних пор женихов – притом неплохих, с московской недвижимостью, и намеревались в ближайшем будущем завязать с проституцией. Исходя из этого вырисовывается мотив, а именно – ревность. Но в ситуации с вами он не столь очевиден, так как Маринка, насколько я понимаю, не лесбиянка и никаких отношений с панночкой не имела. Кстати, Маринка, а у тебя когда-нибудь был мужчина?
– А что? – спросила Маринка, налив себе ещё чаю. По её тону можно было понять, что она ждала этого вопроса, и ждала так, как безногий ждёт медкомиссии, призванной подтвердить, что со времени предыдущей комиссии ноги у него ни на сантиметр не отросли.
– Ответь. Это важно.
– Ладно. Мужчина у меня был.
– Ты его любила?
– Закрыли тему.
– Ну, хорошо, – согласилась Юлька, скосив глаза на Матвея, который грозно щурился на Маринку, – не так уж важно, любила ты его или нет. Важно то, что он, насколько я понимаю, мёртв. Это так?
Маринка молчала.
– Итак, он мёртв, – продолжала Юлька, – теперь должен умереть Матвей. Это непременно случится, если мы хоть на один миг забудем об осторожности. Сколько вы знакомы друг с другом?
– Месяца полтора, – ответил Матвей.
– А секс между вами был?
Маринкины уши вспыхнули так, что Юлька с Матвеем, забыв про вежливость, удивлённо на них уставились.
– Слушай, ты! Это не твоё…
– А вот и моё, – перебила Юлька, – не забывай, что у нас отныне все дела – общие, потому что мы – в одной лодке посреди океана, и грядёт буря. Но мне ответ ваш не нужен. Я и так вижу, что между вами ничего не было. А причина этого – в том, что Маринка очень боится за твою жизнь, Матвей. И правильно делает. Но вернёмся к сути вопроса. У семи девушек, имеющих половую связь с ведьмой, вдруг появляются женихи. В сознании проститутки, перед которой открывается перспектива брака с хорошим мальчиком, происходят огромные перемены. Не просто так говорят, что бывшие проститутки – лучшие жёны. Рыжая понимает, что эти барышни, оказавшись замужем, неминуемо выйдут из под её влияния, и тогда ей спокойно спать не придётся, так как они о ней весьма много знают. Это касается и Маринки. У девушек её склада секс вызывает психологический слом и взрыв чувств к партнёру.
– Откуда ты это знаешь-то? – заорала Маринка, ударив кружкой по столу так, что чай расплескался, – откуда, …?
– Рыбак рыбака видит издалека, – ответила Юлька. Маринка по лошадиному фыркнула, выражая этим своё презрение к ней.
– Твою мать! Вот ещё нашлась Зигмунд Фрейд! С Курского вокзала!
– Не понимаю, а почему нельзя было сразу Маринку-то устранить? – вмешался Матвей, – мне кажется, это было бы куда проще, чем столько лет не давать ей трахаться.
– Идиот, – коброй прошипела Маринка, – вот идиот!
Уронив и вновь надев тапок, Юлька предположила:
– Значит, Маринка имеет в её глазах какую-то ценность.
– Какую ценность? Она ведь к ней ни разу не подбиралась!
– Во-первых, я бы не утверждала это с такой железной категоричностью. Для Маринки соврать – что пёрнуть.
– Слушай, заткнись! – вскричала Маринка, топнув ногой в зелёном носке.
– Ну, а во-вторых, – не заткнулась Юлька, – возможно, речь тут идёт о духовной ценности.
Вот уж эти слова Маринке понравились. Её уши начали остывать.
– О духовной ценности? – недоверчиво поглядел на неё Матвей, – что за вздор?
– Всего лишь предположение. А сухой остаток выглядит так. Маринка ей дорога, но она при этом лезть к ней не смеет. Или не хочет. Но теперь ситуация, как вы понимаете, изменилась.
От чая Юльке сделалось хорошо. На лбу у неё блестели капельки пота. Ничего не болело, кроме отбитой почки. Она болела почти всегда. За окном чирикали три синицы и воробей. Они бултыхались в рыхлом сугробе на подоконнике. Час назад Маринка высыпала туда плесневые хлебные крошки.
– Так надо выработать план действий, – сказал Матвей, – с чего мы начнём?
– Начнём мы с подсчёта денег, – сказала Юлька, – нам надо знать, сколько их у нас, чтоб не тратить лишнего, так как что-нибудь заработать до конца дела вряд ли удастся. Мы не должны разлучаться ни на одну секунду. В противном случае эта тварь сожрёт нас поодиночке. У меня – ноль. У тебя, Матвей?
– Чуть больше трёх тысяч.
Юлька перевела свой пытливый взгляд на Маринку.
– Двести рублей, – отозвалась та, – но я на них куплю водку.
– Ты что, спиваешься?
– Да.
Телефон в прихожей заиграл Баха. Определитель начал диктовать номер. Маринка вскочила было, но Юлька, велев ей сесть, подошла сама.
– Я слушаю вас, Сергей Афанасьевич.
– Доброе утро, Юленька. Как спала?
Судя по акустике, старший следователь стоял на какой-то лестнице. Доносились чьи-то шаги, чьи-то голоса. Вот гулко процокали по ступеням шпильки. И Юлька вдруг поняла, что это – ступени лестницы в главном корпусе Генеральной прокуратуры. Шесть лет назад звенели они, бывало, и под её каблучками. И захотелось Юльке завершить разговор как можно скорее.
– Я хорошо спала, Сергей Афанасьевич. Вы хотите что-то мне сообщить?
– Только то, что Бровкин хочет с тобой увидеться.
– Бровкин?
Юлька сперва и не поняла, о ком идёт речь. Но, услышав собственный голос, привычно произносящий эту фамилию, мигом вспомнила.
– А, Кирилл? Зачем я ему?
– Не знаю. И не желаю знать. Мы договорились, что я в дела твои не влезаю. Правильно?
– Да.
– Так ты его примешь?
– Но когда? Где?
– Да прямо сейчас. Там, где ты находишься. Он стоит у подъезда и ждёт, когда ты позволишь ему войти.
– Сергей Афанасьевич! – разозлилась Юлька, – что вы наделали? Я ведь предупреждала! Я ведь просила!
– Юля, я не имею к этому отношения. Он узнал, что ты объявилась, и захотел с тобой встретиться. Я всего лишь дал ему телефон. Минуту назад он позвонил с просьбой предупредить тебя, что сейчас он к тебе зайдёт. На его мобильнике недостаточно денег для звонка на городской номер с определителем.
– Хорошо, хорошо, – согласилась Юлька, поняв, что спорить бессмысленно. Если Бровкин решил войти – он войдёт. Да, возможно, оно и к лучшему. Положив звеневшую эхом лестницы трубку, Юлька бегом вернулась на кухню.
– Сейчас придёт мой бывший товарищ! Он придёт всё разнюхивать, так что просто сидите молча. Ясно? Ни слова! Он – очень хитрый.
– Так я могу его не впускать, – сказала Маринка.
– А он под дверью пролезет. Кроме того, я тоже хочу кое-что узнать. И я – не глупее.
Говоря это, Юлька приблизилась к ледяному окну. Бровкина она уже не увидела. Но увидела серебристый «Опель», стоявший перед подъездом. Среди всех машин во дворе только этот «Опель» не был заметён снегом, и снег, ложась на его капот, моментально таял. Заулюлюкал дверной звонок. Открыла Маринка.
– Здравствуйте, – сказал ей Кирилл, войдя и закрыв за собою дверь, – вы Марина?
– Да.
– Я – Кирилл.
Маринка, пожав плечами, прошла обратно на кухню. Гость, сняв пальто, проследовал за хозяйкой. При виде сидящей за столом Юльки его глаза округлились.
– Я это, я, – заверила его Юлька. Он улыбнулся. Годы его изменили к лучшему – угловатость лица исчезла, плечи расширились. Не иначе, он посещал тренажёрный зал. На нём была форма. Звёзд на погонах сидевшей Юльке не было видно, но когда Кирилл наклонился и приобнял её, после чего сел бок о бок с Матвеем, она разглядела их.
– Как дела, товарищ майор?
– Чёрт возьми, никак не могу привыкнуть, – сказал Кирилл, испуганно оглядевшись и рассмеявшись, – всё кажется, за моей спиной – какой-то майор, и это говорят с ним! Неделю назад повысили.
– Поздравляю.
Маринка за руку подняла Матвея со стула и утащила в комнату. Обе двери плотно закрыла. Кирилл и Юлька долго разглядывали друг друга. Но если Юлька смотрела лишь на лицо бывшего коллеги, то он ощупывал взглядом всю её, от костлявых голеней до седых волос на висках. Она улыбалась, видя его растерянность. Она точно знала, что он ей скажет. И не ошиблась.
– Неплохо вы сохранились, Юлия Александровна!
– Так ведь кости без мяса на свежем воздухе могут долго храниться, Кирилл Евгеньевич! А тем более – если их каждый день пропитывать водкой, хоть и палёной, как сейчас принято говорить.
Кирилл засмеялся, неловко хлопнул бывшую сослуживицу по колену.
– Ну, ты даёшь! Действительно, одни кости. Прямо супермодель! Подстричь бы тебя, накрасить, ногти наклеить…
– Три зуба вставить, сиськи насиликонить, – весело подхватила Юлька, – тогда уже будет можно в открытом гробу отпеть!
Встав, она зажгла под чайником газ. Сполоснув две кружки, плеснула в них ядрёной заварки. Кириллу, как это обыкновенно и прежде бывало с ним, зачем-то хотелось сгладить неловкость, и он спросил:
– Это её парень?
– Ты угадал.
Чайник был горячий и почти сразу вскипел. Снимая его с плиты, Юлька дружелюбно прибавила:
– Хватит, Бровкин, чушь городить! От меня осталось немного.
– А ты действительно бомжевала два с половиной года?
Юлька кивнула. Наполнив кружки, уселась.
– Так позвонила бы!
– Кому?
– Мне.
– Зачем?
– Ну, я бы помог.
– Так я до сих пор бомжую.
Возникла опять неловкость, которую предстояло как-то по-идиотски заглаживать. Юльке стало смешно. Она засмеялась. Кирилл, конечно, вынул из кителя портмоне, достал из него пятисотрублёвку и протянул её собеседнице. Та взяла.
– Спасибо, Кирилл Евгеньевич. Только вряд ли я вам их скоро смогу отдать.
– Да брось ты, ей-богу! – махнул своей мускулистой рукой Кирилл, убрав портмоне, – я, правда, семейный, но всё равно – забудь и не вспоминай! Ты меня сто раз выручала.
Сунув купюру в карман халата, Юлька насыпала в свою кружку три ложки сахара.
– Ты всё с той же?
– Да нет, с другой. От первой – два хрюнделя, пацан с девкой. Эта – на шестом месяце.
– Ой, кошмар! Зачем тебе столько?
Кирилл невесело отхлебнул несладкого чая.
– Знаешь, Юлька – любого можно спросить, зачем он сам себе строит ад. Но ни от кого вменяемого ответа ты не добьёшься. Ведь человек – это биоробот, запрограммированный на самоуничтожение. Вот взять хотя бы тебя…
– Меня брать не надо, – решительно воспротивилась Юлька, – я могу объяснить, зачем мне понадобился свой ад.
– Но ты скажешь глупость. Или банальность. Я тебя знаю.
Синицы и воробей за окном чирикали уже жалобно. Юлька встала, и, открыв форточку, накрошила им ещё хлеба. Потом спросила, сев уже не на стул, а на подоконник:
– Так ты считаешь, я – дура?
– Конечно, нет! Но женщины, как известно, делятся на два вида – прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры.
Взяв свою чашку, Юлька старательно размешала сахар и стала пить, сопя заложенным носом.
– Кстати, как там Инна Сергеевна?
– Карнаухова? Ой, не спрашивай! Мы давно её потеряли.
– Господи! Умерла?
– Если бы! Пошла в адвокаты.
Юлька хихикнула.
– Да, реально, потеря. Но не для вас, а для адвокатской палаты.
Кирилл вздохнул.
– Это точно.
– А ты теперь работаешь в «Генке»?
– Нет, в городской. Просто я женат на дочери Мальцева.
– Что, что, что? – заорала Юлька, расплескав чай, – ты женат на дочери Мальцева?
– Да, на старшей, на Танечке, – пояснил Кирилл, достав из кармана «Мальборо», – курить можно?
Юлька кивнула. Допив оставшийся на дне кружки чай и тапком размазав по полу то, что выплеснулось, промолвила:
– В таком случае, никакой ты не биоробот, а очень даже разумное существо. Мои поздравления, мсье Бровкин! Или, может быть, ты фамилию жены взял?
– Юленька, ты – прелесть какая глупенькая, – с усмешкой сказал Кирилл, прикуривая, – да кто такой Мальцев, если задуматься? Да никто. Конечно, он не дурак, но он умудрился за тридцать четыре года ни к одному дерьму не притронуться, и его, исходя из этого, очень трудно заставить под чью-то дудку плясать. Порой заставляют, но это часто выходит себе дороже. Ты его знаешь! Старый, упрямый, злой. Его выживают. И скоро выживут. Сама видишь, какой висяк на него спихнули!
– Хватит рассказывать сказки Пушкина, – отмахнулась Юлька, – думаешь, я не знаю, кто такой Мальцев? Меня, конечно, в дурке много кололи всякими штуками, но от этого больше задница пострадала, чем голова.
– Так я разве говорю, что Мальцев – не сука? Я говорю, что ему почти сорок лет шикарно везло, и он начал много о себе думать, и что его последние восемь лет лишь для того терпят, чтоб спихивать на него заведомую дохлятину! Например, такую, которой он тебя загрузил.
– Ах, бедный-несчастный! Я что, должна его пожалеть? Или тебя с Танькой, ради которой ты бросил двух ребятишек? Так я уже вас всех пожалела! Я объяснила ему по-русски: «Мальцев, не суйся! Я притащу тебе эту тварь, ты только не суйся!» Не понимаю, чего ещё ему нужно? Иди, скажи ему, что я – трезвая, что я помню наш разговор, что я уже занимаюсь этой работой!
Кирилл спокойно давил окурок.
– Зря ты так, Юлька.
– Кирилл, пойми: то, что ты приехал сюда – это очень плохо. Это ужасно. Ты что, не помнишь обстоятельства смерти Алексея Григорьевича и Анечки Карташовой? Не понимаю, как у тебя хватило ума так меня подставить!
– Послушай, Юленька, – произнёс Кирилл, помолчав с минуту, – будем говорить прямо. Я тебя не подставил, так как она, насколько я понимаю, ничего не боится и всегда действует напролом. Ты знаешь нечто такое, чего не знаем ни я, ни Мальцев. Ты знаешь, какую роль во всей этой чертовщине играет эта Маринка, адрес которой ты попросила меня найти много лет назад, а также Матвей. Возможно, ты знаешь, кто эта рыжая и чего она хочет. Но никто эту информацию из тебя выбивать не будет. Больше того – Мальцев мне поручил сказать тебе то, чего ты не знаешь.
– А заодно посмотреть, как я себя чувствую по утрам? – перебила Юлька, заметив вдруг заусенец на ногте большого пальца правой руки и остервенело начав его выгрызать, – этот старый хер мне только что клялся, что ни малейшего отношения к твоему визиту он не имеет!
– Он ведь не знал, хорошо ли ты себя чувствуешь. Так тебе интересно меня послушать?
– Ты всё равно не уйдёшь, пока не наговоришься! Так что, валяй.
Кирилл улыбнулся. Потом опять помрачнел.
– Ты помнишь, с чего вся эта история началась?
– Конечно. С убийства бывшей учительницы, Елены Артемьевой. У неё был вырван язык. Старуха Мартынова, слышавшая, как муж убитой ночью кричал ей: « Язык тебе надо вырвать!», была убита у нас под носом, в своей квартире, этажом ниже. Мы с нею поговорить не успели. Об этом слышанном ею крике нам рассказала её подруга.
– Не всё подруга вам рассказала. Видимо, позабыла одну деталь.
Юлька напряглась.
– Какую деталь?
– Там ещё икона была, – вдруг как будто вспомнил Кирилл, – но о ней – потом. Сперва про деталь. Старуха Мартынова не спала всю ночь. Часа через полтора после вопля пьяного мужика о необходимости вырвать жене язык она услыхала вопль пьяной бабы, этой самой Елены. Он прозвучал среди тишины, которая продолжалась около часа.
– И это был просто вопль? Без слов?
– Да нет, со словами. Артемьева закричала: «Баночка! Баночка!» и умолкла. Больше никаких звуков из окна той квартиры не раздавалось.
С неперевязанной ноги Юльки снова свалился тапочек. Пришлось спрыгивать с подоконника, чтобы его надеть. Опять после этого примостившись спиной к стеклу, Юлька засопела. Кирилл внимательно наблюдал за ней.
– Ты не знаешь, что это могла быть за баночка? – спросил он.
– Не знаю.
Кирилл не отводил взгляда. Юлька, тем временем, грызла ноготь мизинца, хотя на нём вовсе не было заусенцев.
– Так ты не знаешь?
– Кирилл, откуда я могу знать? Могу лишь предположить, что она разбила банку с вареньем каким-нибудь и запричитала от горя. Лучше скажи мне, как вы об этом узнали?
– Родственница Мартыновой из Мытищ сказала, что рано утром звонила ей поболтать, и та между делом упомянула об этих криках. Родственница – не старая и не пьющая.
– Ну, не знаю. Правда, Кирилл, не знаю. Я бы не стала долго этим морочиться.
– Ты считаешь нормальным, что человек, разбив какую-то банку, воет над нею, как над покойником?
– Да она училкой была! А у всех училок – проблемы с психикой. Вспомни сам, какие глаза у старых училок! В них уже нет ничего, кроме ледяной ненависти к детям. Кстати, примерно такой же взгляд у любой старухи на должности.
– Но она недолго была училкой. Всего лишь год. И ей было тридцать семь.
Юлька удивилась.
– Всего лишь год? Я не знала. А где она работала прежде?
– В ветеринарной клинике.
– Где?
– В ветклинике. Медсестрой. Ведь она по первому образованию была фельдшер. По окончании медучилища поступила в педагогический, а потом устроилась в ветлечебницу – там тогда неплохо платили. Через семь лет её выгнали за запои, и она вспомнила о своём дипломе преподавателя средней школы. Пошла работать туда. А дальше – ты знаешь.
– Дальше я знаю, – тихо, отрывисто, чуть ли не по слогам повторила Юлька и глубоко задумалась. Продолжая за ней следить, Кирилл клеил ухо к бурному разговору, происходившему за стеной. Слышно было плохо. Мешали птицы, опять просившие хлеба. Юлька им покрошила.
– Ты, кажется, собирался что-то рассказать про икону. Где она, кстати?
– Её после экспертизы…
Дверной звонок опять подал голос. Нож, которым игралась Юлька, выскользнул у неё из пальцев и упал на пол. Она стремительно спрыгнула с подоконника. Распахнув кухонную дверь, помчалась к наружной. Из комнаты в ту же сторону шла Маринка. Она была остановлена Юлькой за руку.
– Ты кого-нибудь ждёшь?
– Не жду никого. Но это, возможно, опять Тамарка с первого этажа. Как она достала!
– Открой, Маринка, открой! – взвизгнули за дверью, стуча по ней кулаками, – он схватил нож! Он меня зарежет!
– Вот дура, – с досадой проговорила Маринка и потянулась к замку, – опять со своим дураком наклюкалась!
Оттеснив её, Юлька сама открыла. Прямо к ней в руки ввалилась худенькая блондинка лет тридцати, в розовой пижаме и шлёпанцах. Она плакала. У неё под глазом рос и темнел фингал. Юлька моментально вручила её Маринке, всё же успев изрядно намокнуть.
– Тамарка, дура! – стала орать Маринка, схватив блондинку, как падающий мешок, – сколько раз тебе ещё повторять – вызывай милицию! Подержали бы его один раз полмесяца в обезьяннике – в человека бы превратился!
– Он полоумный! – выла блондинка, рукой размазав по уцелевшей части лица синие от туши и теней слёзы, – нашёл к кому ревновать! Ведь я же ему сказала, что она девочка! Вот придурок!
Дальнейшая её речь утонула в жалобном рёве, который слушать было немыслимо. Взяв орущую жертву мужского эгоцентризма за руку, кое-где подсинённую отпечатками богатырских пальцев, Маринка стала втаскивать её в комнату, из которой вышел Матвей. Кирилл также вышел, только из кухни.
– Она в какой квартире живёт? – спросила Маринку Юлька.
– В четвёртой.
– Кирилл, пойди разберись!
Кирилл недовольно наморщил нос и пошёл. Втащенная в комнату гостья продолжила голосить, размазавшись по дивану. Маринка, стоя над ней, ругала её за слабохарактерность.
Матвей с Юлькой сели пить чай. У обоих было очень унылое настроение.
– Что вы там так орали? – спросила Юлька, ногой закрывая дверь.
– Орали? Когда?
– Да вот только что! Перед тем, как эта овца влетела.
– Да так, – рассеянно произнёс Матвей, и, взяв сигареты, оставленные майором Бровкиным, закурил. Юлька наблюдала за ним. Он внушал ей странное чувство – жалость не жалость, презрение не презрение. Что-то среднее между ними. Что-то похожее на сочувственный интерес.
– Тебе сколько лет, Матвей?
– Двадцать три.
Юлька усмехнулась.
– Двадцать три года! С ума сойти!
– Да просто кошмар! Пора писать завещание.
– У тебя есть что-то дороже клочка бумаги для завещания?
– Да. Мне мой друг отдал старый шкаф из дерева. Не из ДСП, а из дерева! Классный шкаф. Такие шкафы давно уж не продают.
Рыдания в комнате не стихали. Был слышен также голос Маринки. Она бранилась и ударяла по столу кулаком. Вернулся Кирилл, говоривший с кем-то по телефону – начальственно, раздражённо. Дойдя до кухни и открыв дверь, он кончил разговор так:
– Хорошо, я понял. Дождись меня.
И, отключив связь, обратился к Юльке:
– Юлька, я убегаю. Вечером позвоню тебе.
– А ты этого ханурика успокоил?
– Да.
– Хорошо, иди. Буду ждать звонка.
Кирилл так спешил, что даже пальто одевать не стал – вышел с ним в руках. Дверь закрыла Юлька. Потом она подошла к окну и понаблюдала, как майор Бровкин садится в «Опель» и уезжает. Птиц уж слетелось десятка два. Они щебетали, требуя ещё хлеба. Но хлеб закончился. Градусник, прибитый к оконной раме, показывал минус три. Стуча по стеклу ногтями, Юлька растерянно провожала взглядом людей, идущих по тротуару. Они спешили. Все. За годы скитаний Юлька привыкла с некоторым сарказмом смотреть на тех, кому ещё было куда спешить. Однако, сейчас она их не видела. Как голодная кошка, ночь просидевшая у мышиной норки, и, наконец, дождавшаяся её хозяйки, она гналась за какой-то мыслью, шнырявшей по закоулкам сознания. «Рыженькая, хорошенькая! Ей холодно! Идиот! Куска колбасы ему жалко, что ли?»
– Совсем упился! – выла блондинка, перебивая Маринку, которая говорила, что их обоих надо сдать в дурку, – к собаке приревновал! К собаке! К девочке! Это что такое? Придурок конченый! Завтра он меня к тараканам будет ревновать, что ли?
– Оба вы хороши, – твердила Маринка, – вот объясни, зачем ты с ним пьёшь?
Юлька ураганом влетела в комнату.
– Где собака?
Бело-розово-синий источник рёва, катавшийся по дивану, смолк, перестал кататься и очумело уставился на неё. Маринка вздохнула.
– Это не та собака!
– Где она, спрашиваю?
– Я возле подъезда её увидела, из окна, – пискнула Тамарка, – она дрожала вся, бедная! Я взяла кусок колбасы, побежала вниз! Он меня догнал…
– Какого она размера?
– Собака?
– Нет, твоя жопа!
– Чуть-чуть поменьше овчарки…или побольше… ну, как овчарка!
– Уши большие?
– Нет! Маленькие совсем! Он меня догнал, ударил по голове…
Юлька дальше слушать не стала. Вернувшись в кухню, она схватила за горлышко закатившуюся под стол пустую бутылку и шандарахнула ею о подоконник. Стекло разбрызгалось по всей кухне. До белых пальцев стиснув оскалившееся зубцами горлышко, Юлька поглядела в окно. Затем – на Матвея. Тот стоял бледный.
– Что ты стоишь, как мудак? Бежим!
И кинулась к двери. Матвей, взяв со стола нож, побежал туда же.
– Закрой за нами! – крикнула Юлька в комнату, – и не открывай никому, ни под каким видом!
– Он идиот! Дурак! – опять заработал источник рёва, – я не хочу…
Оставшаяся часть фразы плотно увязла в дверной обивке. Маринка сразу защёлкнула два замка. Юлька и Матвей устремились вниз по ступенькам, она – в халате и тапочках, он – в ботинках, штанах и свитере, но без куртки. Из четвёртой квартиры выглядывало испуганное и злое лицо с недельной щетиной. Плюнув в него с присущей ей меткостью и плечом толкнув подъездную дверь, Юлька первой выскочила на улицу.
Минус три неласково ущипнули её за голые ноги. Халат был, к счастью, махровый, но под него задувало снизу и спереди. Воробьи и синицы, выклянчившие у Юльки весь хлеб, увидев её внизу, изумлённо смолкли. Неравнодушно восприняли её выход, точнее – вылет на улицу и прохожие. Покосившись на то, что было в её руке, прибавили шагу.
– Сбегай к проспекту, – сказала она Матвею, окинув взглядом дворы, – я к станции побегу!
– Там полно ментов с похмелюги, – предостерёг Матвей, пряча нож за пазуху, – ведь вчера у них праздник был!
Юлькин путь лежал дворами и переулками, не очищенными от снега, который сыпал всю ночь. Он скрипел под тапками Юльки, и, попадая в них, мерзко таял под её пятками. Все шарахались от неё, включая даже старух, выползших сорвать на ком-нибудь злобу. Ни одной рыжей собаки и ни одной рыжей женщины соответствующего роста ей не встречалось. На полпути она вспомнила, как шесть лет назад гонялась за ведьмой где-то в районе Щёлковской – глухой ночью, под проливным дождём, босиком. Тогда всё окончилось неудачей, хотя при ней было табельное оружие, а не горлышко от бутылки. Но уж теперь-то, при свете дня, проклятая тварь никуда от неё не денется! Это точно.
Бег её согревал. Левый тапок часто слетал с ноги. Юлька подбирала его и тщательно выбивала из него снег, тяжело дыша. Потом устремлялась дальше. Но один раз тапок отлетел далеко. Запрыгав к нему на одной ноге, Юлька подскользнулась. Её оружие при падении не разбилось, так как она подставила для удара об асфальт локоть. Ей помог встать мальчишка лет десяти, с весёлой озорной рожицей.
– За кем гонитесь? – спросил он, принеся ей тапок. Юлька отряхивалась.
– Спасибо. Ты здесь не видел худую, рыжую тётку ростом чуть-чуть повыше меня?
– Это моя мама, – без удивления произнёс мальчуган. Юлька присмотрелась к нему.
– Нет, это не твоя мама, – проговорила она, надевая тапок, – она не может быть твоей мамой. А ты не видел собаку – большую, рыжую, с маленькими ушами?
– Нет, такую не знаю, – сказал мальчишка, – но поищите. Тут собак много.
Юлька кивнула и побежала дальше. За пять минут она пересекла узкий переулок между дворами, промчалась сквозь какой-то квартал и дальше, за площадью, увидала конечный пункт своего маршрута. От станции отходила московская электричка. Народ спускался с перрона плотной толпой. Пришлось подождать. Взбежав на платформу, Юлька увидела двух милиционеров. Они стояли около касс и курили.
– Прокуратура! – крикнула она им, когда они направились к ней, выплюнув бычки и взяв автоматы наизготовку.
– Не Генеральная ли? – поинтересовался один, с нахальной хомячьей физиономией. Юлька молча двинулась им навстречу, сильно куснув язык. Во рту стало солоно.
– Если я начну на вас кашлять – замучаетесь лечиться, – предупредила она, сплюнув кровь на снег, под ноги щекастому и второму, – я только что из инфекционки сбежала!
Менты застыли, как вкопанные.
– Уйди с платформы, пожалуйста, – попросил щекастый. Его напарник попятился.
– Хорошо, уйду. Но сперва скажите – худая, рыжая баба лет тридцати сейчас не садилась в поезд?
– Нет, мы тут не видали никакой рыжей.
Юлька прошлась вдоль края платформы, глядя на женщин. Те от неё шарахались и визжали. Удостоверившись в том, что ведьмы среди них нет, она доплевала кровь и спустилась. Холод внезапно стал для неё очень ощутимым. Она побрела назад, не думая ни о чём. Ей было легко иногда ни о чём не думать, поскольку всё иногда куда-то вдруг пропадало. Бескрайняя и туманная, с отсветами незримых звёзд, пустота только иногда пульсировала каким-то далёким эхом. Откуда оно бралось? Это было даже неинтересно. Поэтому, когда мимо Юльки прошла, стуча каблучками и до ногтей втянув кисти рук в рукава дублёнки, рыжая панночка, пустой взгляд на ней не остановился.