Лотерея

По дороге в больницу, а именно там Матье и надеялся встретить свою участь, ему пришлось долго петлять, чтобы найти дорогу. Позади больницы был небольшой сквер, в этом сквере и уселся Матье, готовясь морально. В его голове он выходил из-за здания больницы, показывался на большой лестнице и смотрел, как на него словно гончие псы бросаются люди из таинственной организации. Однако все произошло не так. Устав ждать все трое, уже без Филиппа стали прогуливаться по территории больницы. Они выглядели уже как друзья или просто сплоченная команда, но не как враги. Тут вдруг они увидели Матье. Для них шок, для Матье же всего лишь небольшие изменения в плане и, тем не менее, именно Матье был обескуражен сильнее всех. Все таки, заяц не стучит лапой по носу борзой собаке, если та обнаружила его случайно. Все трое ринулись, словно спринтеры на стометровке при этом цепляясь один за другого. Матье встал, но вопреки ожиданиям озлобленных «спринтеров», остался стоять на месте. Между одной и другой стороной оставалось не больше десятка метров и все трое сбили шаг. Теперь они приближались как удав к жертве, спокойно с уверенностью, что никто не уйдет спасенным. Именно в тот момент, когда до Матье оставалось только вытянуть руку, всем разом пришло сообщение. Достав телефоны, троица переглянулась и разошлась по сторонам. Матье беззвучно шевеля губами, спросил что-то у бога и быть может, обидевшись, опустил голову, а затем оглянулся…

Глава 3. Концерт.

На дворе стояло сопливое утро, когда двое ребят встретились на автобусной остановке. Один из них представлял собой нечто непозволительно непохожее на других существо, что о втором и говорить было как-то не к месту. На голове у человека, о котором стоит сказать была прическа из выбритых участков в казалось произвольной форме, а те волосы, что остались не тронуты, были увязаны между собой. Одежда этого парня состояла из комбинезона, верхняя часть которого едва не касалась асфальта и изодранной футболки украшенной фломастерными рисунками. Ходил этот человек босиком одной ногой и в ужасном состоянии кедом на другой. К концу поездки он планировал избавиться и от последней части обуви, но пока сидел в автобусе, плотно прижав стопу одной ноги к верху ноги второй. С собой у этого «обитателя не нашей планеты» был гроссбух. Между тем с гроссбухами не ходят уже давно и выглядит это, по меньшей мере, странно. И все же гроссбух не самая пестрая часть образа увиденного человека. Таковой частью без всяких компромиссов было его лицо, постоянно корчившее гримасы, страшные и смешные рожи. Однако тот, кто видел в этом человеке сначала рожу, думал, что это и есть его лицо и очень удивлялся, когда гримаса исчезала, а стоически твердое лицо представляло в нем нового человека. Увидев же и второе лицо, вы могли бы подумать, что теперь-то раскусили этого человека, но на смену приходило новое преображение в лице спокойного, стеснительного человека. В этот-то момент вы и бросаете попытки угадать человека чье, лицо и даже сам облик настоящий хамелеон. Собою же наш хамелеон представляет сильного мужчину выше среднего ростом и если бы не жизненные перипетии, возможно, этого человека можно было бы назвать могучим. Вторым пареньком был типичный представитель студентов, ищущий свой незабываемый образ в романтике городских улиц.

Автобус остановился неподалеку от муниципальной библиотеки с недлинным названием. На улице в этом месте появились два паренька, непрекращающийся диалог которых, вел их как на поводке до назначенного места. И действительно, едва умолкли их голоса, они оба остановились. Сначала один, а глядя на него и второй, встали посреди пустой улицы. По утрам в таких местах не особенно людно и это придает свой шарм. Но остановившийся парень не созерцал красоту, он думал о том, что мог бы идти один.

– Ты чего встал? – перебил думы одного другой.

– Ты знаешь Сэль, я тут подумал, чего нам еще надо, и понял что буду счастлив только в двух случаях, – ответил остановившийся хамелеон.

– И в каких же Эард? И почему мы должны называться по именам? – человека названного по имени Сэль – звали Самуэлем, второй же был Эдвард.

– Ты задал много вопросов и поэтому я отвечу тебе только на половину. – тут Эдвард снова пошел вперед, а за ним двинулся и Самуэль. – Если картину оставят, я буду счастлив. И еще в миру приняты некие правила, по которым люди обращаются к друг дружке по имени.

– С чего ты вообще решил тащить ее в библиотеку? – продолжал Самуэль.

– А куда еще? В галерею. Там на нее станут слишком много глазеть, и еще гляди увидят талант. Мне этого не надо, – не то саркастически, не то и в самом деле ответил Эдвард.

Библиотека приняла в свое чрево пару человек, чей внешний вид мог бы заставить их отторгнуть из себя почти любое здание и заведение. Библиотека же поступила мудрее, она как библейский левиафан проносит под водой своих пассажиров, выплевывая в тот момент, когда твоя дорога не станет прежней. В вестибюле никого не оказалось, и оба товарища прошли дальше в читальные залы, там над стопкой книг корпели несколько человек. Точное их число назвать было трудно, поскольку разные люди уходили и приходили со стопками книг, и неизменно на месте оставалась только одна дама. Ее короткие реплики действовали как кнут на подопечных, хотя торопило их все же, по-видимому, не только руководство строгой женщины. Никто не мог отвлечься и на секунду, и только когда она сама – миссис руководство, соизволило заметить двоих вошедших, те остановились.

– Вам чего? – коротко бросила женщина.

– Я тут принес кое-что. Это должно быть чрезвычайно интересно, – копошась в гроссбухе ответил Эдвард.

– Книгу принесли. Положите на стол, – не отвлекаясь от процесса сказала женщина.

– Нет, нет, это не книга. Перед вами картина! – с гордостью вынимая рисунок, продекламировал Эдвард. На картине была изображена не то пластинка, не то какой-то диск и еще куча маленьких людей и пара больших рук.

– Картина? – тут уже отвлеклась не только женщина, но и еще пару зевак.

– Да именно так. Она олицетворяет собой квинтэссенцию создания мира. В ней могучие руки архитектора подобного тому, что рисовал Блейкли, запускают свое творение. Мы можем видеть трансцендентальную сторону мира a priori и познать в ней метафизическое. Это творение можно считать истинным потому как пришло оно ко мне эзотерическим знанием не подвластным знаниям posteriori. Это чистое знание и вылилось на представленном полотне, воплощением чистого бытия, не тронутого материей пространства и времени… – вдохновенное изречение о картине еще не закончилось как художника перебили.

– Вы идиот? – несомненно, было, что женщина не позволит задерживать работу и она выступила.

Эдвард посмотрел на свое творение, выполненное на альбомном листе акварельной краской. Затем перевел взгляд на женщину и рассматривал так поочередно их несколько раз.

– Идем Сэль, у нас остается только одна дорога. Спасибо за ваше мнение. В следующий раз постарайтесь быть менее категоричными. Впрочем, дело ваше. Надеюсь, вы только радикал, но не экстремист иначе искусство погибнет. Всего доброго. – Свою реплику в адрес женщины Эдвард произнес смущенно, так словно выдавил из себя слова, а после хотел бы их и не говорить.

Через минуту их выплюнули с той же легкостью что и проглотили. Диалог продолжился, но уже совсем с другого места.

– Неужели ты и вправду думал, что ее возьмут? – выразил свою мысль Самуэль.

– Думаю все из-за холста. Будь у меня хороший холст, картина вышла бы живее. На этом листочке просто оказалось мало места, – ответил Эдварт.

– Что теперь еще думаешь делать?

– Поживу еще немного. Может, снова попытаюсь. Просто нужно найти понимающую публику. Наверное.

– Почему, наверное? – могло показаться, что иначе как вопросительно Сэль не говорил.

– Потому что это туфта. Картина сама должна искать зрителя. Снова палка о двух концах, ведь прежде нужно чтобы ее увидели. В любом случае найдется такой же дурак как и я и полюбит мою мазню.

– И что же ты тогда ее понес туда?

– Хотел, чтобы дураков нашлось немного больше, – Эард улыбнулся, скорчил рожу и зашагал дальше, – а если серьезно, пусть это будет один, если то что делаю я, сделает его жизнь цельной, даст ему ту атмосферу в которой ему захочется жить. Пусть он будет даже один.

Один за другим текут века, идет время, а вместе со временем прогресс. Завтра перестанут жить в пещерах, завтра не станет нужным убивать добычу. Завтра приходит, и из пещер переселяются люди, но и для них все равно наступит завтра, которое они уже не увидят. То завтра, в котором они увидят Версаль, то завтра, в котором другие идут через Темзу, это уже есть. Архитектура города, большая культура и огромный мир заполненный ею. Теперь уже, кажется, что прогресс достигает своего пика, и что уже сегодня на мощеных улицах нет места грязи, что красота культуры поработила нечистоты природы. Так, кажется, и даже есть, но одно обстоятельство всегда будет упираться с обратной стороны прогресса, как груженая вагонетка, вставшая на рельсы в другом направлении, она всегда будет тормозить поезд. Эта вагонетка – люди они не куда не исчезнут, пока есть культура и что даже важнее прогресс. Человек и есть природа и выходит так, что иногда он борется с самим собой. Позабыв об этой мелочи в веках, человек теперь удивляется, как рядом с воздвигнутой им красотой уживается грязь. Откуда она вообще взялась эта грязь? Он задает себе этот вопрос в каждом поколении и никогда не доходит в нем до истоков, потому что иначе прогресс уже не будет видится ему в конечной точке. А ведь так и есть, прогресс – это движение, а у движения нет верхней точки, нет промежутков и нет идеала. Мы сами придумываем себе отметки, эпохи и целые эры, но они все равно остаются неразрывным целым. Цивилизация не вытеснила грязи или просто не приняла ее. Если бы тысячи лет презрения не довели бы это слово до мерзости, оно могло бы им и не быть. Да, может, стало бы другое, может. Грязь всегда соседствует с великим и так же бывает наоборот, хотя и реже. Не стоит здесь делать акцент, великое не всегда презирает малое. Увидев библиотеку, мы не думаем о сооружении из камня и досок, и нам не стоит видеть эти же стены в галерее картин.

По правую сторону от красивой библиотеки с зеленым куполом во всю длину, пусть и небольшой улицы, растянулась двух этажная галерея. Со стороны она могла показаться крепостью, так как у нее не было ни одного входа со стороны улицы и малое количество невысоких окон в готическом стиле, на крыше здания по тем же культурным соображениям усадили целых четырнадцать горгулий в дождливую погоду изрыгающих плотные потоки вод. Серое здание из нетесаного камня много раз пытались облагородить лепниной и красками, но всякий раз природа противилась искажению привычного всем облика. Окрашенное здание смывалось проливным дождем, лепнина трескалась и даже калечила прохожих и одни только горгульи всегда оставались на своем месте, предпочитая быть единственным украшением здания. Внутри стен были, конечно, картины иногда люди и один человек. Неразлучно день ото дня среди узких коридоров спешной, но грузной походкой обходил свои владения человек, чье лицо избороздили морщины, а волосы давно покрылись серебристым оттенком. Для большинства людей этот человек всегда казался едва ли не призраком, человеком почти незаметным при том, что он всегда был на виду. В основном его принимали за ценителя искусства, человека на пенсии и вообще праздного старика. Однако это было не так. Человека чье имя было настолько же малозаметным, как и он сам, звали Пэт. В более узких кругах он пользовался славой оценщика, который никогда не ошибается. За считанные секунды он узнавал оригинал и так же быстро выявлял подделку. Многие из картин галереи были его собственными картинами. Выставлял их напоказ Пэт, отнюдь не потому, что своих картин галереи не хватало, а просто, потому что его философия заключалась в том, что картина перестает быть искусством, когда на нее не смотрят. Как хороший садовник говорит со своими растениями, так же Пэт всегда удостаивал хоть короткого взгляда на картину, мимо которой он шел. Иногда у Пэта было время полюбоваться картиной, и именно в такой момент в галерею вошел человек. Это был мужчина с короткими седыми волосами на голове, щетиной на мощном подбородке и двумя глубоко посаженными глазами вокруг которых кожа покрылась множеством маленьких складок. Помимо этого о нем так же можно было сказать, что это был живой и полный сил мужчина. Он прошел по галерее медленным шагом, разглядывая картины, пока едва не уперся в смотрителя галереи стоявшего напротив одной из картин.

– Хорошая картина, жаль ненастоящая, – не переводя взгляда с картины, произнес ценитель.

– Она настоящая. Ее даже можно потрогать, – Пэт взял руку посетителя и приблизил ее к картине. В этот момент оба засмеялись.

– Рад тебя видеть Монти, – оба пожали друг другу руки и еще некоторое время молча, продолжали смотреть на картину.

– Это репродукция, – пояснил Пэт.

– Я так и сказал. Подделка, репродукция.

– Как ты узнал, неужели ты посмел думать, что я не мог бы себе позволить купить оригинал? – оценщик продолжал попеременно смотреть на своего друга и на картину.

– Я видел эту картину и знаю, каково было положение фигур в оригинале. А если бы и не знал, то наверняка догадался бы, потому что таким образом как показано здесь невозможно поставить мат. Конь стоит на b2, а значит игра еще не окончена, – Монти проговорил свои доводы с неким огорчением.

– Ты прав Монти, так и есть, хотя неточностей здесь гораздо больше, – со снисходительным взглядом поправил товарища Пэт.

– И зачем же ты хранишь ее?

– Мне ее подарил один человек, но он не художник. Он приходил сюда множество раз со своим сыном, а я рассказывал им разные истории о картинах и как-то, раз я спросил, которая из историй мальчику больше нравится. Я удивился, когда он рассказал мне о картине, которой не было в галерее. Из рассказа я понял, что картина описывает эпоху революций в самых ее началах. Тогда эта картина была еще мало известна и даже мне она была не знакома. Мальчик так и не рассказал, где он видел картину, и я попросил его отца изобразить ее как он может. Он сделал это и вот результат, – Пэт восторженно указал на висевший портрет. – Я был так поражен, а он только сказал мне, что сам бы он не сумел создать сюжет и вообще в основном больше любит копировать, а не рисовать. Позже я нашел подлинник, картина стала известной, а я до сих пор храню историю, которой не могу найти объяснение, – загадочная улыбка оценщика не покидала его до самого конца истории.

– Что ж, тогда ее стоит хранить. А что с тем полотном, которое я принес накануне? – Монти едва войдя, готовил этот вопрос.

– Ах, да картина прекрасна, у художника может быть прекрасное будущее. Одно только меня тревожит, то, что он сам видит их еще прекраснее. Видишь ли Монти, он решил что достиг пика дальше которого ничего нет. Еще страшнее то, что он может быть прав. Возможно, если он пересмотрит свои взгляды, у него будет больший простор для творчества. На данный же момент, он умеет изобразить все что пожелает, но не знает чего желать. Ему надо работать над сюжетами, а не над графикой.

– Пока я жив, я сам могу поработать над его сюжетами, – улыбаясь сказал режиссер.

– Ты ведь не художник Монти, – скептически заметил Пэт.

– Да не художник, но моя работа не так далека от этой профессии. И вот еще, да. Я пришел именно за этим. Хочу пригласить тебя на концерт.

– Знал что не придешь с пустыми руками, – довольно потирая руки, засветился Пэт.

– Я и не мог не позвать тебя. Этот концерт будет последним, – на лице режиссера появилась тоскливая улыбка, и он поспешил ее сбросить едва заметив.

– Какой спектакль ты поставишь на этот раз? – Пэт явно хотел задать другой вопрос, ему было жаль, потому что конец чего-то одного, влечет за собой конец и другому, и это другое называется – время.

– Это новая пьеса, сочинил один лентяй, вот думаю, посмотрим, что из этого выйдет, – Монти протянул билет. Пэт его принял и оба в этот момент смотрели на билет, а движения их были словно в воде, они замедляли свой ход, едва не превращаясь в камни. Наверное, в этот момент им так хотелось.

Приготовления к концерту шли скорыми темпами, едва ли режиссер успевал смотреть репетиции. Казалось, для него был не столь важен сам концерт, сколько то, что должно быть вокруг. Монти приглашал всех кого только мог из высшего круга, почетных гостей должно было быть столько, что всем остальным не хватит места и на балконе в самом дальнем ряду. Ох уж этот последний ряд балкона. Если в партере крайние ряды всегда считались привилегированными местами, то про балкон такое сказать нельзя, потому что когда ты сидишь так высоко и так далеко от происходящего, то волей не волей, твоим спектаклем становится зрительный зал. Ты начинаешь подмечать кто как одет, часто ли ты видел того или другого человека, кто с кем пришел и так далее и невесть что еще подобное. Истории, услышанные на галерке, оставляют у тебя большее впечатление чем происходящее на сцене и на выходе тебя терзают смутные сомнения, что ты заплатил не за то, что тебе продавали. Единственной твоей привилегией будет буфет в антракте, тогда ты постараешься почувствовать себя на равных с тем, кто сидит в партере, если конечно получится. То ли дело первый ряд партера, где можно разглядеть все до мельчайших подробностей. Движения, жесты, мимика, все доступно тебе как на ладони, ты едва не на сцене, один прыжок через оркестровую яму и … впрочем, прыгать не будем. Важно еще и то насколько хорош сам спектакль, иной раз ты был бы рад увидеть его только с балкона и обратной стороной бинокля.

Репетиции шли уже два месяца за закрытыми дверьми театра комедии. Название театру было дано очень давно и с того самого времени как все спектакли в обязательном порядке должны были кончаться чем-то хорошим прошло много лет. Было много режиссеров ставивших нечто новое, выходящее за рамки одного жанра, но так или иначе успеха новизна не приносила, и зал был удовлетворен лишь тогда, когда старая добрая пьеса заканчивалась так, как ей подобает. Чаще всего попытки поставить новый жанр разбивались о однобокость привыкшей играть определенные роли труппы. Всякие изменения актерского состава проходили по одной и той же схеме: новый актер приходил, ему рассказывали, как нужно играть в театре комедии и из человека с новым амплуа выходил актер неотличимый от прежнего. Так продолжалось многие годы, пока место у сцены не занял режиссер по имени Монти. В первый же день он набрал целую ватагу молодых ребят только вышедших из училищ и актерских школ. На следующий день управляющий театром указал ему на ошибку в подборе актеров и приказал избавиться от лишней половины. Монти выбрал ту половину, что была до него и со спокойной душей отпустил в свободное плаванье, тогда как весь молодняк остался при нем. Такой поворот событий оказался неожиданным для управляющего, и тот, не зная как себя повести в непредвиденной ситуации, сделал вид, будто и сам так планировал сделать. Именно управляющий нанял режиссера, и менять его на третий день он не планировал. В театральном обществе вспыхнули ссоры, и едва не дошло до протестов и диверсий, а единственное что остановило старых актеров, была публика. И это было не удивительно, в театр ходило около восьмидесяти процентов постоянных зрителей, которые должны были непременно уйти, едва поняв, что старого театра здесь больше нет. И это случилось, уже на второй спектакль не пришла определенная часть публики из «стареньких». Понятие «из стареньких», можно воспринимать вполне буквально, потому как это были, по большей, части люди пожилые. Определенная же часть тех, что не пришла, была не более четверти из всех. Почему же так мало, если перемены так разительны? Парадокс раскрывается в том, что многие не поняли, что труппа сменилась новой, и ходили по старой памяти, вроде как, на все тоже самое. Те же, кто подмену заметил и не пришел, уже и так давно стояли на распутье и их давно привлекал театр оперетты, находившийся в шаговой доступности. Лишившись небольшой части старого зрителя театр, однако, не спешил приобретать нового, поскольку творческие метания Монти и поиск новых спектаклей отнял немалое время. Во многом сказывалось влияние прежнего управляющего, который слишком часто менял направления, вместо того чтобы идти одним курсом. Так очень часто премьера нового спектакля, проходившая с малым ажиотажем, расценивалась как провал, и спектакль убирали из репертуара. По этому поводу очень часто жаловались кассиры, предоставляя репертуар на следующий месяц, они всякий раз добавляли «но это не точно». Успех Монти долго прятался за углом, пока однажды он не решился поставить самую настоящую трагедию полную драмы от начала и до конца. В глубине души это была для него уступка, спектакль с названием острова всколыхнул публику, давая признание, но в тоже время сам Монти был крайне разочарован такой реакцией. И уж тут парадокса никакого нет, часто делая то, что нам не нравится, мы оказываемся вознаграждены. Ужасная атмосфера обреченности и бессилия в этой трагедии пугали самого режиссера, но что по-настоящему вызывало в нем бунт – это образ главного героя. Мир самого произведения, может быть каким угодно, но герой должен оставаться непреклонным, хотя бы, потому что это вымысел и здесь можно так поступить. Увы, для идеалиста Монти – это было не так. Долгое время он боролся с режиссером и человеком внутри себя, и все же он проиграл. Об этом проигрыше знал только сам Монти, но не театралы, они приняли его успех как свой собственный, и высоко задрав головы, толпами шли на спектакль. Тогда решилась еще одна участь, участь человека, который здесь назван управляющим. Дело в том, что за несколько дней до премьеры, карьера одного и другого была в состоянии подвешенном, но все же управляющий хоть и одной ногой все же находился в своем кресле. В случае ожидаемого провала очередного детища Монти, режиссера должно было сменить, а уж по судьбе режиссера сменного судить управляющего нынешнего. Все обернулось так, как обернуться было не должно, управляющий сменился, а позже еще и не раз и уже затем на это место была назначена женщина, прослужившая в театре до самого конца карьеры ставшего культовым театрального режиссера Монти. Управляющая по имени Фрина, пришла в театр молодой девушкой, с высокими амбициями и замашками осуществить плавный переход от искусства театрального к искусству кино, чем грезила с детских лет. Как несложно догадаться изначально себя она видела актрисой, но уже в детстве ее амбиции перешли в иное русло. Прошло немало лет, теперь она стала зрелой дамой в возрасте, перевалившем за середину жизни, но она по прежнему управляла театром, истинная власть в котором принадлежала только одному человеку – руководителю труппы. Ярче всего о иерархии театра комедии говорил тот факт, что не Фрина принимала у себя режиссера, а наоборот она приходила к Монти, чтобы обсудить с ним то или иное дело. Так случилось и на сей раз когда режиссер, сидя в своем кабинете, встретил у себя пожаловавшую по случаю Фрину.

Случай в виду, которого состоялся разговор, был, конечно же, связан с прощальным концертом Монти. Кабинет режиссера заставляли собой куски декораций, бутафория и разные непонятные предметы, напоминающие не то гофру, не то кибер змею, а так же множество рычажков, пружин и другого хлама. Именно так перед премьерой и выглядел всегда кабинет режиссера. Бросив скорую улыбку, словно срисованную с одной из сторон театральной маски, Фрина уселась на едва заметный среди общего хлама зеленый пуф. Монти почти не обращал внимания на посетительницу. Продолжал что-то клеить, вырезать и подписывать. Разговор начался только тогда, когда они оба вышли в пустующий зал, прошли его не беззвучно и встали возле окна.

– Спектакль длится час сорок, но конец у нас почему-то в девять, что будет происходить все это время? – задала вопрос высокая белокурая женщина по имени Фрина.

– Есть кое-что, нам понадобится это время, – загадочно ответил Монти.

– Это, по меньшей мере, странно, – заметила Фрина, так или иначе, оставляя вопрос действительным.

– Мое место может занять и человек более адекватный и совсем уже скоро, и вам не придется о чем-либо догадываться. Время это придет, но и его нужно суметь выждать, – Монти даже не думал открывать своих тайн.

– Вы приглашаете играть тех актеров, что вы уволили уже почти сорок лет назад, ставите пьесу, которую никто не знает. Все это странно, а мне что делать? – Фрина продолжила говорить так, будто Монти ответил ей именно тем, что она ожидала услышать, то есть Монти мог и не отвечать вовсе.

– Рассаживайте гостей, встречайте их оказывайте им соответствующий прием. Все как обычно, – продолжая глядеть в окно, ответил Монти.

– Не лучше ли вам поставить спектакль, который вызовет определенно одобрительную реакцию публики? Они запомнят вас навсегда, если вы поступите по их воле, – спектакль вызывающий определенную реакцию был именно тот из названия острова, но о нем вот уже лет двадцать было запрещено говорить вслух.

– Ох, Фрина, вы ведь разумная женщина. Да меня понять сложно, но неужели вы и вправду думаете, что я положил жизнь на одно только поприще одобрения публики. Да, многие еще помнят то время, но вспоминать о нем сейчас… это ужаснейшая пытка. Ее ли я достоин, получить в награду в конце своего пути? – теперь уже режиссер неотрывно глядел на Фрину. Он словно искал в ее глазах понимания, которое, в сущности, искать было тщетно.

На следующий день Монти не появился в театре, а пошел прогуляться по улицам города. Он блуждал с самого утра в надежде на приятную встречу. Надежды его были не беспочвенны. Неподалеку от театра была аллея, на которой можно было встретить уйму художников, одним из которых в особенности и интересовался Монти. Правда, за последние несколько месяцев этот не сказать юный, но уж точно молодой художник появлялся на аллее крайне редко. Он не должен был оказаться здесь и сегодня, а Монти его искал больше по старой памяти, нежели с явной целью найти. Аллея тянулась медленными шагами утреннего рассвета без солнца. Уже началась осень и нередки дни, когда солнце восходит за могучими облаками, затянувшими небо, так было и в этот день. Временами здесь людно и даже больше того, на широкой улице тяжело найти место, но с утра места хватает всем, даже тем, кто на него не претендует вовсе. Через две скамейки на третьей сидел один человек, затем еще через две другой и так до самой реки, где и кончается аллея. Монти не успел дойти к реке, на одной из скамеек он заметил фигуру, широкой спиной закрывавшую полотно. На полотне был набросок того места, которое и видел художник, кроме того были запечатлены еще два человека. Это была пара, парень и девушка, но так можно было подумать только, не всматриваясь в картину, если же их рассмотреть точнее, можно с легкостью понять, что они едва ли знакомы и вообще люди скорее чужие, нежели близкие. Лицо парня было нарисовано очень отчетливо, тогда как девушка почти целиком была спрятана за книгой, да и ту часть, что была видна, художник рисовал скорее воображением. Монти подошел аккуратно сзади и прежде чем начать разговор, хорошенько разглядел картину.

– Красиво. Вот только где они? – положа руку на плечо друга, вымолвил, наконец, Монти.

– Здесь! Это то самое место мы стоим возле него, – не поняв вопроса, ответил художник.

– Сейчас-то их нет Барт, – уточнил Монти.

– Верно. Я запомнил их, правда времени оказалось мало и пришлось выбирать, кого запомнить получше.

– И ты выбрал этого паренька?

– Да, а что?

–Нет, ничего Барт. Это твой выбор.

– Что значит мой выбор? Ты на что намекаешь? – повернувшись, затряс кистью в руке Барт.

– Ладно тебе, я так заметил и все.

– Заметил он, – хмурясь, буркнул Барт и продолжил рисовать.

– Ты ведь помнишь про мой концерт? – сменил тему режиссер.

– Да. А это обязательно?

–Что?

– Ну, идти на него обязательно?

– Обязательно? Нет не обязательно блин. Ты чей вообще друг? – тут уже невольно вспылил Монти.

Началась неловкая пауза, которую каждый попытался заполнить картиной, один создавая, другой созерцая ее.

– Ну, придешь?

– Приду.

–А как дело с группой?

– С какой группой?

– А ну не издевайся, – Монти чуть было и в самом деле не рассердился на товарища.

Барт сложил мольберт, краски, сунул все это дело подмышку и вытянувшись во весь свой исполинский рост, побрел вдоль аллеи к реке.

– Все готово. Не отличишь от настоящих.

– Надо бы посмотреть на все это. Очень важно чтобы все прошло по сценарию, они теперь и мои артисты тоже. Вернее даже больше мои, чем твои, – Монти оставался спокоен внешне, но в душе очень переживал за концерт, так словно у него он первый.

– Посмотреть можно только со зрителем. Увы, иначе нельзя. Таковы правила сам знаешь кого. Это здорово, что он вообще согласился.

– Он согласился, потому что ему это еще нужнее, чем нам с тобой. А по поводу репетиции я потому и спросил, что важно, чтобы все прошло так как надо, тем более что исправлять уже нельзя.

–Ты уверен, что зрителям понравится? – совершенно серьезно спросил Барт.

– Думаю, они только этого и ждут. Зря только спектакль репетируем, – с тем же видом ответил Монти, и оба засмеялись.

Закончилась последняя репетиция, обычно называемая генеральной. От начала и до конца режиссер просидел, не подав ни звука и будто бы думая совсем о другом. Закончилась последняя реплика и мгновенно с ее окончанием заговорил режиссер. Он не расточал похвалы, но при том выразил свое довольство и даже те моменты, на которых в предыдущие репетиции он заострял внимание сегодня упустил, так, будто сейчас было сыграно лучше. Понемногу актеры начали расходиться, и тут Монти подошел к одному из самых возрастных героев спектакля. Режиссер подошел как можно ближе, едва не упираясь лбом о голову актера.

– Не стану расточать комплиментов Анджело. Знаю, что вы наслышались их достаточно. Просто я хочу, чтобы вы сыграли хорошо, как сегодня, – Монти едва не окончил фразу иначе, он хотел сказать, что можно лучше, но не стал.

– Что мы и делаем. Это все? – актер стоял в мантии и с виду мог действительно сойти за епископа, которого играл, а разговор мог показаться исповедью.

– По существу да, это все. У меня в голове есть один вопрос и ответ на него сегодня не имеет никакого значения, но я все же спрошу. – Перед тем как спросить Монти опустился на сцену, сел на самый край, свесил ноги в оркестровую яму. – В вас еще жива обида? Я обо всех.