– Что у тебя в ухе-то, кузница что ли? – не выдержав, спросил Николая тракторист Гришка.
– Я сам-то не знаю. Это сын мой, Минька, в книжке вычитал, что в нашем ухе есть молоточек с наковальней, да ещё стремячко в придачу! – отозвался Николай. – Пришёл я тогда с охоты-то домой и боюсь своей бабе на глаза показываться. Вошёл в избу и стараюсь к ней спиной, пока не разделся, не поворачиваться. А она у меня сметливая, всё заприметила и ахнула: «Это кто тебя так порвал?» И обрушилась на меня с ярой руганью. А я ей отвечаю: «Не ругайся, дорогая Фрося, а радуйся, что твой благоверный и распроединственный муж живьём домой явился». «А что такое?» – испуганно спросила меня Фрося. «В лесу на меня медведь напоролся, вот он меня и обмурзовал, я еле вырвался!»
– Ты, дядя Николай, с виду вялый, на работе ворочаешься, как перезимовавший карась, а врать гораздый! – не выдержав Николаева хвастливого вранья, заметил Васька Демьянов.
– Ты, Васьк, мало ещё меня знаешь, молод ещё всё про таких, вот как я, знать. Ты, видимо, не знаешь, что я не только бывалый охотник, я ещё и столяр-краснодеревщик, и плотник первой гильдии. Я дом себе вон какой сгрохал, хотя он у меня и соломой крытый, а крыша-то вон какая высота, и если с неё жмякнешься, то самое мало, горбом отделаешься, а то и вовсе пятки вздёрнешь! – куря и дымком попыхивая, расфилософствовался Николай.
– Ну не сердись, Николай Сергеич, дай-ка лучше закурить или разочек курнуть! – попросил у него Васька.
– Один вот такой же курнул, да обратно туда, откуда на свет появился и мырнул! – с злопамятством отпарировал ему Николай. – А теперь, после сытного обеда, давайте отдохнём с просонью! – скомандовал Николай.
Вечером, когда настало время ужина, Николай для пахарей разогрел оставшуюся от обеда похлёбку, которая оказалась не совсем по вкусу трактористам:
– Дядя Миколай, похлёбка-то твоя больно жидковата, в ней всю Москву видно! – с сожаленьем заметил Гришка.
– Николай Сергеич, похлёбка-то ваша тово, маленько задумалась, прокисла! И если ей облить собаку, то она сразу облезет! – с язвительной усмешкой заявил Васька.
– Как задумалась? И собака облезет!? Ты что, Васьк, уху ел, или ещё не обедал? Ты, видимо, в похлёбке-то плохо понимаешь, как петух в горчице! Рожа твоя, что месяц в полнолуние! – сказал Николай.
Васька подошёл к котелку, висевшему над костром, и демонстративно хлябко сморкнул в общую похлёбку.
Осень. Анисья, Панька, Смирнов
Грибная пора отходила… В это туманное августовское утро Анисья решила сходить в лес, и если ещё не совсем пропали грибы, то набрать их, насушить или насолить впрок. Она встала спозаранку, первой промяла дымчатый след по белёсой, росистой траве в проулке. Своим длинным подолом сарафана она обмела зернистую росу с горькой полыни и крапивы, когда пробиралась по узкой заросшей тропинке глухого переулка. Подойдя близко к лесу, Анисья ощутила грибной запах и пьянеющий сенной запах увядающих трав и запоздалых цветков. В лесу было тихо и пустынно, ни ветра, ни шороха, ни единого звука. Вдруг из-за кустов вывернулся с лукошком Панька Крестьянинов. Оправившись от мгновенного испуга, Анисья в шутку спросила Паньку:
– Это ты все мои грибы собрал?
– Я вовсе твоих грибов не собирал, а если и собирал, так только свои! – с усмешкой ответил ей Панька, стесняясь подойти к ней поближе, он помнил тот случай, когда Анисья пристыдила его за вольность.
«Эх, вот задорный товар даром пропадает», – всё же и сейчас подумалось Паньке.
– А хошь, я тебе пособлю грибы собирать? – осмелившись, предложил свою услугу он.
– Я бы и больно была рада, да только их, грибов-то, что-то стало мало! А которые и есть, так червивые! – с сожаленьем ответила ему Анисья.
– А я вчера сюда за грибами-то съёндал, набрал целое лукошко, и как на грех, у меня на правой ноге лапоть размочалился, совсем развалился, пришлось одну ногу разуть, так и плюхал до самого дома, одна нога в лаптю, а другая разута! – стараясь завести обыденный разговор с Анисьей, с намерением перевести его потом на любовную тему.
Но Анисья, признавая в Паньке себе не ровню и не желая навести на себя порочную тень, да и Николай Смирнов в её сердце занял большую долю, и она, чтобы поскорее отделаться от Паньки, стала удаляться от него, ускорив шаг, она засеменила ногами, устремилась в сторону и скрылась в густых зарослях дикого малинника и кустов калины.
Стояло на редкость тёплое бабье лето. Рыли картошку. Люди с раннего утра до позднего вечера были заняты уборкой второго хлеба. Николай Смирнов, уже управившись со своей картошкой (у него она была посажена только в огороде), поздними вечерами потайно пробирался к Анисье. Так и в этот вечер, когда вечерний сумрак робко, но настойчиво вытеснил из проулка остатки мутного света и едва стемнело, он уже был у неё. Пока Анисья управлялась по хозяйству, приводя в порядок принесённые из лесу грибы, он прилёг на постель и, вздремнув, заснул. Его разбудил разговор на улице, невдалеке от Анисьина дома, и звук падающих оглобель, кто-то запоздало выпрягал из телеги лошадь. Из темноты слышалось: «Марьй, а Марьй! Подыми ж-у-то, я из-под тебя куфайку возьму, под тобой моя куфайка, отдай! Вот заболталась, как и не слышит. Слышишь, что ли? Подыми ж-пу-то! Я куфайку возьму, на моей сидишь! Отдай!» – и, видимо, не дождавшись, когда Марья закончит свой заядлый разговор с подругой, хозяйка фуфайки с силой выдернула её из-под Марьи. – «Ишь, как нагрела, вот и гоже прохладным-то вечерком одеть тёпленькую куфаечку!» – с довольством проговорила она, облачаясь в извлечённую из-под Марьи фуфайку.
Управившись по хозяйству (она ходила за водой на озеро), Анисья, войдя в избу, зажгла лампу, стёкла незанавешенных окон вспыхнули ядрёной синью. На печи и в чулане зашебуршали тараканы, зажужжала заметавшаяся по избе одинокая муха.
– А я нынче в лес за грибами съёндала, да мало их, видно, грибная пора кончилась. Принесла малость, только ноженьку в кровь растёрла! – нарушив тягостную тишину, проговорила Анисья. – С утра во рту не было ни крошки, проголодалась, надо поесть немножко! – добавила она.
– Слушай-ка, Анисьй, в прошлый раз ты мне наказывала, чтоб я тебе резинки купил! – с постели спросил Анисью Николай.
– Да, купил что ли? – наивно спросила она его, без всяких намерений подходя к кровати.
– Я бы купил, да размер твоих ляжек снять забыл, дай-ка я смерю толщину ляжек, чтобы не ошибиться, сколь потребуется резинки-то, метр или полметра хватат!
И он бесцеремонно заворотил ей подол выше колен, обнажив её упруго-тугие розовые, дышащие молодым здоровьем ляжки. И, не сдержав себя от соблазна к влечению к столь заманчивому аппетитному женскому телу, он с силой рванул её к себе, повалил на постель, губами впился в её губы…
– У тебя всё какие-то шуточки да забавы! – только и могла она сказать ему, когда он, натешившись, отвалился от неё.
– Говорят, что вторая-то молодость злее? – чтоб что-то говорить, сказал Николай.
– Не знаю, ещё не испытала такой прелести! – по-простецки ответила она. – Только я поняла, что я для тебя – одна забава! – с тревожной ноткой в голосе проговорила она над ухом.
– Вот-те, здравствуй, ж…а, новый год! – удивился он. – Это почему же ты так думаешь? – встревоженно спросил он её.
– Да так, сердце моё предчувствует, что наша с тобой любовь добром не окончится! Мы думаем, что люди совсем не замечают, что ты ко мне ходишь, а мне кажется, что допытливые бабы уже всё знают! – с печалью на душе высказалась она.
– Но ведь нас-то ещё никто не заставал! – отговариваясь, утешал он её.
– Не заставали, так застичь могут, если не будем применять меры предосторожности. А ты хоть застегнись что ли, а то, не ровен час, кто придёт, а ты в таком виде, ведь у меня сени-то не заперты! – предостерегла она его.
– Эх ты, Анисьй, и застенчивая, как девка! Пускай и узнают, ну и что, я от тебя не отступлюсь: ходил и буду ходить, хоть украдкой, хоть наяву! Дай-ка я тебя обласкаю, зоренька ты моя ясная! – он снова привлёк её к себе и, лаская, крепко прижимал её к себе и ненасытно целовал её в нежные трепещущие губы.
– Да ладно тебе! – слегка отталкивая его от себя, сказала она.
– Ты, Анисьй, меня совсем завлекла и как-то заворожила меня, что я без тебя и не мыслю, как мне жить. Я к тебе со всей любезностью, а ты чего-то выдумываешь, что ты якобы для меня одна забава. И перестань на меня дуться-то, подумаешь, какое преступление я перед тобой сделал, поцеловал да прижал тебя к себе, без этого жить – только небо коптить! – высказался он перед ней. – Дай-ка сюда мне твою руку, я посмотрю на твои линии жизни! Вот видишь: по линиям на твоей ладони ты – женщина счастливая, и твоя счастливая жизнь ещё впереди, если, конечно, со мной связь будешь продолжать. Так что воссмейся и возрадуйся! Чего молчишь-то?
– Все вы, мужики, такие, о счастье бабам пророчите, а когда вам поддаёшься, то после и оглобли от нас поворачиваете! – своё опасение высказала она перед ним. И с непредусмотрительностью добавила: – Вот так же, однажды, мне о счастливой жизни пророчил Федька Лабин, и даже мне целый подол яблоков насыпал! – наивно и неуместно похвалилась Анисья Николаю.
От этих Анисьиных слов Николая пружинисто подбросило на постели, ревность жаром обожгла лицо.
– Ты смотри, как бы он тебе и под подол-то не насыпал, и зря-то перед ним не верти своими колобашками, а то он скоро тебя обработает. Ты знаешь, он какой ухач?! – с чувством жгучей ревности высказал он своё опасение.
– Нужен он мне, ты мне этими словами причиняешь нестерпимую боль. Если я с тобой связалась, так не думай, что это в шутку! – едва сдерживая слёзы, прильнув к его груди, с преданностью прошептала она ему в самое ухо, а потом своими взволнованными устами прилипла к его губам в крепком поцелуе…
– Погоди, я изустал, изнемог, дай отдохнуть немножко! – изнеможённо отпыхиваясь, сказал он.
– А ты бы не так круто, исподволь бы, а то больно горячо взял – дорвался! – с весёлой улыбкой высказалась она перед ним.
– Ну ладно, Анисьй, я спать хочу, надо хорошо выспаться, чтоб завтра не клевать носом на работе-то.
Он проснулся под самое утро. На улице от лунного света было светло, как днём. В избе на полу чётко вырисовался искошенный четырёхугольник оконного переплёта. Потайно выйдя от Анисьи домой, Николай не пошёл улицей, а украдкой добравшись до озера, пошёл задами по росистому травяному берегу озера, как по зелёному ковру. На душе у него было весело, а во всём теле сладкая истома усталости. На том берегу на улице Мочалихе в чьей-то избе, мерцая, вспыхнул огонёк и тут же погас. По селу, в разных его концах, оберегающе лаяли собаки; дерзкий собачий лай послышался и где-то совсем рядом. «От этих собак-супостатов никакого спасенья нету, так и бросаются, того гляди пятки отгрызут или штаны с ж…ы содерут!» – думалось Николаю. Придя домой, Николай сразу бухнулся в свою отдельную от жены постель. Жена Лина на его приход не прореагировала. Николай в беседах с мужиками признавался: «А мы с женой едим врозь и спим порознь».
Девки в Балахне. Дуня и Васька Демьянов
Ребят забирают в армию, а девок, которые не успели выйти замуж, посылают в Балахну. Ранней весной этого года в село Мотовилово приехали два вербовщика, которые должны оформить договора с девушками, намеченными колхозом (согласно разнарядки) для отбывания летнего срока-сезона на добыче торфа в болотах для Балахнинской электростанции. Вечерами на гулянье эти вербовщики задорно гонялись по улицам за будущими торфушками (которые, конечно, им нравились), соблазняя их на взаимную любовь.
Дуня Булатова за последний год много подросла, пополнела телом, зад её заметно раздался, груди буйно повыперли вперёд, и стала она вполне созревшей девушкой. Постольку, поскольку Дуня сирота, и жила она у тётки отдельно от сестры Анисьи, то её как одиночку колхоз включил в разнарядку для посылки в Балахну. Вместе с девками-сверстницами Дуня уехала из села на торфодобычу, где, задорясь на то, что торфушкам будут ситцу давать, Дуня вместе с девками работала по 12 часов в сутки. Жили девки в бараках, обедали в столовой, хлеб по карточкам получали по 800 гр. На торфяных болотах свирепствовала малярия, которая не обошла и Дуню. Проработала она на торфодобыче не более месяца, как её свалила с ног малярия, а вдобавок с простуды она схватила и грипп. В больнице места не оказалось, так Дуня отлеживалась и лечилась хиной и кальцексом в бараке, на своей койке. Девки-подруги решили известить Анисью о болезни Дуни, и малограмотная подружка Катька написала письмо и отправила его в Мотовилово по почте. Получив письмо, Анисья так и ахнула. В письме говорилось: «Ваша Дунька захворала лихорадкой, а теперь лежит в грибу». Анисья не на шутку испугалась и встревожилась: она неразборчиво написанное слово «в грибу» поняла, что Дунька лежит в гробу. Анисья тут же взбузетенилась, с горем и плачем собралась и поспешно выехала в Балахну. Какова же её была радость, когда она, приехав туда и едва разыскав посёлок торфушек из Арзамасского района, обрела сестру Дуню живой и уже выздоравливающей.
– Как же так?! – сквозь слёзы, недоумевающе спросила Анисья девок. – Кто это из вас мне письмо-то написал? И сообщил, что Дуня лежит в гробу? Я до смерти перепугалась!
– Да не в гробу, а в грибу! – пояснила одна из Дуниных подруг, видимо, автор этого злополучного письма.
– Грибом она болела, грибом! – хором докладывали девки о болезни Дуни, смеясь над злополучным недоразумением, которое Анисью привело в столь печальное положение.
– Ну а теперь твоя Дуня совсем выздоровела и, видишь, совсем поправилась, и снова стала всё есть, что ни попади, а то целыми днями, когда хворала, не могла ничем окрупениться! Крошки в рот не брала, потому что температура у неё была 49 градусов.
Девки дружно и голосисто рассмеялись.
– Вы что хохочите? – недоумённо спросила подруг Катька, рассказывая о болезни Дуни.
– Да как не хохотать-то над тобой, ведь ты вон чего сморозила, через дугу загнула! Да разве у человека бывает 49 градусов? От такого жара он сразу умрёт!
– То бишь 39 градусов, – спохватившись, поправила свою ошибку Катька. – Я уж совсем с ума спятила! – под общий весёлый смех подруг признала она свою оплошку.
– Корзинка на голове, а она её ищет! – сказала подруга.
Анисья уехала домой, Дуня же, совсем уже окрепшая, под самое закрытие сезона по соблазну вышла замуж там же на торфу, за Кольку Куварзина, с которым она прожила только две недели, не пожилось, и она вернулась в своё село. Побыв столь краткое время замужем, Дуня Куварзина (она стала носить фамилию бывшего мужа, потому что с ним она была зарегистрирована), стала ещё смелее и дерзже на язык, но к себе никого из парней, и кто вообще задорился на неё, не подпускала. Она всецело посвятила себя труду. Её стали наряжать на работу в колхоз, в данное осеннее время – на молотьбу. Дуня делать умела всё: её здоровое тело позволяло ей справляться с любой работой, она даже могла запрячь и распрячь лошадь. Однажды Дуне пришлось на молотьбе запрягать лошадь в телегу. Она, высоко задрав левую ногу, упёршись ею в клешню хомута, натужно стала затягивать супонь. Про панталоны и трусики в деревне бабы и девки понятия не имеют.
– Ты, Дуньк, осторожней ногу-то задирай! – заметил ей тракторист Васька Демьянов, от соблазна задирая козырёк своей кепки кверху на фасон «никому не должен».
– А что? – недоумевая, спросила Дуня.
– Как это «что»? Ровесницу перекосить можешь! – с язвительной ухмылкой, скалясь, сказал он ей.
– Чай не жалко! – отшучивалась она.
– Нет, пожалуй, пожалеешь, женихи забраковать могут, замуж не возьмут, кому ты с перекошенной-то будешь нужна? – щерясь во всю рожу, захлёбываясь от восторга, глаголил Васька.
– Мне до замужества-то ещё долго! До тех пор и ровесница моя выправится! – не сдавалась в словесности Дуня.
Во время перерыва, когда все молотильщики поразбрелись кто куда, мужики расселись вокружало, закурили, завели беседу. А бабы с девками, присевши, расположившись на свежеобмолоченной, пахнувшей хлебной преснотой соломе, не выпуская граблей из рук, нежась на мякоти соломы, дремотно млели от истомы, отдыхали. Васька, заглушив трактор, закурив, решил для виду пройти мимо куривших мужиков, а норовил попасть в общество отдыхающих баб. Его подмывало желание поговорить с Дуней и по возможности завести с ней любезное знакомство. И вообще-то, Васька, войдя в зрелость, частенько стал интересоваться девками с целью приглядывания и подыскивания себе невесты. Так, однажды, во время сенокоса, когда всё клеверное поле, где происходила уборка клевера на корм скоту, было усеяно бабье-девичьей толпой с граблями, и всё поле было расцвечено разноцветными бабьими и девичьими платками и сарафанами, и уставлено стожками готового клевера, Васька, работая на своём тракторе, издали наблюдая всю эту красочную картину, заметя, с восхищением сказал подъехавшему в тарантасе к нему председателю Федосееву:
– Эх, вот ма…ды-то сколько!
– Да, девок и баб в поле, что цветков на лугу! – с деловитостью в тоне голоса ответил ему тот.
– А знаешь, Николай Лексеич, в моей голове только что возникло такое нахальное воображение! – жеманно ухмыляясь, проговорил Васька.
– Какое? – поинтересовался Федосеев.
– А что было бы, если бы вот сейчас со всех этих работающих в поле баб и девок внезапно сползло бы одеяние, вплоть до нательных рубашек, тогда что было бы, а? – задыхаясь от закатистого смеха, закатился в хохоте Васька.
– Дурак! – с упрёком оборвал его Федосеев. – Ты, Васьк, видимо, выше колен ещё не видывал женского тела, вот и вбрело в твою дурную голову такое. Чувствуется, в голове-то у тебя вместо смысла ветер погуливает.
– Я видывал, да не нагляделся! – шутливо отговорился Васька.
– А ты хоть штаны-то застегни, а то у тебя половой вопрос просится наружу! – с усмешкой заметил Ваське Федосеев и, показав кнут своему разъездному коню Орлику, погнал на клеверное поле, где мужики, орудуя вилами, складывали клевер в стога.
Васька в присутствии Дуни не мог сдерживать себя от соблазна, чтобы не заговорить с ней. Вот и сегодня, хлопоча около трактора, он одним глазом глядел на дело, а другим влюблённо наблюдал за Дуней. Вот и сейчас, подходя с папироской в зубах к мужикам, Васька намеревался не задерживаться около них, а идти к бабьему гурту. Из мужиков кто-то заметил:
– Вон идёт к нам Васька и покуривает папиросы, значит, непременно и нас угостит, даст закурить городских-то! Только я издали никак не пойму, какие он папиросы-то курит: по дыму-то вроде «Беломор», а по толщине-то вроде «Звёздочка».
Когда же Васька подошёл к мужикам вплотную, то оказалось, что он дымит обыкновенной махоркой.
– Эй, друг Вася, дай бумажки закурить из твоего табачку, а то у меня спичек нет! – шутливо попросил закурить у Васьки Иван Серяков.
– Эх ты, вечный стрелок, видно, никогда у тебя нет своего, видимо, у тебя в кармане-то всегда папиросы «Трезвон», – с многозначительной усмешкой насмешливо ему заметил Васька, а сам уже направился к бабьему гурту.
И присевши напротив Дуни, он, жеманно улыбаясь и давясь сухой спазмой, проговорил, обращаясь к Дуне:
– Дуньк, а когда карточки-то готовы будут?
– Какие карточки? – недоумённо спросила она.
– Как какие, ты же меня сейчас сфотографировала! – заливаясь весёлым смехом, по-жеребячьи огогокал Васька.
– Чего ты мелешь, рыжий чёрт! Я вот граблями тебя сфотографирую! – пообещала Дуня Ваське.
– Тогда закрой своё поддувало подолом и прикрой свой объектив, а то, коим грехом, сфотографируешь, а я ещё не приготовился, кудри не причесал. Сначала надо бы подрефертироваться! – под общий бабий смех разглагольствовал Васька.
– Давай я тебе космы-то вот граблями расчешу и взлохмачу, или на веретено повыдергаю, весь твой чуб выщиплю, какой кудрявый нашёлся – вахлак косматый! Помело печное! А у тебя не кудри, а клок волос, как у телушки на ма…ке! – с бранью обрушилась Дуня на Ваську, но он не особенно обижался на Дуню, а наоборот, приблизившись к ней вплотную, внезапно для Дуни схватил её за подол платья и ради озорства, с нахальством поднял его, с бесстыдством заглянув туда, скороговоркой крикнул: «Где горит!»
Она с силой ударила его по спине граблями, грабли, хряснув, переломились.
– Вот где горит! Рыжий дьявол, что, гоже я тебя ошпарила, а то ещё прибавлю. Только грабли-то жалко, о твои мослы загубила!
– А ты закрой свою поддувалу и свои голяшки всем-то не показывай, береги их для своего будущего мужа! – с деловитостью скаля зубы, порекомендовал Васька.
– Уж не для тебя ли поберечь-то? – с насмешкой произнесла Дуня Ваське.
– А может и для меня! Я ведь хоть немножко и рябоват, но на лицо-то я приглядчивый! – не сдавался Васька. – Может быть, и я тебе когда-нибудь в женихи пригожусь, чем чёрт не шутит! – ерепенился он.
– Уж как бы не так, уж если у тебя тут не хватает, то здесь-то не займёшь! – она, шелохнувшись на соломе, причудливо изогнувшись и отпячив свой зад, демонстративно потыча себе в лоб пальцем, пошлёпала ладошкой по своему заду.
Бабы весело рассмеялись. Не озлобившись на Дуню, душевно смеялся и Васька.
– Вот ты под подол-то нахально лезешь, а бакланом своим пустым не соображаешь, куда лезешь? – продолжала упрекать Дуня Ваську.
– А что? – с наивностью отозвался Васька.
– Ребёнок получится, вот что! – в удивленье бабам, козырнула такими словами Дуня.
– Ну и что, не воспитаем что ли?! – приняв всерьёз Дунины слова, со степенством протянул Васька.
– Воспитатель какой нашёлся, ты хоть штаны себе новые купи, а то вон рубаха-то у тебя вся в заплатах и на портках-то в полж…у дыра! – взрыв весёлого бабьего смеха огласил окрестность вокруг тока. – Из тебя не жених, а природное недоразумение получилось. И чем только тебя мать-то родила? – не переставала наступать на Ваську Дуня.
– Чем, чем, чай, как и всех, м…й! – отозвался он.
– Ну тогда так и оставайся ей навечно! – под общий бабий хохот, урезонив Ваську, отчеканила Дуня.
Вместо того, чтобы обидеться на Дуню за то, что она так унизила его человеческое достоинство, он не рассердился, а наивно так рассмеялся, что одна из баб даже предложила набить на Ваську обручи, а то от смеха он рассыплется, как рассохшаяся бочка. Васька из любезности, не поимев к Дуне зла, снова приблизился к ней и дружелюбно проговорил:
– Ты, Дуньк, больно смела на язык-то, в любую дыру без мыла влезешь!
– Да уж, в карман за словом не полезу, а сразу в глаза скажу: хошь стой, хошь падай! Убери свои грабли-то, и не лезь куда тебя не просят! Ведь ты туда ничего не клал, так и не лезь! – грубо оттолкнув от себя Ваську, руки которого посягающе полезли было в груди Дуне.
– А ты, Дунь, брязни ему в харю-то, да намандёнными пальцами проведи ему по брылам-то! Он и узнает, как своим рукам волю давать и как к нам привязываться-то! – находчиво порекомендовала Дуне рядом с ней сидящая Наташка. – А то давай его нымам повалим и в ухо насцым! – добавила она под новый взрыв смеха.
– Валяйте, валяйте, ловите, ссыте, вот уж я тогда нагляжусь на ваши объективы, вот уж тогда поневоле меня сфотографируете! – задыхаясь от задорного смеха, обрадовался Наташкиной затее неугомонный Васька.
– Эх ты, чёрт несуразный! Варежка на леву руку! Лопух! Сундук с клопами! Болото пустое! Ведро поганое! Кувшинное рыло! Коровье седло! Хомут оральный! – наперемежку Наташка с Дуней нелестными словами обличали Ваську.
– Да уж какой есть, за рубахой-то не видно, обратно на переделку мне не лезть! – с наивностью отшучивался Васька.
Но всё же, эти неприличные, неприятные слова урезонили Ваську, постепенно он стал остывать, пропала вся охота. Кстати, перерыв в работе окончился, Васька снова завёл трактор, молотьба продолжилась.