Лауреаты Лондонской литературной премии. Альманах-приложение к журналу «Российский колокол» (2015–2019). Выпуск 2

Глава 2
Письмо

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, Тась! – только и сказала Ева, когда я, заподозрив ее в сводничестве, позвонила ей, даже еще толком не вникнув в суть этого странного и загадочного письма.

– Ну, тогда ладно! Разберусь сама как-нибудь. Беда только в том, что… my English is very bad! Или как там говорят: «I speak English a little!..»

– Слышь, бука, передавай привет отцу! Да, и еще… Мама очень расстроилась, что ты к ней не заехала. Правда-правда, Тась! Она последнее время стала какая-то сентиментальная, – сказала Ева на прощание.

Положив телефон в боковой карман сумки, старательно имитирующей своим принтом шкуру леопарда, я вернулась к письму.

Ничего не могу с собой поделать. Но это панибратское американское «Hi!» меня, мягко говоря, коробит. Именно так и начиналось письмо, адресованное мне. А потом, несмотря на то что смысл предложений полностью доходил до меня со второго или третьего прочтения, волосы на моей голове зашевелились.

Во всяком случае, так мне показалось.

Это были два листка в линейку, вырванных из блокнота и полностью исписанных мелким почерком. Однако, несмотря на то что буквы были печатные, воспринимать текст было невероятно сложно. А еще мучил постоянно всплывающий вопрос, который и отвлекал от чтения… Кто это? Мужчина или женщина?

Все, больше не буду себя так истязать! Скопировав письмо, загнала его в онлайн-переводчик. Получилось коряво, как всегда, зато быстро! Итак:

«Привет!

Боюсь спугнуть тебя, если с ходу говорю, что знаю тебя. Просто я сегодня хочу рассказать тебе одну историю:

«Побережье Адриатики с его пустынными пляжами и невероятного оттенка бирюзовой водой осталось далеко позади. Бронзовая кожа и слегка обесцвеченные от солнца русые волосы – награда за часы, проведенные под лучами ласкового августовского солнца. Я – среди других туристов. Намечается какая-то, и вероятнее всего малоинтересная, экскурсия.

Мучаюсь: идти или нет? Любознательность – ладно, не буду себе льстить, всего лишь обычное любопытство – одерживает верх.

Иду.

Музей. Просто обыкновенный музей. Наш румынский гид, Юстин, искренне удивлен. Спрашиваю:

– Что-то необычное? Движущиеся картины? Может, ожившие статуи?

– Да нет, представляешь, нас по музею будет сопровождать Сам.

– Что значит «Сам»? – спрашиваю я, почти зевая.

– То и значит, что сам директор музея. Говорят, впервые за многие годы. Ну и зачем? – все еще продолжая недоумевать, тараторит Юстин.

Фойе краеведческого музея. Нас приглашают пройти в первый зал. Сразу возникает стойкое ощущение, будто нас поместили внутрь огромной бархатной шкатулки. Стены цвета спелой вишни украшают мечи и шпаги. В стеклянных витринах – драгоценности и короны.

Все сверкает и блестит, как и полагается. Безумно дорого и красиво!

Никто не заметил, как он вошел.

Высокий мужчина, скорее всего, лет сорока пяти. Черные волосы едва тронула благородная седина. Темно-синий костюм, ослепительно-белая батистовая сорочка.

Лишь только я отвела взгляд от его элегантного шейного платка, как тут же столкнулась с ним взглядом…

И в его глазах был не просто интерес, нечто иное. Так бывает, когда совершенно внезапно на тебя обрушивается понимание, что перед тобой – представитель твоего клана, твой единомышленник. Человек, который все понимает без слов.

Не знаю, сколько прошло времени: час, минута… Не помню. Я держалась позади группы, слушала переводчика, плохо понимая ломаную речь. Экскурсия близилась к концу. Нас поблагодарили за терпение, и мы направились к выходу.

– Я хочу показать вам нечто совершенно уникальное, – вдруг обратился он только ко мне на чистейшем русском языке, легонько направляя меня в сторону стоящей в отдалении скульптуры юной Грации.

Я слушала вибрации его голоса и, находясь словно под гипнозом, что-то отвечала.

Наш гид, пересчитавший в автобусе всех по головам и недосчитавшийся одной, вернулся в фойе. Увидев нас, он оторопел, превратился в «соляной столп»… Его лицо выражало сразу целую гамму чувств. А когда наконец к нему вернулась способность передвигаться, он схватил меня за руку и буквально оттащил от гостеприимного директора музея.

– Printesa, sunteti invitati si-au dat acordul. Mai mult decat nimic nu are sens!^[1] – услышала я вслед…

– Я, конечно, изучал древние наречия нашего языка, но этот плохо понимаю. Откуда ты знаешь румынский? – спросил меня Юстин, усаживаясь на соседнее кресло в автобусе.

– Шутишь? Мы же на русском говорили. Он рассказал мне о том, что многие посетители трут ногу Грации, чтобы исполнилось их заветное желание. Примета вроде такая. Я тоже… – вдруг осеклась я, поняв наконец, что значат последние слова, произнесенные великим князем.

– Я дала согласие… – прошептала я…»

Эта история показалась мне чуть более романтичной, чем та, что случилась со мной, но… Боже мой, я вновь ощутила, как легкий ветерок играет с моими волосами, и почувствовала, как падает вниз сердце, когда наш автобус, петляя на поворотах карпатского серпантина, поднимается все выше и выше в горы. Все было именно так, как изложил неизвестный автор, направляя свое письмо мне…

Во всяком случае, гида действительно звали Юстин!

Кроме этого загадочного письма в конверте оказалась старая, сложенная в несколько раз газета…

Глава 3
Под лупой

Итак, что мы имеем?

Первое. Ева оказалась совершенно ни при чем. Да и вообще, почему это мне в голову взбрело, что она хоть пальцем пошевелила и что ее слова, сказанные в редкий момент откровенности, так быстро имели бы продолжение в каком-нибудь альтруистическом порыве? Ева может быть последовательной только тогда, когда дело касается ее непосредственно.

Увы!

Второе. Из письма ничего не следовало. Будет ли продолжение?

Возможно, кто-то просто подшутил. Помнится, по возвращении из Румынии я эту историю одной только Еве рассказала во всех подробностях, наверное, не менее десяти раз, и даже при гостях, и по телефону, чтобы как-то развеять мысли об избранности. О том, что все в нашем мире происходит не случайно…

И вот только немного успокоилась и решила, что всю эту необычайно красивую сказку придумала я сама и, возможно, под впечатлением «Сумерек»… Может быть такое? Вполне.

И вдруг это письмо…

Взяв конверт и поднеся к нему лупу, я стала тщательно изучать небольшой штампик адреса отправителя в левом верхнем углу письма. Твердое убеждение, что кто-то намеренно смазал оттиск так, чтобы разобрать что-либо, кроме фамилии, стало невозможным, только укрепилось.

D. Frost.

Забавно. Ведь на русский манер фамилию Фрост можно интерпретировать как «Холод», «Мороз» или «Морозов»…

Ну-ну, значится, мы с вами, уважаемый рассказчик, еще и однофамильцы!

А вот мой адрес был выведен очень тщательно, словно человек боялся, что письмо может затеряться или попасть в чужие руки.

Интрига.

Моя или мой таинственный незнакомец еще и хороший психолог. Ведь пришли он письмо на мой электронный адрес, я на сто девяносто девять процентов уверена, что сочла бы его за спам и удалила бы, даже не раздумывая и несмотря на то, что в теме письма было бы указано какое-нибудь сигнальное слово, например «Важно» с тремя восклицательными знаками. Спам – он и в Африке спам.

Зато бумажные письма я обожаю. Конечно, не казенные, текст которых известен заранее, ну, или за редким исключением…

А ставший теперь модным Postcrossing меня, как ни странно, мало вдохновляет. В Сети меня почти нет, разве только покупки я делаю на любимом сайте Victoria’s Secret^[2].

Вот и получается, что самый надежный вариант – безнадежный!

Отправить письмо по почте. И на всякий случай именно так: красивое, солидного размера, для верности вложить в конверт А4 газету с цветными фотографиями… И, конечно, наклеить побольше марок «I LOVE YOU!».

Вот и все!

А я, как под гипнозом, проглотила наживку. И поскольку в конце письма не следовало никакого «Жду ответа…», я не успокоюсь, пока эта ситуация не прояснится.

Остаток выходных я провела, читая старую книгу, постоянно отвлекаясь и думая о письме. Пока вдруг меня буквально не пронзила неожиданная мысль: «А только ли для веса та старая газета?» Развернув ее, я наткнулась на статью, посвященную кинопремии «Оскар», которую в очередной раз так и не получил Леонардо ДиКаприо за главную роль в фильме «Великий Гэтсби». Интервью было обведено красным фломастером…

Я посмотрела на диван. Там, дожидаясь меня, лежала раскрытая книга Фрэнсиса Скотта Фицджеральда в красном твердом переплете. Что сказать?

Это был роман «Великий Гэтсби»…

Я почувствовала себя такой беспомощной. Меня словно кто-то изучал под микроскопом, как недавно я, пытаясь прочесть обратный адрес на конверте, вооружившись лупой. Обо мне и о моих пристрастиях кто-то знал больше меня самой… А теперь еще и злорадствует!

Или…

Или пытается что-то сказать, но тщательно дозирует информацию. Я совершенно запуталась. Выключила свет. И просто заплакала. А когда заснула, то во сне уговаривала себя, что все это нелепый, глупый сон. И завтра, проснувшись утром, я не найду никакого письма.

Наивная.

Утром письмо никуда не делось. Оно лежало на подоконнике поверх раскрытого романа. Я демонстративно задвинула шторы и, согрев чайник, позавтракала.

Настроившись на понедельник, оделась, покормила оголодавшую стайку за стеклом аквариума, болтающую о непогоде, и выпорхнула на улицу.

Действительно, с утра моросил дождь, добавляя цвета, вернее, глубины в окружающий пейзаж. Деревья и цветы, умытые и нарядные, просились на холст… Опять будоража мысли о заброшенной живописи и спасая от других, непривычных пока раздумий о неизвестном авторе.

Открывая двери лаборатории, я уже окончательно успокоилась и до вечера, как ни странно, ни разу не вспомнила о злополучном письме…

Из дневника Евы:

«23 августа 1998.

Воскресенье.

Бывает очень непросто начать разговор даже с самым близким на земле человеком.

Кажется, будто слова застревают на языке, цепляются за его сосочки, и единственное, что остается, – это проглотить их.

Мама, я надеюсь, что ты никогда не прочтешь эти строки.

Я пишу все эти слова, потому что иначе задохнусь или лопну под их напором.

Они такие колючие.

Я даже ненавижу себя, потому что допустила подобные мысли.

«Мир полон сюрпризов!» – так ты успокаивала меня, когда я скучала, ты заставляла верить в самые невероятные истории, чтобы поднять мне настроение.

Ты подсовывала мне новые книги, полагая, что они смогут отвлечь меня от грустных мыслей…»

Глава 4
То, что остается

Август баловал теплой погодой. Я жила в предвкушении замечательной поездки. Специально прогуглила и выбрала наиболее интересные экскурсии. Тур в Хорватию – моя самая трепетная и хрустальная мечта.

Вообще, я очень люблю путешествовать. И все деньги, которые остаются благодаря моему спартанскому образу жизни,

я трачу именно на этот вид человеческой деятельности. Еще я делаю небольшие зарисовки и фотографирую памятники или пейзажи с необычного ракурса. Коллекционирую впечатления, записывая самые первые мысли, которые приходят в голову, едва я ступила на землю новой для меня страны.

Ничто не омрачало подготовку к отъезду. Ничего сверхординарного или хоть чуточку необычного. Никаких писем и звонков.

Тишина.

Я решила, что завтра заеду к Дореми попрощаться, а через два дня буду уже в Москве. Переночую в Измайлово, а утром снова самолет. На этот раз прямиком в Дубровник!

И да здравствует море, отдых, новые впечатления, встречи и снова…

Да здравствует море!!!

В самом радостном и беззаботном расположении духа я открыла двери университетского общежития, сразу даже не обратив внимания на какой-то глухой удар за ними. За дверьми, ведущими в мою обитель…

Когда я вошла, он был еще жив. Мужчина лежал на полу. Глаза, обращенные в небо, были открыты. Правда, небо ему заменял высокий потолок нашей пятиэтажной общаги.

Возможно, это был какой-то самый последний безотчетный импульс… Он протянул мне руку и произнес:

– Теперь нить оборвалась! – Его рука дрогнула, и он как-то сразу изменился в лице, словно окаменел.

Я стояла прямо у дверей, не в силах пошевелиться. Этот незнакомый человек был первым, кого я видела мертвым…

Винтовая лестница – не самое удачное изобретение человечества. Крутая и узкая, она устремилась вверх.

Как ни странно, меня не тошнило, да и вообще не было никаких неприятных ощущений. Я смотрела на него, как на опустевший сосуд. Как на тело, из которого только что выскользнула жизнь…

Из дневника Евы:

«23 января 1999.

Суббота.

Одна. Одна. Одна…

Если вы когда-нибудь сгорали на солнце до волдырей, а потом кожа слезала, оставляя влажные красные круги, то вы можете понять, как это больно! Таська, наверное, тоже не может до конца принять это решение.

Но родители непреклонны.

У мамы – любовь, у отца – обида.

Мне так хотелось обнять Таську на прощание, но она замерла, как мумия… Нет. Я буквально почувствовала, что у нее отросли колючки. Я побоялась подойти к ней.

Просто, смахнув слезы, села в машину и больше не смотрела в ее сторону. Когда машина тронулась, я оглянулась. Мне показалось, что сестра, не веря во все происходящее, вытягивала шею, смотрела и смотрела вслед отъезжающему автомобилю…»

Глава 5
Дореми

С Дореми мы познакомились в сентябре две тысячи восьмого года, нам было по двадцать три, и мы пришли на первый урок композиции первого же курса вечерней художественной школы.

Дореми – очень красивый молодой человек, одет был в белый свитер с рельефным узором «косичка», который самым беззастенчивым образом только подчеркивал его природную привлекательность. Я, сидя чуть правее и позади остальных, у окна, бесцеремонно рассматривала собравшихся, то и дело возвращаясь и любуясь крупными шоколадными кудрями незнакомого парня.

Он спиной почувствовал мой цепкий взгляд, встал и, передвинув стул, сел со мной рядом. Так началась наша дружба.

Именно дружба.

У нас совпадали вкусы и привычки. Все, кроме одного… Дореми оказался законченным романтиком и однолюбом. Его первая любовь, девушка с редким именем Кира, давным-давно уехала из их родного Хабаровска, когда Дореми было шестнадцать, даже не подозревая о чувствах молодого человека.

Какое-то время он пытался найти ее в Сети и не терял надежды, но пока это не принесло никаких результатов.

Девушка словно испарилась… Возможно, конечно, просто вышла замуж и сменила фамилию или вообще пользовалась каким-нибудь странным ником. Да и Дореми она знала под другим именем…

Когда его родители, молодые хирурги, работавшие в клиническом центре онкологии, ждали первого ребенка, они просили Бога об одном: «Господи! Пошли нам девочку. А имя мы ей уже придумали. Мы назовем ее Софьей! Боже, ведь ты не допустишь крушения наших надежд. Да и нет у нас для мальчика никакого подходящего имени! Разве только Дормидонт!»

Наверное, Бог не услышал их молитвы.

Или же у него были совершенно иные планы…

А возможно, он воспринял обращение будущих родителей как вызов или шутку и таким образом подшутил сам. Можно, конечно, допустить, что это имя ему просто пришлось по душе…

Но в положенный срок родился крепкий и здоровый малыш. Только это был мальчик. Красивый темноволосый мальчик!

Родителям Дореми ничего не оставалось, как трижды кивнуть в знак согласия, когда повидавшая многое на своем веку пожилая сотрудница загса трижды повторила свой вопрос, облекая его в различные слова:

– Очень необычное имя… Греческое. Старинное. Мне так и записать: Д-О-Р-М-И-Д-О-Н-Т?

– Именно, – ответили, ничуть не смущаясь, молодые родители.

– Это в чью-то честь? – поинтересовалась регистратор, но уже безо всякого энтузиазма в голосе.

– Это условие Договора, – не сговариваясь, одновременно произнесли непреклонные молодые люди.

– Договора? Интересно-интересно… А знаете, вчера тоже мы тут регистрировали очень редкое имя. Конечно, не такое благозвучное, как ваше. Представляете, мальчика назвали Нестором! Итак, мы запишем – Дормидонт? – последний раз уточнила добрая женщина.

– Да-да! – закивали родители.

Дореми повезло.

Когда в первом классе школы номер девятнадцать проходила перекличка, то кроме его редкого имени назвали еще с десяток похожих: Захар, Севастьян, Илья, Кирилл, Василий, Григорий… Поэтому не было у мальчика проблем с прозвищами. Никто и не придавал особого значения необычности его имени, которое имело свою историю, притом довольно красивую.

Первый раз молодой человек всерьез задумался, а не сменить ли ему имя, когда подавал документы на физический факультет Томского государственного университета. Молодая девушка из приемной комиссии не смогла с первого раза даже просто повторить его, основательно не исковеркав.

Поэтому в двадцать лет, когда требовалась замена документа, Дореми получил новый паспорт, где было записано:

«Дориан Всеволодович Купер».

Когда Дориан поведал мне всю эту историю, я, вспомнив своих родителей, уже не считала, что их эксперимент был таким уж жестоким…

У родителей Дормидонта были куда более изобретательные мозги. Однако я придумала ему другое короткое имя: Дореми.

Получилось как-то очень музыкально, да он к нему почти сразу же привык. А поскольку теперь мы были еще и причастны к высокому искусству, то, будучи, например, в хорошем расположении духа, я иногда называла Дореми Греем.

По аналогии с Дорианом Греем…

Такая вот история.

Во всяком случае, его акварельный портрет, написанный мной на третьем курсе художественной школы, висит теперь в огромной прихожей Дореми, на левой от входа боковой стене, прямо над большим черным кожаным диваном, и отражается еще и в стеклах шкафов-витрин, стоящих вдоль противоположной стены.

Преподаватели художки часто просили Дореми позировать. Время от времени он соглашался посидеть на уроках живописи. Да и потом, когда обучение в художественной школе осталось только в наших воспоминаниях.

В Дореми меня всегда восхищает его какая-то жертвенность или желание быть полезным. Редкое качество в наше время, согласитесь.

В нем мне нравится все.

Абсолютно.

Я уже привыкла и к некоторым его странностям. Мне даже начинает казаться, что это исключительно его изюминки. Вообще великое счастье иметь в друзьях человека, который думает так, как ты, и может в глаза сказать о том, что накипело, не ища предлогов, чтобы увильнуть от не всегда удобного разговора.

Дореми я доверяю безоговорочно. Поэтому о своих долговременных планах или сиюминутных желаниях сообщаю по мере их созревания…

Теперь, стоя уже с уличной стороны дверей общежития, я позвонила ему и сказала, что ночевать дома не могу.

– Что-то случилось? – спросил Дореми.

– Там кошмар… Расскажу, когда приеду! Чего-нибудь выпить есть? – упавшим голосом прошептала я.

– Весь бар в твоем распоряжении! – ответил Дореми.

Из дневника Евы:

«23 апреля 2000.

Воскресенье.

Кто придумал этот «Одиго»?

Одни придурки в Сети!!!

Таська, не будь такой занудой, выпроси у отца новый комп на день рождения!

Пятнадцать лет – это вам не шуточки…

Мама подарила мне платье, настоящее американское от Victorias Secret!

Такое нежное, кремовое, с мелкими розовыми цветочками!!!

Там пятнадцать перламутровых пуговиц сбоку для красоты…

УРАН!»

Глава 6
Что сказал покойник

– Такая тупость! Представь, самое первое, что пришло мне в голову, когда я увидела его, лежащего на полу с широко открытыми удивленными глазами: «А где ботинки?»

– Ботинки? – переспросил Дореми.

– Ну да! Обувь всегда предает хозяина.

Я перевела взгляд на свои черные «лодочки» и, посмотрев на них с легким осуждением, продолжила:

– Она, эта обувь, буквально соскальзывает с ног, типа: «Я тут ни при чем!» Однажды, правда издалека, я увидела сбитую на перекрестке молодую девушку… Объясни, как длинный сапог, застегнутый на молнию, мог оказаться метрах в пяти-семи от тела?

– Никогда не думал о таких вещах… Наверное, и не видел ничего подобного. Слава богу! – ответил Дореми.

В этот момент мне показалось, что мысли Дориана были далеко-далеко и отвечает он скорее на автомате, поглощенный своими какими-то невеселыми раздумьями.

– Так что он сказал? – спросил Дореми все так же рассеянно и сел рядом.

– Что сказал? А он сказал, что теперь нить оборвалась! – повторила я слова бывшего жильца нашего университетского общежития.

Дориан, помолчав какое-то время, встал, молча открыл шкаф, достал бутылку коньяка. Затем принес пузатые фужеры и так же молча налил. Немного подержав в руке и взболтав янтарную жидкость, он выпил, пребывая все в той же задумчивости.

Я взяла деревянную зубочистку и, проткнув ею маслину, но так, чтобы она не торчала острым кончиком с другой стороны, отправила маслину в рот.

– Не понимаю, как ты можешь есть оливки! – изумилась я, когда заметила, что баночка Дореми почти опустела, в то время как моя с маслинами была еще полнехонька.

Мы почти приговорили бутылку недорогого коньяка, который был у Дореми как пожарный вариант, просто чтобы снять стресс, безо всяких изысков.

– Все это очень даже укладывается в одну мою теорию, – почесав левую ладонь, сказал мой невероятно загадочный сегодня друг.

А потом, посмотрев на меня, словно читая в моих глазах последнюю фразу, добавил:

– Это одно и то же. Нет никаких маслин. Чисто наша российская фишка. Весь мир называет эти плоды оливками.

– Ты еще скажи, что они растут на одном дереве! – почти возмутилась я, зная, какой привкус медицины последует, возьми я по ошибке не ту ягоду.

– Absolutely! Способ приготовления отличается, и только! – Дориан торжествовал и, кажется, сумел наконец-то «вернуться в свое тело»…

Во всяком случае, он уже не был таким безучастным, каким показался при встрече. А у меня появился серьезный шанс, что он сможет помочь мне справиться со всеми неожиданными и, на мой взгляд, совершенно несвоевременными переживаниями…

– Ну-ну! О чем ты вообще, какая, к черту, теория? – почти взмолилась я.

– Люди сбрасывают со счетов тот немаловажный факт, что все в мире просчитано до мелочей. Нельзя каждому и всякому быть самому по себе! Бумеранг событий возвращает все недостающие детали, но, правда, захватывая при этом целый пласт… Потери могут быть от минимальных, один человек к примеру, и до целого народа. Все только для того, чтобы вернуть событийную нить к нужному отрезку. Согласна?

– Бог мой, Дореми! Такая философия… Хочешь сказать, что этот милый человек, оставив свои ботинки у входа в комнату и раскрытый семейный альбом на столе, шагнул в Бездну, только лишь выполняя какой-то непонятный план Вселенной? – с нотой недоверия спросила я.

– «…Нить оборвалась!» Помнишь?

– И что, что это может значить вообще, не понимаю! – Я встала и, вознеся руки к небу, произнесла: – Господи, так ли неисповедимы твои пути?

– Дорогая моя Танечка, вот только представь: на другом конце света, или, как ты там говоришь, «на краю географии», где-нибудь в Америке, жил-был такой же милый человек, брошенный и совершенно одинокий… И в момент самого дикого отчаяния, когда нахлынувшая густая, черная безысходность почти граничила с безумием, он открыл окно на каком-нибудь семьдесят седьмом этаже небоскреба и так же потерял обувь, но уже на первом. В двух словах – это и есть моя теория зеркала или нити астральных близнецов.

– Постой-постой, Дор, почему я слышу об этом в первый раз? Ну, нумерология, на которой ты повернут, – это понятно. Ее я почти уже люблю! Конечно, не так сильно и всеобъемлюще, как мою замечательную хиромантию… Только думаю, что сегодня я уже не в состоянии что-нибудь еще принять…

Я посмотрела сначала на пустую бутылку, потом на старые, реставрированные собственноручно моим приятелем Дореми часы, поняла, что, если сейчас не лечь спать, завтра может наступить только после обеда. Потому что стрелки настенных часов в деревянном корпусе изобразили чайку, показывая час пятьдесят ночи. Да и утром меня будет дожидаться куча дел…

Дориан принес плед, а я, подсунув под голову моего любимого серого слона с чем-то вроде мелких гранул внутри, устроилась на диване, стоящем в огромной прихожей, и сразу же уснула.

Из дневника Евы:

«23 сентября 2001.

Воскресенье.

Сначала я даже не поверила…

Спасибо, мамочка!!!

Наконец-то!

Теперь у меня есть свой собственный, притом абсолютно новенький-преновенький телефончик!

Цвет, конечно, подкачал… Но и не черный же!

Когда в салоне выбирала номер, я сразу даже не обратила внимания, что он у меня заканчивается цифрами:

…85-23-04.

Ведь это же наш с Таськой день рождения!

Даже не знаю, наверное, знак какой-то!

Надеюсь, что счастливый!

Интересно, отец уже купил Таське сотик?»