Как стать богом

Сюжет 5. Тельман Иванович Епанчин, филателист

СЦЕНА 5/1

Епанчин Тельман Иванович, 68 лет, вдовец, известный филателист, старинный и заслуженный консультант компетентных органов, оказывается сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина.

Входит и здоровается без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие ручонки и подшмыгивая носиком. Присаживается в предложенное кресло. Скрытно но внимательно оглядывается и тотчас же затевает склоку насчет Юрия, присутствие коего кажется ему необязательным и даже излишним.

СЦЕНА 5/2

– У меня, знаете ли, дело чрезвыча-а-айно деликатное, чрезвычайно.

– Разумеется, дорогой ТЕльман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся.

– ТельмАн, – поправляет его клиент, – Меня зовут ТельмАн Иванович с Вашего позволения.

– Прошу прощения. В любом случае вы можете рассчитывать на полную и абсолютную конфиденциальность.

– Да-да, это я понимаю. Фрол Кузьмич мне Вас именно так и аттестовал.

– Ну, вот видите!

– И все-таки. Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое. Мне придется называть звучные имена. А немцы знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!

– Совершенно с Вами согласен, уважаемый ТельмАн Иванович. И с немцами тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: «Два – любимое число алкоголика». А в Писании так и совсем жестко: где двое вас собралось, там и я среди вас. И я предупреждаю, что вся наша беседа записывается.

– Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду…

И господин Епанчин принимается демонстративно покидать сей негостеприимный кров. Но никуда не уходит и даже спорить перестает, а только усаживается попрочнее и произносит с покорностью:

– Ну хорошо, раз иначе нельзя…

– Нельзя, Тельман Иванович! – бархатно подхватывает Работодатель, – Никак нельзя иначе. Ноблес сами понимаете оближ. Гарантии абсолютны. Здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ.

СЦЕНА 5/3

Суть дела

Господин Епанчин произнесенным видимо удовлетворяется и принимается излагать:

Он владелец крупнейшей в СССР (он так и сказал – «в СССР») коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Все что выпущено ДО ТОГО составляет предмет его интереса и в значительной степени в его коллекции представлено. Находится в его сокровищнице и некоторое количество «мировых раритетов», подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда – редко, крайне редко! – появляется подобный на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов. И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он догадывается, когда в точности это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него возможностей нет. А есть только обоснованные подозрения и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, и которая как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и по возможности восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности, пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным.

Епанчин:

– Он английские колонии собирает, а я – весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза и это его озлобляет. Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого не способен переносить и на все готов чтобы меня опустить – не так, так иначе. Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД, в КГБ. Неважно, гнусности всякие. Интриги строил. А теперь вот пожалуйста, докатился и до уголовщины.

Он вспоминает:

Это был душный августовский вечер. Академик – грузный одышливый мужчина поминутно утирался роскошным шелковым платком. Они пили чай за обеденным столом и говорили «о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия». Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты и это важное обстоятельство, потому что все началось видимо именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату.

Нет, марок разумеется на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали – на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров. Он не может толком объяснить как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки и вдруг без всякого перехода сидит уже на диване у дальней стены. Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры – лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает – на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.

Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слово – похабщина. Вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача видите ли был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды видите ли оказались живые! А!? Какое мне дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор.

Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и пока я лежал в беспамятстве взял из коллекции что ему захотелось. А кляссеры на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились. Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом спохватится бедняга, да только поздно и ничего уже никому не докажешь Тем более: академик же, лауреат!

СЦЕНА 5/4

Ложь

Юрий слушает все это почти отстраненно. Он близок к обмороку. Сердце бьётся с перебоями и уже даже не бьётся теперь, а лишь судорожно вздрагивает, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно борется с наползающей дурнотой, его мучает одышка, а в голове крутится, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа:

«И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги!»

Пару раз он уже ловит на себе обеспокоенные взгляды Работодателя, но отвечает только раздраженным насупливанием бровей и злобными гримасами в смысле:

«Да пошел ты! Занимайся своим делом!».

Такой сумасшедшей концентрации лжи давно ему встречать не приходилось. А может быть и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врёт буквально через слово. Без всякого видимого смысла. Каждая его очередная лживость хлестает несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестаёт улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молит Бога только об одном – не обвалиться бы сейчас всем телом на стол. Прямо на всю эту свою аппаратуру, а в особенности на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозоливает непрерывно её нажимая.

– Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял? (Удар по коронарам: вранье – ничего подобного никто у него не спрашивал!) А что? Что мне было делать? Я еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил. И знал же, что пустой это номер, но пошел!

«Как Вам не стыдно» – говорю (Вранье!).

«Где же ваша совесть, господин хороший?» – в лоб его спрашиваю (Вранье, ложь, ложь!).

«Ведь вы же заслуженный пожилой человек! О Боге пора уже подумать!» – говорю я (Врет, врет, серый крыс. Никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал!).

– И что же он вам на это ответил? – Работодатель наконец включается, – Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?

– Плохо вы его знаете, – говорит он наконец.

– Я его вовсе не знаю, – возражает Работодатель, – Кстати, как Вы сказали его фамилия?

– Я не хотел бы называть имен, – произносит Тельман Иванович высокомерно, – Пока мне не станет ясно, готовы ли Вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.

Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять невозможно. Никому еще не удавалось взять Работодателя нахрапом. И он ответствует немедленно и с неменьшим высокомерием:

– Не зная имен, – говорит он, – Я совершенно не могу объяснить Вам, что я намерен предпринять и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за Ваше дело.

Сюжет 6. Любовь к неуплате почтового сбора

СЦЕНА 6/1

«Британская Гвиана»

Тельман Иванович шмыгает носом и говорит жалобно:

– Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него или хотя бы, – лицо его искажается и делается окончательно неприятным, – Хотя бы уши ему нарвали. Чайник начистили хотя бы. И главное недорого ведь. Пустяки какие-то. Пятьсот баксов.

– Кто это? Я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен.

– Есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал. Сказал только что надо бы одного тут проучить. Одного типа. И все!

«Это правда» – думает Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами.

Работодатель выжидает, не загорелся ли красный, и продолжает:

– И в Обществе Вы никому об этом не рассказывали?

– Да. Именно так. Что я Вам и докладывал. Никто ничего не знает.

– А почему, собственно? – спрашивает Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягается и даже вцепляется сизыми ручонками в подлокотники.

– Н-ну… как «почему»? А зачем?

– Я не знаю, зачем, – Работодатель пожимает плечами. – Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете, кто. Вы догадываетесь, каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер Вы не предприняли…, никому о преступлении не сообщили…, даже в милицию не обратились. Почему?

Это интересный вопрос! И Тельман Иванович на него не отвечает. Точнее, отвечает вопросом:

– Я не понимаю, Вы беретесь за мое дело? Или нет?

– А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?

Тельман Иванович весь морщится и моментально делается похож на старую картофелину:

– Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?

– Мину-у-уточку! – произносит Работодатель бархатным голосом, – А Вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет?

– Да, да, конечно… – мямлит Тельман Иванович. Ему очень не хочется называть украденный предмет. Ему хочется как-нибудь обойтись без этого, – А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная… Уникальная. А?

– Где «указать»?

– Н-ну, я не знаю… Как-нибудь так… Без названия. Описательно… Все равно же это только для специалистов. Для профессионалов, так сказать… А так – зачем…? Кому…?

Он говорит все тише и тише, а потом и вовсе замолкает.

– «Британская Гвиана»? – вдруг спрашивает, а вернее, негромко произносит Работодатель.

Тельман Иванович трепещет и сразу делается бледен.

СЦЕНА 6/2

Откуда?

Некоторое время они смотрят друг на друга не отводя взглядов.

– Да, ничего Вы не знаете! – произносит Тельман Иванович, – Слышали звон да не поняли, откуда он. Вы же про одноцентовик красный думаете. Нет батенька не туда попали! Эка хватил одноцентовик! А впрочем откуда Вам знать. В детстве небось марки собирали?

– В детстве, – признаётся Работодатель.

Называется марка «Британская Гвиана, первый номер» или «два цента на розовой бумаге». Таких марок на свете не так уж и мало, целых десять штук, но все они «гашеные», «прошедшие почту», а Тельман-Ивановичева марка «чистая», «правда, без клея» и это обстоятельство («чистота» ее, а не отсутствие клея) является решающим: мало того что она переходит в силу этого обстоятельства в категорию «уникум», так вдобавок еще никто оказывается не знает о существовании таковой. Никто в мире, ни один живой человек: она великая и сладкая тайна Тельмана Ивановича, символ его абсолютного над всеми превосходства и ось всего его существования среди людей и обстоятельств…

– А откуда она у Вас? – спрашивает Работодатель и Тельман Иванович тотчас же замолкает, словно ему перехватывают горло.

СЦЕНА 6/3

Как зовут академика

– Зачем? Ну зачем Вам это знать?! – шепчет Тельман Иванович с мукой в голосе.

И Работодатель смягчается.

– Можно ведь без деталей, – говорит он сочувствующе, – Как, что, когда – это не важно. Я хотел бы только знать, кто был последним владельцем? До Вас?

– Не знаю, – говорит (выдавливает из себя с очевидным трудом) Тельман Иванович. (– Правда, констатирует Юрий не без удивления.)

– Как так? – говорит Работодатель. Он тоже удивлен, – Как это может быть? Чтобы Вы этого не знали?

Тельман Иванович молчит.

– Ну, хорошо, – говорит Работодатель, – Ладно. Господь с Вами. Не хотите, не надо! Обойдемся. А как все-таки зовут Вашего академика? Да не упрямьтесь Вы, в самом деле! Вы ведь уже все про него рассказали: академик, химик, марки собирает, крупный спец по английским колониям. Петербуржец. Неужели Вы полагаете, что мы его теперь не вычислим? Да вычислим конечно же и только лишний шум поднимем своими расспросами. Подумайте сами: ну зачем нам с Вами лишний шум?

Тельман Иванович вдруг поднимается из кресла, наклоняется над столом Работодателя и принимается ему что-то царапать на четвертушке листка.

– Только не надо «ля-ля!». Я вам ничего не говорил! – объявляет он не без торжественности и демонстративно двигает листок Работодателю под нос. Потом возвращается в кресло, смотрит почему-то на Юрия (впервые за все это время – с вызовом смотрит, горделиво, «знай наших») и повторяет:

– Не надо «ля-ля!». Не сказано, значит не сделано!

Работодатель берёт листок, читает написанное, удовлетворенно кивает, а затем извлекает из нагрудного карманчика тускло блеснувший «Ронсон». Выщелкивает длинный синеватый огонек, подносит к нему листочек и подождав пока огонь доберется до пальцев, бросает обугленные останки в медную пепельницу.

– Только так! – произносит Работодатель строго и принимается размешивать и растаптывать пепел огрызком карандаша.

– У меня сложилось несколько противоречивое впечатление о Вашем деле, – говорит он, – Мне нужно подумать, прежде чем я приму окончательное решение.

Тельман Иванович печально кивает. Он со всем согласен. Он вообще больше не слушает, что ему говорят. И едва только Работодатель делает паузу – значительную паузу перед тем, как сформулировать самое деликатное, Тельман Иванович вдруг сообщает:

– У меня отец был филателистом…

СЦЕНА 6/4

Отец филателист

Работодатель вежливо замолкает, ожидая продолжения, но продолжения все нет и нет. Минута проходит (это очень долго!), потом идёт другая и тут Тельмана Ивановича прорывает:

Отец был филателистом. Не знаменитым каким-нибудь, нет. Денег вечно не хватало, но самоотверженным и знающим. Тельман Иванович многому у него научился и вообще пошел по стопам. Так вот отец привез из Германии в качестве трофея некоторое количество марок. Время было такое. Многие целыми чемоданами привозили и некоторые ныне замечательные коллекции начали произрастание свое именно из этих чемоданов. У отца же никаких чемоданов в помине не было. Так, несколько альбомов и обувная коробка, набитая марками разных стран и времен. И вот много лет спустя, уже отца в живых не было, уже сам Тельман Иванович выбился в люди и стал известен в кругах специалистов, попалась ему под руки эта коробка, и решил он разобраться, что там за материал и не найдется ли там что-нибудь интересненькое.

В коробке среди прочего обнаружился желтый, плотный конверт из-под фотобумаги «Кодак», а в конверте этом – несколько десятков самых разных марок, в том числе и на обрывках конвертов. Вообще говоря, «марки на вырезке» (то есть аккуратно вырезанные из конверта таким образом, чтобы остались тут же при марке почтовые штемпеля, служебные наклейки и прочая специфическая мутотень), такие марки ценятся особо, но здесь, в желтом конверте, наличествовали только какие-то драные обрывки конвертов и открыток, грязноватые, иногда даже замасленные и совершенно неколлекционные на вид.

Он собрал их в общую кучу и положил в кювету с теплой водой, чтобы отмокли от бумаги сами марки – в основном «рядовые немецкие княжества и кое-какая небезынтересная Швейцария». Каково же было его изумление, когда полчаса спустя обнаружил он в остывшей воде – среди обрывков размокшей бумаги и отклеившихся свободно плавающих рядовых марок это ослепительное чудо на розовой бумаге, Британскую эту Гвиану номер один, в великолепном состоянии, прекрасно обрезанную, «экземпляр кабинет» или даже «люкс-сьюперб», чистую, негашеную, но к сожалению без клея. Не исключено что изначально она была с клеем, как и положено быть чистой почтовой марке, да в теплой воде клей безвозвратно растворился, но возможно, что клея у нее не было никогда, как это встречается частенько у марок, выпускаемых в жарких тропических странах.

Теперь можно только гадать кто был предыдущим владельцем этого уникума. Ясно только что был это человек осторожный и предусмотрительный, равно как и человек грамотный и хорошо понимавший, какое сокровище находится у него в руках. И в ожидании нелегких времен и дурных перемен он принял надлежащие меры – не без остроумия спрятал свою драгоценность: положил на небрежный обрывок старого конверта и сверху аккуратненько наклеил какую-то обыкновеннейшую Баварию, скорее всего, двадцатых годов выпуска, чтобы размером была побольше, а привлекательностью поменьше. Простейший расчет: если кто-нибудь и покусится на коллекцию, то рядом с красивыми золочеными «альбомами Шаубек» кого заинтересует и соблазнит ботиночная коробка, набитая второстепенными марками, и тем более в этой коробке – невзрачный желтый пакет из-под фотобумаги «кодак»?

Рассказывая всю эту историю, Тельман Иванович проникновенен и откровенен настолько, насколько это вообще в силах человеческих. И вся его история правда. На редкость чистая и беспримесная правда. За одним довольно существенным исключением: не было желтого конверта в коробке из-под обуви. Не было его там. Он попал к Тельману Ивановичу каким-то другим образом. Совсем другим. И Тельман Иванович почему-то не желает рассказывать каким именно.

Лирическое отступление №2. "Отец Тельмана Ивановича Епанчина"

В большом и даже огромном кабинете (где всё огромное – кресла, электрический свет, стол, окна, занавешенные титаническими портьерами, портрет Ленина во всю стену) находятся два маленьких человечка чем-то похожие друг на друга: оба серые, с редкими серыми волосами, зачесанными назад, со щеками, навсегда изуродованными оспой.

Первый спокойно стоит у стола и лицо его неподвижно, а второй сидит у этого же стола в кресле и весь, вместе с лицом, мучительно подергивается, словно кресло обжигает ему задницу.

То ли встать ему хочется руки по швам, то ли уменьшиться до нуля, вообще исчезнуть и оказаться в другом каком-нибудь месте, и мысли его так же лихорадочно и болезненно подергиваются, как и он сам. Он разумеется вглухую молчит и вообще старается не дышать. И молчит.

Первый человек смотрит в простенок между окнами, в никуда, словно догадываяс, что посмотрев на второго человечка в кресле может нечаянно убить его этим взглядом. Потом он говорит тихо и почти неразборчиво:

– Есть мнение, что надо сделать хороший подарок нашему другу и союзнику господину Рузвельту. Мне сообщили что он филателист. Занимается филателией. Это правда товарищ Епанчин?

– Так точно, товарищ Сталин! – человечек в кресле запинается и судорожно откашливается, – Извините… И говорят, что страстный филателист!

Наступает новая долгая мучительная пауза.

– А что это означает «филателия»?

– Собирание почтовых марок, товарищ Сталин. С целью их коллекционирования, а также…

– Это я знаю. Я спрашиваю: что само это слово означает «фи-ла-те-лия»? На каком языке?

– Это греческий, товарищи Сталин. А перевод, как бы это точнее выразится. Буквально?

– Конечно. Лучше всего буквально.

– «Нелюбовь к почтовой оплате». Наверное так, будет точнее всего.

– Как Вы сказали?

– «Нелюбовь к почтовой оплате», товарищ Сталин. А еще точнее: «любовь к неуплате почтового сбора».

Стоящий человек говорит с удивлением:

– Глупость какая-то, – он молчит и добавляет, – И вообще занятие глупое. Взрослый, умный человек, политик, а занимается глупостями.

Он снова молчит.

– А может быть он никакой не умный? Может быть все только считают, что он умный, а на самом деле глупец?

И он смеётся. Тихо, весело и неожиданно, словно смеётся вдруг известный всему миру портрет. И так же неожиданно снова мрачнеет.

– А как Вы думаете, советские марки у него в коллекции есть?

– Думаю что есть, товарищ Сталин. Думаю что у него очень хорошая коллекция советских марок.

– Что, все советские марки у него есть?

– Думаю что нет, товарищ Сталин. Думаю всех советских марок ни у кого на свете нет.

– Почему?

– Существуют редкости, которых известно всего пять-шесть штук и даже меньше.

– Это хорошо. Это очень хорошо. Задача Ваша определяется. Надо собрать полную коллекцию

– Он будет в восторге, товарищ Сталин. Но это невозможно.

– Почему?

– Невозможно собрать полную коллекцию…

– Считайте что это партийное поручение, товарищ Епанчин. Надо собрать. Срок один месяц. Мы думаем этого будет достаточно. Обратитесь к товарищу Берия. Он в курсе и поможет.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! – говорит маленький человечек Епанчин, обмирая от ужаса.

… Но независимо от этого ужаса мысль его уже работает привычно. Консульский полтинник придется отдать свой, думает он озабоченно. И ошибку цвета «70 руб» без зубцов. Где взять перевертку Леваневского с маленьким «ф»? Она есть у Гурвиц-Когана, но он ее продал. Кому? Должен знать. Знает. И скажет. Не мне скажет. Органам скажет. Товарищу Берия скажет, думает он с внезапным ожесточением, удивившим его самого: он чувствует себя сильным и большим, как это бывает с ним иногда во сне.

Вот так или примерно так проходит его единственный и последний в жизни звездный час. Так или примерно так он рассказывает об этом сыну своему – маленькому, плаксивому, капризному, но умненькому Тельману Ивановичу. Но он ничего не рассказывает о том, что переживает, пока везут его в Кремль на огромной черной машине. И как героически сражается он в огромном кабинете с приступами медвежьей болезни. И как сваливается на другой день с сердечным приступом от нервного перенапряжения.

И уж конечно ничего не рассказывает он о том, как сидя на специальной квартире четыре страшные недели лихорадочно составляет подарочную коллекцию для чертова американца из тех многих коллекций, которые приносит ему неприятный человек в штатском – иногда молчаливый, иногда почему-то болезненно разговорчивый, иногда сдержанный, а завтра вдруг развязный, вчера красивый (кровь с молоком), а сегодня никакой, но всегда крайне неприятный в общении. И глаза у него всегда волчьи, несытые, нацеленные и как бы приценивающиеся.

Есть, есть что рассказать!

Как в промерзшем насквозь, до последнего винтика, самолете летит вынутый среди ночи из постели неизвестно куда. Оказывается в Ленинград, на улицу Попова, в Музей связи, где замерзает в ледяном, промерзшем до подвала, некогда роскошном доме Государственная коллекция – бесценное филателистическое сокровище под присмотром полумертвого хранителя не похожего уже на человека, а скорее на черную мумию, запеленутую в три шубы и в извозчицкий тулуп…

Как руки у него трясутся и делается нехорошо, когда в принесенной штатским человеком очередной коллекции он узнаёт коллекцию знакомую, сто раз виденную раньше, вылизанную до блеска его завистливыми глазами. И хозяин естественно вспоминается сразу же, но не как живой человек, а как уже покойник. Хотя он догадывается конечно что никого они не убивают, а просто конфискуют для нужд государства и соответствующую расписку дают. Ну сажают в крайнем случае.

Ему не хочется об этом думать.

Как теряет он однажды сознание, когда вместо привычного волка в штатском является вдруг на спецквартиру какой-то чин в мундире и орёт с порога:

– Саботируешь, сука, в рот тебе нехороший?! Препятствуешь следствию?!

Оказывается что он в списке указал неправильно фамилию одного филателиста, «с» написал вместо «ц». Откуда же ему знать как эта сволочная фамилия пишется. В паспорт же он к нему не заглядывал. А они найти его не могут. Весь Горький перевернули, нет такого, как в землю провалился.

Слава Богу все тут же выясняется и обходится одним неистовым этим криком да небольшим расстройством желудка до конца дня. Потом все кончается.

Его вызывают, благодарят, подписку берут о неразглашении. А через несколько месяцев (война уже кончается) дают квартиру. Правда в Ленинграде, но зато хорошую, двухкомнатную, на третьем этаже (в Москве он живёт в полуподвале с окнами на общественный туалет). А еще через полгода приглашают к большому начальнику и тот с улыбкой вручает ему ордер на получение конфиската: разрешение получить конфиската в количестве «два экз.» на его собственный выбор. Как сотруднику проявившему себя («Вы же свои марки отдали, из своей коллекции, мы же знаем, не забыли…»).

На складе конфиската сонный толстомясый старшина выбрасывает перед ним на прилавок штук двадцать альбомов. Господи, это, как в прекрасном сне! Он выбирает и выбирает, листает, проглядывает, откладывает, принимает решение и тут же берёт его назад. О, сладкие муки выбора на халяву! А потом, уже решившись, уже выбрав, уже отложив, уже даже раписавшись в получении, не выдерживает, ноет, принимается просить, клянчить, канючить со слезами в голосе:

«Ну еще что-нибудь, ну вот хотя бы этот маленький кляссерчик (с подборкой «черного пенни» между прочим), малюсенький, его наверное и в описи-то нет».

И представьте себе: толстомясый оказается человеком с сердцем в груди. Кляссерчика он конечно не даёт, но выставляет на прилавок несколько картонных коробок по виду из-под обуви, и предлагает: выбирай, не жалко! И он выбирает. Чепуха там какая-то, «Altdeutschland» на маленьких вырезках с гашениями, но тоже ведь на дороге не валяются. Взял. Пусть лежат.

Этих деталей он никогда даже сыну не рассказывал. И уж конечно ни слова никому не сказал, что до конца жизни так и проработал «на них» консультантом по конфискату. И ни разу между прочим об этом не пожалел.