Моей НЕ последней любви. Неотправленное письмо.
«Фраза, написанная на кольце, больше не помогала, и царь в ярости снял кольцо, чтобы его выбросить. И тут его взгляд случайно упал на внутреннюю сторону кольца. Там была надпись: "И это тоже пройдёт».
Мальчик мой, я безумно благодарна тебе. За то, что чувство к тебе было максимально – чистым, что эта любовь была любовью почти без условий и ожиданий, а когда они появлялись – ты их жестоко разрушал. За боль и слезы, которые очищали мою душ и оттого – за появившийся навык не привязываться, который я забывала сразу же, после очередного твоего нежного взгляда.
Но, главное – осознание того, что ты есть, что ты существуешь в моем мире. И, хоть ты изменился, твои глаза остались прежними, но при этом я тебя больше не "Люблю». Осознание этого помогает мне пережить тяжелый разрыв с другим … любимым мужчиной.
Я помню каждую «нашу» минуту. Все наши места. Как мы сидели на насыпи у железнодорожных путей. Был май и вокруг нас – яркие желтые одуванчики, а я в костюме и на шпильках –полулежала в траве и, любовалась на твой заострённый профиль и тонкие запястья. И этот теплый невыносимо нежный взгляд. Наверное, в моих глазах сияла любовь, а ты, замечая это, сразу же –краснел и отводил взгляд: "Ольга, не смотри на меня ТАК… "
Разговаривали мы тогда, в основном, о дальнейшем жизненном пути, о выборе, о душе. Я помню твои метания в поисках своей истинной сути, помню, как я мучительно хотела тебе помочь, как мы ходили по летнему бульвару, и я впервые была в роли психолога, и понимала, что ты открываешься, но мне остро не хватает знания, чтобы тебя провести.
Мы много гуляли по городу. Мосты и острова, эскалатор под Невой («мы сначала пройдем по мосту, а потом поедем обратно») дождь, трубы и темень панельных окраин, карусели на детских площадках… И, впервые в моей жизни бродили держась за руки, это было очень ценно, и я так плакала, когда ты лишил меня этого счастья.
Нам было опять по 15, ты был моим Ромео, и нас с тобой хотели разлучить злые семьи. Наши взрослые семьи.
Иногда мы расставались, отталкивались, хотели забыть, разорвать, но потом опять встречались. "Мне очень тебя не хватало " – " Мне тоже".
В моих одиноких путешествиях я словно была – с тобой. Помню, как мы прощались перед моим отъездом. "Поцелуй меня, я буду это помнить десять дней", – и ты крепко поцеловал меня в губы, а потом я побежала, счастливая, через Елагин, и увидела волшебное дерево – помнишь, я тебе про него тогда рассказала?
Моря, города, горы и равнины Европы и Азии. "Душа моя, я иду по морю, по колено в воде, мое черное платье намокло" – "я остановил машину и говорю с тобой". Ты был со мной даже тогда, когда я рыдала от твоего "Не люблю" на очень синем море. Я бродила по пляжу, видела счастливые пары, и представляла, что ты встретил «ту самую» и счастлив с ней где-нибудь на Бали, куда ты так хотел сбежать.
Прости, но сейчас я не верю в то – «не люблю».
Мы разговаривали на английском, ты – бегло с ужасными ошибками – я медленней. Потом ты признался, что учил язык – ради меня. Я помню, как ты позвонил мне перед встречей: «Я скажу тебе сейчас все по делу, а то я как тебя увижу, то все забываю».
Когда я призналась тебе в любви, я точно знала – что буду любить тебя вечно.
Похоже, в этом я тебя убедила. И когда, спустя долгое время, после нашего окончательного расставания, ты узнал, что мы стали соседями – ты подумал, что я переехала ради тебя, чтобы дышать с тобой одним воздухом и проходить мимо твоего дома – я ведь даже не настаивала на встрече. А я… жила с другим, очень любимым – мужчиной, и так же смотрела ему в глаза, и мы много смеялись … особенно над тобой.
Спасибо, что ты есть. Ты – мое личное кольцо Соломона. Теперь я знаю, что и моя последняя любовь – вовсе не последняя. Настанет весна, или осень, и я посмотрю с той же невозможной нежностью на другого – любимого человека.
Смерть матери.
Я вошла в прихожую. Дверь в тесный туалет была открыта. Мать, точнее ее тело, сидело в пижаме, на полу рядом с унитазом, одна рука лежала на унитазе, как будто слегка обнимая его, голова была запрокинута вбок.
«И ни скорая ни милиция и не подумала ее достать оттуда», – констатировала я, посмотрев на отца – он уже плохо ходил и явно был не в силах вытащить тело.
В квартиру вошла тетя, сестра отца – она практически единственная была вхожа к моей нелюдимой «родовой» семье. Мы решили вытащить тело вдвоем, труповозка могла приехать и через несколько часов. «Да и некрасиво, неэстетичная смерть, Нике (так я называла мать с детства) все вот это вот явно не нравится», – подумала я. Мать умирала долго, мучительно и неприятно, а тут еще такая развязка…
Мы с тетей взяли тело матери с двух сторон и стали перетаскивать его на простыню, расстеленную в коридоре. Тело было тяжелым, ноги, за которые я держалась – уже прохладные. Ногти на ногах сильно отрасли. Я помнила эти ноги еще с тех давних пор, когда она любила носить открытые босоножки на высоких каблуках. С трудом удалось перетащить тело на простыню. Потом за края простыни мы перетянули мать в комнату и накрыли одеялом. Тетка завязала ей косынку под подбородком, чтобы не открывался рот и закрыла глаза.
Потом мы сходили за водкой. Сели на кухне ужинать и пить – втроем. Из морга еще не приезжали.
Надо было озвучить главное.
«Я по кладбищам не хожу и ходить не буду. Это плохое место. А кроме меня – уже некому. И я знаю и чувствую, что лучший способ отпустить душу от тела – тело сжечь и прах развеять, точнее отправить в реку. И сделать это надо на любимых местах ее юности, про которые она всю жизнь вспоминала – на канале Грибоедова. Ей и нам так будет легче, да и это красиво – такую смерть надо завершить легким и прекрасным», – сказала я. Думала, возражать будут – бабушку, их мать – хоронили «по правилам». Но нет. Отец сам говорил, что «развеяться» хочет, хотя раньше я считала это злой шуткой. И тетя, основная забота о дальнейшем ложилась и на нее, – тоже не возражала, ей так было легче.
Прощались с матерью в морге. Приехал и любимый племянник матери. Все были спокойны и рассудительны. Загримированная мать выглядела чужой востроносой старушкой. Цветы: розовые лилии, белые розы и красные гвоздики, мы их красиво положили в гроб, туда же – бусики, которые я привезла матери с Бали.
Подумалось – как только я отпустила все, связанное с матерью (а это было очень сложно), и она вскорости ушла… Но я еще успела в последние месяцы ее жизни покупать ей цветы и приносить книги.
Около шести утра на канале Грибоедова было не по-майски холодно и ветряно. Прах был в черном полиэтиленовом тяжелом пакете. Мы шли с тетей вдоль канала, выбирая нужный спуск – вода поднялась высоко, ветер завывал – казалось, начнется наводнение. На канале было безлюдно.. На спуске напротив школы матери – я высыпала прах в воду. Ветер нам не помешал, хотя часть праха осталась на ступеньках, уходящих под воду. Но я понимала – река унесет, и что я все сделала так, как было нужно.
У Сенной зашли в Шаверму выпить кофе – остальные заведения были еще закрыты.
Тетя сказала, что хочет развеяться в Стрельне. «Похоже, я всех убедила-таки в серьёзности своих намерений по развеиванию», – сказала я на правах единственной родственницы.
Потом я долго шла пешком по холодному утреннему Петербургу. Впереди было много дел.