– Саша, не переживай. Ничего не надо объяснять, тем более, на расстоянии. Ты свою миссию выполнил, вот и молодец. Поздравляю! И жду, я буду ждать, сколько надо. Мы Березины – упорные…
– Хорошо, ты меня успокоила. Правда, честное слово, мне стало легче. Деду привет, бабулю, по старой памяти бабы Тани, поцелуй в щёку. Я люблю вас всех. И по отдельности, особенно тебя. Пока-пока, позвоню, но уже завтра утром…
Кавалькада из полутора десятков машин подъехала к администрации, я влился в толпу, прошёл в здание. В актовом зале стояли накрытые для фуршета столы, на двух спаренных, под бархатным зелёным сукном, лежали два толстых альбома с золотым тиснением. Проходя мимо, успел прочитать полное название края и наименование холдинга, внизу, по углам, инициалы и фамилии: Б.К.Добрволин и С.И.Михаликов. "Всё очень серьёзно, – подумал я, – и на весьма солидном уровне. Видимо, эти триста пятьдесят миллионов, куда вошёл и детский приют, только стартовый взнос… Но это меня уже не касается. После шампанского пожму руку Бобо и до приёма в загородной резиденции смоюсь к Марфуше.
***
Водитель машины, настолько мощной и широкой, едва смог подрулить к дому Марфы: проезды вмещали одну машину, не больше. Я, сказав, что пройдусь по набережной, поскольку мы приехали на двадцать минут раньше условленного времени, добавил:
– Увидите девушку из этого подъезда, передайте, я – у реки…
– О, кей, – бросил водитель, – но вы ходите осторожнее, здесь до сих пор дикий пляж: и бомжи, и наркота, и кидалы…
– Всё на виду: и люди на открытых балконах, и вы рядом… Да и я не инвалид, кое-что могу, – улыбнулся водителю и пошёл к чугунной ограде.
От домов реку отделяли какие-то сто метров, увидел, что длинный язык затона расширили, в конце его стояли друг за другом два или три сухих дока, не очень больших, видимо, для пассажирских судов среднего класса. "А как здесь глубина, вся так же глубоко, как было десять лет назад…" – хотел добавить: "Как при Кате?",– но не стал произносить её имя, боялся, табу действовало, видимо, само оно не отменится никогда…
"Вот, сверну направо, за вторым домом пойдут заросли лещины, яркой, сочно-зелёной, вперемежку с бузиной и мелким ельником, потом – подъём в гору и на суглинок выйдут первые сосны", – шёл как на автомате, но не было видно ни орешника, ни бузины, ни ёлок, остались одни редкие посадки высоких сосен. А я упорно шёл вперёд, туда, где когда-то проходила извилистая трасса ледяной горы, которая практически от конечной остановки автобуса заливалась с первыми морозами и до самого ледохода радовала детей да и взрослых всей округи.
Наконец, до меня дошло: уходить за дома не стоит, Марфа просто не найдёт меня. "Значит, надо идти к воде, где и утонула Катерина, моя маленькая девочка – Катя", – я почувствовал, как и несколько дней назад, на даче, озноб. Он был, конечно, намного слабее, чем при погружении в холодные воды затона тогда, в яркую солнечную погоду, когда лёд на самодельной горе, а потом и снег на кромке полыньи сверкали всеми цветами радуги. Но мне было реально холодно, я кожей помнил, как холодеют руки, а в ноги впиваются иголки, пока маленькие, едва колючие, но я-то знал, что сейчас всё тело пронзят иглы холода и страха…
Я свернул к набережной, присел на скамейку, распахнул лёгкий из льняной ткани пиджак, расстегнул несколько пуговиц на рубашке. Дышалось тяжело, едва справляясь с дыханием, я мысленно отгонял от себя старые мучительные картины подросткового сознания, которые все годы то с невероятной силой, то едва различимо мучили меня. И вдруг на затылок обрушился удар такой силы, что у меня на несколько секунд пропало зрение, но сознание ещё жило, и я попытался встать со скамейки. Не получилось: за плечи меня держали чьи-то руки, худые и бледные в запястьях, совсем без загара, несмотря на середину лета. Вижу, как ко мне наклоняется лицо мужчины, не старого, обросшего грязной кучковатой щетиной, из его рта несёт такой болотной вонью, что мне становится дурно. Довольно легко сбросил с плеч худые руки, бью хуком справа по вонючей физиономии, но тут новый, более сильный удар по голове, нанесённый тоже сзади, отключает моё сознание. Слышу лишь, как издалека-издалека, кто-то кричит:
– Са-няаа, держи-иись. Я бегу к те-беее… Бе-гууу… – голос знакомый, но я так давно его слышал, что никак не могу вспомнить, кому он принадлежит. Кто это бежит ко мне и зачем? Я погружаюсь в воду, ощущаю её тепло и комфорт, мне уже совсем не страшно, погружаюсь всё глубже, из лёгких уходят последние запасы воздуха…
Глава – 17.
Мама первая увидела, как я открыл глаза, смотрел, не мигая, в потолок, сказал тихо: "Баба Таня… Я так долго тебя ждал. А ты… не шла". Я помнил: это она кричала моё имя, чтобы я слышал её и не уходил навсегда из этой жизни. Она держала меня, нежно качала мою голову, гладила лицо, что-то говорила, но уже другим голосом, очень похожим на голос Марфуши. Но руки я хорошо помнил: это были руки моей бабушки. Я знал их с детства, их прикосновения я ощущал, когда позже лежал в горячечном бреду, не понимая, где я: в студёных водах зимней полыньи или в мареве жаркой бани, которую мы два лета строили вместе с дедом Колей на реке.
Скосил глаза вправо, чуть повернув голову, увидел широкое окно с падающими волнами шёлковыми занавесками, по стеклу тихо скреблись голые ветки какого-то дерева, дальше – серел кусочек неба. Вернул голову на середину подушки, увидел склонённое надо мной лицо мамы. "Боже мой, как она постарела, – подумал я с таким огорчением, что чуть не заплакал, – морщины у глаз, мешочки в уголках рта, волосы поседели, неухоженные, закручены в ком на макушке, – она смотрела мне в глаза, зажав рот ладошкой, в ресницах собирались капельки прозрачных слезинок, – надо что-то сказать, иначе будет поток слёз".
– Мама, я рад… Ты со мной. Где я? Что случилось?
– Сынок мой… Ты заговорил. Не напрягайся, отдыхай. А лучше до прихода врача помолчи, а я буду рассказывать. Мы в частной клинике. До того ты долго лежал в военном госпитале: отец с дядей специально поместили тебя туда, где умеют лечить такие ранения, какое случилось… А на дворе – уже осень. Почти два месяца ты был в коме, сначала после травмы, потом – в искусственной. Но, слава богу, молодой организм не только выдержал, мы – победили.
– Кто меня спас, мама? Я только помню крик бабы Тани, она хотела, чтобы я не терял сознание…
– Тебя спасла Марфа. Они с водителем подоспели вовремя, тот вместо "скорой" вёз тебя в больницу, а девушка удерживала в тебе жизнь… Мы приехали с Дашей на следующий день. Я думала, умру от отчаяния, сынок, так ты был плох. И Дарья – не отходила от тебя, столько в девчонке сил и мужества. Она до переезда в столицу всё время была с тобой. Потом – три операции, сложнейших. Наркоманы били тебя молотком, только чудо и молодой организм помогли выстоять.
– Что может быть с последствиями? Ты знаешь предположения врачей? – я говорил чётко, раздельно каждое слово, будто в горло мне вставили искусственный микрофон, – память, движение, ну, речь вроде бы есть…
– Вот сейчас должен придти дежурный врач, я уже звонила кнопкой вызова, поговорим с ним, не будем…
– Мама, врач есть врач. Я хочу услышать твои слова.
– Больше всего опасаются за зрение, память и речь… Я боюсь сглазить, но ведь ты видишь, говоришь и что-то уже вспомнил. О движении скажет врач, но чувствительность ног выше колен – адекватная.
– Хорошо, поговорим позже. Скажи: Наташа не звонила на мой мобильный?
– Я только недавно услышала от твоего дяди о Наташе. А твой телефон, как и похищенные у тебя бумажник, банковские карты, часы находятся в полиции. Но, сынок, на сегодня хватит для тебя разговоров и волнений. Главное: ты жив и очнулся…
Дверь распахнулась, в палату буквально ввалился врач, молодой, чуть старше меня, и он настолько растерялся, увидев больного зрячим, разговаривающим, шевелящим руками и головой, что тут же присел на стул, снял шапочку и, вытерев лоб, сказал:
– Ну, слава богу, а мы заждались пробуждения… На счастье, в клинике на обходе профессор Кирпичников, он уже в курсе, обязательно зайдёт к вам.
И доктор приступил к дежурным процедурам: покачайте головой, поводите глазами вправо-влево, повторите слова и т.д. В коридоре раздались голоса, в дверь вошли пять-семь человек, впереди – моложавый мужчина, видимо, врач в цветастой шапочке, синей куртке и такого же цвета брюках. Никакого белого халата, на шее нет стетоскопа, на груди – модная ныне майка чёрного цвета с белыми мордочками мелких зверюшек.
– Поздравляю, – голос приятного тембра, искренний, тёплый, – вот это победа. Ай да, военные медики, молодцы, – и обращаясь к матери, так и продолжавшей сидеть на стуле у моего изголовья, сказал, – мы увезём его, прямо сейчас, надо всё посмотреть на приборах…
***
Прошло несколько дней, приборы, включая МРТ, самые тщательные обследования врачами-специалистами показали: я пошёл на поправку. Мама научила меня есть в постели без посторонней помощи, но особенно я радовался тому, что стал самостоятельно исполнять естественные надобности: сам наполнял "утку", правда, с кишечником пока ещё были сложности, но кроме медсестры рядом всегда был кто-то из семьи, с ними я чувствовал себя комфортно.
Отец забегал каждый день, но он готовил фестиваль детской книжки, разрывался на части, конечно, как говорила мать, от бестолковости, незнания жизни и от неумения организовать дело. Поскольку мама почти безвылазно жила у меня во второй комнате, то Дарья содержала дом и скотину (собак, кошку и попугаев), поэтому успела забежать только раз, но я так рад был увидеть повзрослевшую студентку полиграфинститута, что расцеловал её прямо в губы. Она мне сразу похвасталась, что открывала вместе с Еленой Кувшиновой федеральный бал студентов, выступала от имени фонда Караванова, как внучка дедушки Коли.
– Вот, – сказал я, глядя на маму и улыбаясь, – правду говорят: незаменимых людей нет…
– Саша, так решили папа и Бобо Константинович. Ты обиделся, что ли? Но ведь это давно запланированное мероприятие, на нём впервые представили наш фонд, там были жена первого президента, многие министры из правительства… И все со своими детьми, внуками и родственниками.
– Вот, мама, полюбуйся: ярмарка тщеславия, бал невест и женихов, цвет и сливки нынешнего общества…
– Ничего плохого не вижу в этом, – сказала убедительно мама, – так всю жизнь делалось на Руси. А чем мы-то хуже? Вот и Дарья познакомилась с сыном замминистра, ничего мальчик, студент, воспитанный…
О приезде Бобо расскажу подробнее: он специально выждал окончания обследования, хотя всё же забегал на пять минут в первый день моего "возрождения из пепла". Мама сказала, что он встречался с профессором, говорили долго, после этого только через два дня заявился в палату. Родительница подняла меня повыше на подушках, вышла и аккуратно прикрыла за собой дверь. Дядя сказал, что по здоровью выползла одна, но довольно неприятная ситуация: это не зрение, не память, не речь – они вернулись практически полностью. Ноги не хотят реагировать на болевые рефлексы. Но тазовые, половые органы – работают, и врачи пока не очень понимают, как это происходит.
– На будущей неделе будут пытаться поставить тебя на ноги, – говорил неторопливо Бобо, – чтобы ты хотя бы постоял, а вдруг удастся сделать несколько шагов. Если не получится, ты будешь привыкать к коляске. А врачи будут разбираться, в чём проблема. Кирпичников предлагает поехать в Германию или Канаду, у него там сильные коллеги работаю… В общем, будем думать, Саша. А ты – только не хандри. Твою голову военные медики собрали по кусочкам: четыре наркомана, старшему – за двадцать, среди них – школьница, долбили тебя молотком, как дятлы, несколько раз. Если бы не Марфа, ты, в лучшем случае, умер бы "овощем". И последнее, на сегодня: о Наташе, – он замолчал, долго испытующе смотрел на меня.
– Она знает? Почему молчит? – спросил я, не надеясь услышать хорошие новости.
– Она была у меня: огорчена, растеряна, переживает тяжело. Извини, буду говорить честно. Я сказал, что прогнозы – плохие, о возможных проблемах со зрением, речью и памятью рассказал, о ногах молчал, а они вдруг вылезли на первое место… Посоветовал ждать: главное – вывести тебя из комы, всё обследовать, понять, как будет складываться жизнь дальше. Успокоил: ухаживают за тобой специалисты, двадцать четыре часа, рядом – мама, семья. И сказал, что мы хотим отвезти тебя на реанимобиле в Германию, к другу профессора. Но тут мне подсказали медакадемию и хирурга-невролога, как говорится, богом меченого. Наташа раза два потом звонила, её дед выходил на связь, спрашивал, не нужна ли какая помощь. Мне нечем было их утешить.
– Я могу ей позвонить?
– Не советую, но поговори с Кирпичниковым. И могу сказать своё мнение: пока не надо этого делать, медицина больше бессильна, чем сильна. До разрешения медиков телефона у тебя пока точно не будет: надеюсь, ты понимаешь, как надо себя вести с мозгом. Сегодня принесут зеркало, посмотришь на себя… Я рад, что ты абсолютно адекватный, воля к жизни помогает и не такие трудности преодолевать. И последнее: за фонд – не переживай, пока там командует – внучка деда Коли – Даша, как исполнительный директор. Ты – по-прежнему председатель правления, но совет директоров холдинга предложил переназначить тебя президентом фонда с прямым выходом на совет. Умное решение, он намного быстрее умеет работать с деньгами, не надо толпу согласователей держать.
– А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо… – пошутил я невесело.
– Моли бога, Саша… Это – чудо, за которое мы все, твоя семья, должны неустанно благодарить Всевышнего.
– Ты абсолютно прав, дорогой Бобо Константинович. Встану на ноги – первый визит сделаю к Марфуше, вместе пойдём в храм к отцу Евдокиму. Я уверен, это они отмолили меня у бога…
– Это она, Марфа, вырвала тебя у смерти, всем, что мы сейчас имеем, мы обязаны ей.
***
Мама припасла электробритву, попросила побриться, хотя раз-два в неделю она делала это со мной регулярно, насколько позволяли бинты. Что сказать о свидании с зеркалом? В нём отражалась физиономия замученной жертвы Бухенвальда: вместо головы – белый кокон, моими остались только глаза, с провалившимися глазницами, нос обвис, подбородок заострился, как у старичка из лавки букиниста, кожа с желтовато-пепельным отливом напоминала старинный свиток. О голосе я уже говорил: мама намекнула, что связки мне повредили трубками и прочими медицинскими предметами, которые регулярно совали в горло.
– А что, вполне ничего себе мужчина, – сказал я, снова посмотревшись в зеркало после лосьона и питательного крема, – ма, ты не находишь во мне какую-то мужественность?
Она улыбалась, лицо светилось, волосы, впервые я увидел, были уложены в причёску да не какую-нибудь, а довоенной поры, которая снова вошла в моду, губы накрашены светло-розовой помадой, очень молодящей её. Я всегда любил маму, но и всегда боялся, что вдруг не смогу справиться с её срывами. А поскольку эти срывы случались больше десяти лет назад, то я, естественно, стал забывать о них, успокоился да и вообще превратился в уравновешенного и самостоятельного мужчину. Но всё-таки жизнь у бабы Тани после болезни и учёба в университете довольно заметно отдалили меня от семьи и особенно от матери. Позже я понял, она стыдилась и боялась меня: если Дашка практически не помнила того периода, когда мы с отцом искали её по кафе на набережной или в самых жутких забегаловках, то я-то всё видел, более того, помогал тащить домой это безжизненное тело.
И ещё факт из её биографии: мама, выросшая в советской стране, похоже, совершенно не поняла ситуацию с наследством деда Коли, считала, что ребёнку, то есть мне, нельзя доверять деньги, тем более, такие большие, какие пришли после его смерти. А Бобо Константинович даже не собирался ни с кем обсуждать эти сугубо личные финансовые вопросы клиента, пусть и такого маленького, каким был я. Он мог до моего совершеннолетия положить их под проценты в заграничный банк или оформить управление ими через опекуна. Долго ему пришлось сначала отцу, потом маме втолковывать, что мы живём уже в другом государстве, но даже, когда я стал взрослым, она так и не поняла, что у меня могут быть "такие деньжищи". Думаю, только поэтому мы потеряли, в конечном итоге, половину завещанной суммы, когда отец с матерью увлеклись покупкой дома, машины, обустройством участка земли и т.д. А акции, которых мы лишились, росли в фантастической прогрессии, хотя это уже был не наш праздник. Но позже я, наверное, понял главное: сам факт наличия таких денег, в конечном итоге, спас маму. У неё появилась боязнь потерять многое, если не всё, если будет злоупотреблять алкоголем, она перестала дёргаться от отсутствия работы по профессии, переключилась на ведение домашнего хозяйства. И роль свободной домохозяйки устроила её и заполнила смыслом и содержанием всю последующую жизнь.
И вот теперь она полностью переключилась на моё спасение: жила в этой двухместной палате, я всё время был под её неусыпным вниманием и контролем. Делалось это с таким чистым сердцем и любовью, что она просто расцвела после моего возвращения к жизни, будто сбросила с плеч двадцать тяжелейших лет. Наверное, впервые за последние годы мы чувствовали необходимость друг в друге, не боялись и не стеснялись проявить свою любовь. Она решилась переговорить со мной, когда узнала, что профессор позволил мне пользоваться телефоном. Я догадывался, что это происходит не без участия дяди, но как их осуждать: пока всё слишком неясно, минимум, полгода понадобится, чтобы узнать и понять, как восстановились функции мозга и почему отказались ходить ноги.
– Я не знаю Наташу, наверное, она – прекрасная девушка из замечательной семьи, – начала разговор мама, немного нервничая, – но Саша, прости, что вмешиваюсь: не слишком ли эгоистично мы поступим, если втянем её на ранней стадии твоего выздоровления в какие-то обязательства перед тобой, нашей семьёй, не перекинутся ли обязательства на её семью, на учёбу, на всю дальнейшую жизнь молодой женщины. Это очень важные и серьёзные вопросы, сынок. Я бы сейчас обсудила с ней только одно: тебя не будет, минимум, полгода, столько же времени займёт реабилитация. И это с выездом в Германию или Канаду. Как сделать так, чтобы приостановить мгновения ваших первых чувств на год? Ведь есть, в конце концов, телефон, скайп, можно переписываться и спокойно дожидаться гарантированного выздоровления. У тебя есть, должна быть, ответственность перед девушкой, её родителями: а что если коляска останется на годы? Как быть, не дай бог, если случатся рецидивы? И потом: мы могли сразу вывести тебя за границу, как и планировал Бобо Константинович, у него уже помощник рыскал по Европе. Но вот повезло с военным госпиталем, а проблема восстановления-то осталась, тебя всё равно надо вывозить. Так давай подождём до будущей осени, если произойдут стабильные перемены раньше – ещё лучше. Как ты думаешь обо всём этом, сынок?
– Мама, я не готов сейчас говорить: разве я медик, разве я принимаю решения? Мне страшно хочется услышать голос Наташи. В чём будет моя вина или ответственность, как ты выразилась, если я просто поговорю с ней. Без обязательств и каких-то последствий. Просто поговорю с любимой женщиной… – вдруг мне стало не по себе: то ли голова закружилась, то ли давление объявилось, но зрение побежало, выстреливая всполохами, сменяющимися серой пеленой. Я легонько надавил пальцами на глаза, сказал, что пошли круги и надо полежать спокойно пару минут, вдруг всё пройдёт и нормализуется. Не прошло, не нормализовалось, и мама нажала на кнопку вызова медика с дежурного поста.
Врач с сестрой закапали мне в глаза какие-то капли, положили тампоны на глазницы, маму выпроводили в её комнату и приказали до конца дня не вести никаких разговоров. Я немного испугался, таких вспышек не наблюдал в своей обычной жизни, думал, волей или нет: "А что если это и есть проявление рецидивов, башка-то не зря расколота, как пустой орех. А я ещё лезу со звонком к Наталье… Что я могу ей предложить: вечный уход за инвалидом? Или вечную инвалидную коляску? Надо успокоиться и принять честное и мужское решение: она свободная молодая женщина, найдёт и любовь и спутника жизни. А я – как получится. Как говорила баба Таня: будем просить у господа милость божию…"
***
Реанимобиль наняли у лучшей фирмы, немецкой: два водителя и врач – реаниматолог. Мать с отцом сначала решили ехать со мной оба, но, как всегда, у бати начались заморочки: он сказал, что сразу прилетит, как развяжется с минкультом и оформлением кредита на издательство. В медиакомпанию дяди он так и не пошёл, но в издании детских книг преуспел и даже стал заметной фигурой. Дашка выслушала все мои наставления по фонду, сказала, что безумно любит меня и будет ждать возвращения "на коне". "Прямо заявлюсь верхом в твою аудиторию, – съехидничал я, – съезди к отцу Евдокиму, посмотри, что да как у них, а потом – ищи детскую больницу с тяжёлыми больными. Путь у нас накатан, сумеешь всё сделать и без меня, и до моего возвращения".
Наталье я не звонил: Бобо обещал встретиться с ней и постараться всё объяснить, но уже после моего отъезда. Все понимали ситуацию, в которой я оказался, помогали маме, как можно быстрее собраться с отъездом. Профессор Кирпичников бодро заверял: "Абсолютно верю в успех нашего безнадёжного дела, – так он шутил, боясь сглазу, – только время, только уход и реабилитация, только вера и молодость помогут нам. А потом – это клиника с мировым уровнем медицины, где служит мой друг – гений невропатологии".
Я начал нервничать, мне стали казаться слишком старомодными мамины принципы – "не навреди" и обязательства по ответственности за чужую жизнь. "А не предаю ли я Нату? Ведь я всё соображаю, могу поговорить, вполне адекватно оцениваю ситуацию и обстановку? Я не требую от неё никаких клятв и обязательств по нашей дальнейшей жизни? Нет. Она свободна, пусть учится, захочет через год увидеть меня, милости прошу… Нет, не береди раны. Ты сам, сам должен решить: резать или скулить, просить пожалеть, потерпеть, пока заживёт голова, пока восстановится речь, пока встану на ноги… А встану ли? Вот в чём вопрос? А не будут ли вспышки со зрением всё чаще освещать нашу неспокойную молодую жизнь? Нет, мама права, я – прав, пусть мне будет тяжелее: всё одно к одному, я мужчина, должен поступать по-мужски".
Вечером собирались пораньше лечь, чтобы с утра погрузить меня и пожитки в машину, похожую на школьный автобус (я посмотрел в компьютере этот комфортабельный "Мерседес" со всеми удобствами), и отправиться в путь. Бобо Константинович вошёл в палату, как всегда тихо, молчал, отойдя в сторонку, будто кого-то хотел пропустить вперёд. В дверях стояла Марфуша, смущалась, в руках держала рюкзак и сумочку, простенькую, из кожзаменителя. Бобо сказал, несколько поспешно:
– Вот, Марфа Васильевна Сотникова согласилась, как медсестра высшей категории, сопровождать вас за границу, за что мы ей бесконечно благодарны. Документы на выезд оформлены, договор подписан, с утра сегодняшнего дня она – медспециалист фонда по таким вот выездам и сопровождениям.
Наступила пауза. До меня не совсем доходило, что Марфуша едет со мной, думал: "А как же её дочка? Как квартира у реки и работа в тубдиспансере? И вообще, как это всё возможно?" Попытался поднять голову, но мама за плечи снова уложила меня на подушки.
– Вот, Саша, если не возражаешь, я согласилась поехать с тобой и быть рядом сколько потребуется. Дочка осталась пока с бабушкой, отец Евдоким тоже обещал за ней приглядеть. Чуть позже я заберу её к себе…
– Марфуша, кто-то сжалился надо мной, послал моего спасителя. Если бы я мог встать, обнять тебя и расцеловать…
– Саша, я знаю: ты встанешь, обязательно, но нужно время и терпение. А я – рядом, буду помогать и молиться. Ты вернёшься домой на собственных ногах.
– Ты моя вера…
Колесница
Глава -1.
Мне и надо-то было остановиться, чуть- чуть отдохнуть, придти в себя. Я только что выкарабкался из очередной переделки: Кара-Мура, Чутня-Мутня, Сивка-Бурка-Вещая Каурка… Эта местность называлась, между нами, – Чутня.
…Мы ехали в аул небольшой колонной в сопровождении БТРа, ну, т.е., не мирной колонной, как это делали всегда, а в сопровождении военной техники. Да плюс взвод охраны Пал Палыча Бороды, генерала армии, назначенного ответственным за восстановление мирной жизни в этом крае. А что оставалось делать? Место поганое, больше пяти километров дорога петляет по лесу.
Выехали мы из райцентра затемно, чтобы успеть к утреннему мероприятию – первому школьному звонку в новой только что отстроенной школе. Старую школу испоганили боевики, заняв ее сначала под госпиталь, а потом превратив в укрепрайон. Пришлось выколачивать их оттуда гаубицами. Так и сравняли старенькую, глинобитную школу с землей.
Компания собралась большая: Пал Палыч, я – его советник и секретарь комиссии по налаживанию мирной жизни в Чутне, его новый заместитель Виктор Гусев, полковник, приехал, как шутили у нас, за генеральскими погонами, районное руководство в количестве почти десяти человек, местный министр образования пожаловал и его пресс-секретарь. Девушку звали Фатима, и она была настолько красива, что я долго не мог оторвать от нее глаз. Заметил, что и другие мужчины, знакомясь с ней, стояли с открытыми ртами.
Гусева мы знали плоховато, он с месяц как прилетел с Пал Палычем. Мужик молодой, боевой, только что сорокалетие отметил. Все шуточки – прибауточки, анекдоты любит травить. С виду, веселый и компанейский зам. Не помню сейчас, кто обмолвился, что он – внук бывшего члена Политбюро…
Дорогу до склона горы прошли быстро и хорошо. Вот сейчас лес промчимся, поднатужимся немножко в гору, и аул уже будет виден. БТР первым вышел на лесную дорогу. За ним – полвзвода охраны, а вторая половина – замыкала колонну. Мы в середине, Пал Палыч и Гусев, затем местное начальство на двух УАЗиках, а потом – я с Фатимой и министром по школам.
Пал Палыч еще в райцентре пересел в нашу новую «Ниву», ему надо было по выступлению министра кое о чем переговорить. Гусев пригласил Фатиму в бронированную машину. Та долго отнекивалась, говорила, что не претендует на руководящее кресло…
Я тихо порадовался за девушку: слава Богу, подумал, хоть ее жизнь более-менее в безопасности будет. Боевики знали, что на бронированной машине, как правило, ездят высокие гости, сам генерал Борода, иногда его заместители. Вычислить ее в колонне не представляло никакого труда. Но они также прекрасно знали, что наскоком эту машину не возьмешь.
…Взрыв показался мне слабеньким, несерьезным, хотя нашу модернизированную «Ниву» попросту выбросило из колеи. Мы стояли, почти развернувшись назад, готовые в любую минуту сползти в метровый кювет: машина балансировала на краю дороги. Второй взрыв подбросил нас над землей, и «Нива» в каком-то раздумье, не сразу, свалилась в кювет. Легли набок, прижавшись к зеленой траве боковыми дверями. Я потерял очки, почувствовал, как заныла ключица. Стал извиняться перед водителем за то, что нечаянно двинул ему ногой в челюсть, поскольку он, при развороте машины, завалился на меня, сидящего справа.
Пал Палыч чертыхался, пытаясь выбраться из машины. Куда-то подевался министр по школам: бедолага успел не только выкарабкаться из верхней, не заклиненной дверцы машины, но, наверное, и в кювет залечь.
– Андрей, жив, руки-ноги целы? – спросил Пал Палыч. – Как водитель?
Мы оба отозвались, что живы, все остальное ерунда.
– Давайте попробуем выбраться, – сказал генерал, кряхтя и стараясь подтянуться на крепежных стойках машины. – Эта закладка не нам предназначалась. Нас Бог миловал. Кто же пострадал?
Выбирались мы долго, несколько минут показались мне вечностью. Поскольку я был под водителем, то выкарабкался последним, сел на дверные стойки машины и стал смотреть вперед, куда бежали охранники с хвоста колонны. Но они вдруг опомнились, встали, как вкопанные, затем развернулись и начали поливать лес за кюветом огнем из автоматов. А работник местный администрации кричал, обращаясь ко мне:
– Уходите с машины, прыгайте на землю! Они в лесу, стреляют…
Прыгнул, присел на корточки, потом, согнувшись в три погибели, пошел вперед. Вижу, что впереди меня маячит Пал Палыч. Догнал генерала:
– Что? – Спрашиваю.
– Моя машина. Чувствую, они раскусили ее слабость. Они первым взрывом подбросили ее, уложили набок, а потом шарахнули на полную мощь… Видимо, противотанковую мину или мощные артснаряды заложили.
– Ну и что?! Она, вон, лежит, почти целехонькая! – Я это буквально прокричал, не желая верить, что мои догадки подтвердились…
– Они из нее вакуумную бомбу сделали, – сказал генерал, – внутри там месиво…
Мы подбежали к машине одновременно: солдаты с БТРа вместе с охраной встали полукольцом, не подпустили меня и других из колонны к машине. Генерал подошел вплотную к открытой двери, постоял меньше минуты, отвернулся и буквально заковылял к кювету. Его не рвало, он задыхался без воздуха. Один из помощников протянул ему спрей-бутылочку, генерал направил ее в рот, нажал два раза на крышку, задышал глубже. Потом он сел на траву, руки отставил далеко назад, чтобы развернутой грудью было легче дышать. Я присел рядом.
– Не ходи туда, – сказал Пал Палыч. – Там поотрывало все: руки, ноги, все ломано-переломано… Бедная девочка… И Витька… генерал хренов.
Таких изуверских взрывов я больше не видел, хотя слышал рассказы очевидцев, что боевики раскалывали как орехи эти военные чудовища. К счастью, никто из министров – силовиков ни разу не пострадал. Их попросту не было в тот момент в машинах…
– Надо все менять, – сказал я, – стратегию, тактику… Надо всю идеологию менять…
– Что прикажешь сейчас в аул врываться и народ выводить на площадь?
– Я про идеологию говорю… А у тебя охраны перебор. Не выйдет у тебя, ни хрена, ни с доверием, ни с поддержкой. Так и будут днем называться местными помощниками, а ночью – боевиками.
Обиделся Борода, даже отвернулся от меня. Но у него не было другого ньюсмейкера, которого он знал бы так же, как меня, и с которым объездил бы пол – Чутни. Он сказал после длинной паузы:
– Вот ты и подумай, что надо менять? Что мы в идеологии не так делаем… Да, мало ли чего!?
К этому разговору мы вернулись уже по возвращении в столицу, после траура, слез, захоронений. У Фатимы был маленький сын, у водителя – четверо, у Гусева – двое детей. Вот так вот за раз семерых сирот приобрели.
– Пал Палыч, – сказал я, когда мы остались с ним вдвоем, – надо делать ставку на лидера. Надо человека найти: авторитет, известность, ну, и все такое прочее. Я тут с бывшим проректором чутнинского университета встречался, хорошим историком, и мы долго говорили о столетней войне в их местности. Он прямо сказал: приблизил император местного лидера – успокоил народ на долгие десятилетия. На курорт сюда, конечно, не ездили из столицы, но тишину в крае приобрели…