Пушки привезли

8

21 февраля

Мама, как же тебе не стыдно?! Разве можно так наплевательски относиться к своему здоровью?! Все твои объяснения просто смехотворны! Я ничего не понимаю в медицине, но даже я знаю, что тромбофлебит прекрасно лечат! И как тебе только не стыдно, мама, писать мне, что ты своим приездом стеснишь нас, помешаешь работе Ивана! Когда он пачками таскал сюда своих дружков, кутил с ними до утра – это не мешало его работе! А ты, моя больная мама, стеснишь вдруг и помешаешь? Что за чушь!

Короче, и слышать не желаю! Срочно сообщи мне, когда приедешь. А я покажу тебя Ирине Борисовне. Она – просто волшебница! Одной моей знакомой она за неделю удалила опухоль из груди. Без всяких лекарств и тем более – без всякого скальпеля! Ты представляешь?!

Я уже рассказала о твоих ногах Ирине Борисовне. Она только посмотрела на твою фотокарточку и тут же сообщила, что после нескольких ее сеансов ты будешь бегать как козочка. Такие у нас теперь есть врачи. Они называют себя «сенсами». Их все критикуют, но все у них лечатся. Они, правда, довольно дорого берут за лечение. Но какие могут быть счеты, когда речь идет о здоровье человека!

Ты поняла меня, мамочка?!

Целую тебя крепко-крепко, очень люблю, очень скучаю и жду как можно скорее.

Твоя Светка.

9

24 февраля

Милый Володя.

До сих пор не получил от тебя ни одного ответного письма и, зная твою отзывчивость, полагаю, что ты уже давно не живешь там, куда я тебе пишу. А посему беззастенчиво продолжаю, не боясь тебе наскучить своими откровениями.

Недавно я прочел роман швейцарского писателя Германа Гессе «Игра в бисер». И теперь в ужасе от того, как эта замечательная книга передвинула во мне фокус моего мировосприятия.

Вот уже неделю, приходя на работу, я не могу отделаться от впечатления, что я не у себя в институте, а как бы в романе Гессе, в его фантастической Касталии. Лаборатория, в которой я имею честь трудиться и которую не могу теперь именовать иначе, как «Проблемная научно-исследовательская лаборатория игры стеклянных бус» (сокращенно будет ПНИЛИСБ), даже по внутреннему устройству напоминает эту Касталию.

Во главе ее стоит «Магистр Игры» – заведующий лабораторией, внешне похожий на Петра Первого, но крошечного росточка, без усов и торжественного и самовлюбленного до чрезвычайности. Чуть ниже на ступеньках «касталийской лестницы» располагаются у нас «тени Магистра» – заведующие секторами; оба они долговязы, и один похож на Карла Двенадцатого, а другой – на царевича Алексея в сильном подпитии. Далее следует «элита»: ее формируют «ведущие адепты Игры», или «методологи», как их у нас называют – то есть только те из старших научных сотрудников, которые в неприемные часы могут входить в кабинет завлаба – я теперь именую его «магистерским садом», ибо в нем произрастают две натуральные пальмы в массивных деревянных кадках, обитых светло-бежевым дерматином. Ниже – еще две ступени: простые «старшие адепты» (то есть «неведущие» и «неметодологи») и, наконец, «младшие адепты Игры».

Есть у нас свой «Архив Игры», иначе именуемый «банком матричных данных». Что это такое, затрудняюсь тебе сказать с определенностью и полагаю, что ни один из ПНИЛИСБистов не сможет вывести меня из этого затруднения, но ссылаться на необходимость «развития и неуклонного совершенствования банка данных» считается среди нас совершенно обязательным делом.

Еженедельно под руководством одного из высокопросвещенных «Членов Верховной Коллегии» – научных консультантов лаборатории, убогих доцентов на своих кафедрах, но непререкаемых авторитетов и монопольных идеедержцев в ПНИЛИСБе – у нас проводятся учебно-методологические семинары для «оттачивания мастерства подлинных адептов», а раз в год в масштабах всего института организовывается «Блестящая Ежегодная Игра», то есть научно-теоретическая конференция, на которой председательствует самолично «Предстоятель Ордена» – ректор института.

Ты спросишь, чем мы все же занимаемся? Это, пожалуй, самый трудный вопрос. Вообще-то изыскания наши официально именуются «системным анализом», но, по сути, это – та же самая «Игра». (Попробуй-ка найти у Гессе четкое ей определение!) Различные и весьма солидные организации делают нам заказы, а мы в форме аналитических записок разрабатываем для них «старинную конфуцианскую схему китайского дворика». Едва ли наш заказчик способен извлечь из этих записок нечто практически для себя ценное, но зато, перелистывая наши матрицы, разноцветные графики, схемы и таблицы, может потешить глаз и отвлечься на некоторое время от нудной черно-белой своей текучки.

Лучше всего характер нашей деятельности и те цели, которые мы перед собой ставим, обрисовал наш Магистр в своем недавнем выступлении перед ведущими адептами:

«Необходимость нашей Игры, да и нас самих, мы можем доказать только в том случае, если будем поддерживать ее на своем высоком уровне, чутко подхватывать каждый новый успех, каждое новое направление и научную проблему, если нашей универсальности, нашей благородной Игре с мыслью о единстве мы будем придавать самый заманчивый, привлекательный и убедительный характер и будем играть в нашу Игру так, что и серьезнейший исследователь, и прилежнейший специалист не смогут уклониться от ее призыва, от ее пленительного зова».

Да, это цитата из Гессе. Но одновременно – почти дословная выдержка из выступления нашего завлаба с незначительной лишь «касталийской» орнаментацией. И суть наших усилий видна в ней отчетливейше: действительно «чутко подхватываем» каждую новую научную проблему – от генной инженерии до освоения ресурсов Мирового океана – и, описав ее «старинной конфуцианской схемой китайского дворика» – виноват, системного анализа, – делаем ее привлекательной и пленительной и для «серьезнейшего исследователя», и для «прилежнейшего специалиста» – наших работодателей и кураторов.

За широкой негнущейся спиной Предстоятеля Ордена – человека своевольного и высокомогущественного – и под ласково-бдительным взглядом Магистра Игры адепты ПНИЛИСБа страшатся лишь одного: как бы случайной улыбкой своей или неосторожным замечанием не вызвать у Верховной Коллегии подозрений в том, что они осмеливаются подвергать сомнению «сакральный характер функции Игры», и тем самым получить репутацию «неподлинного адепта». В этом вопросе наш Магистр чрезвычайно принципиален и бескомпромиссен. Он и в недавнем своем выступлении недвусмысленно подчеркивал: «Чему мы в состоянии и обязаны воспрепятствовать – так это дискредитации и обесцениванию Игры на ее родине, в нашей Педагогической провинции. Здесь борьба наша имеет смысл и приводит все к новым и новым победам».

Это изречение – тоже цитата из Гессе. Однако я могу представить тебе целый список реальных людей, уволенных из нашей лаборатории («по собственному желанию», разумеется) исключительно за эти «дискредитацию и обесценивание» и во имя «новых и новых побед».

Смешно, мой милый. И страшно. Ведь в эту «игру стеклянных бус» и я играл долгие годы: защитил на ней кандидатскую диссертацию, стал старшим научным сотрудником и членом «совета методологов», то есть «старшим и ведущим адептом»; сейчас докторскую собираюсь защищать.

И, пожалуй, самое страшное, что игра эта меня увлекала, я считал ее за истинную науку, а себя – за честного ученого; «стеклянные бусы» приходили ко мне на помощь в трудные для меня минуты, ограждали от житейских огорчений и спасали от одиночества. Тебе одному могу признаться: я мечтал стать ее Магистром!.. Вот так-то, брат.

Твой Иван.

Р. S. Нет, неправильно закончил: не в том стиле. И вот как надо: С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть,

милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугою.

«Ведущий адепт Игры» Иоанн.

10

7 марта

Мамочка дорогая! Я не хотела тебе писать об этом, но, честное слово, не могу больше! Иван сошел с ума! Он нас бросил. Бросил меня! Бросил девочек! Он ушел из дому, снял себе комнату в какой-то развалюхе, в которой нет ни горячей воды, ни телефона, ни парового отопления – ничего нет! И теперь живет там со своей двадцатилетней девкой, ради которой предал семью.

Ладно бы это! В конце концов, все мужчины – подлые кобели. Но он бросил работу! Бросил диссертацию, над которой работал четыре года!!!

Нет, ты мне не поверишь! Я сама до сих пор не могу поверить – он стал фотографом! Купил себе какой-то очень дорогой аппарат и теперь ходит по Москве с утра до ночи и что-то там фотографирует.

Нет, он действительно сошел с ума! Какой он, к черту, фотограф, когда он даже снимать не умеет! Он больной человек, которого надо лечить!

Я давно это замечала. После того несчастного случая, когда он попал в катастрофу, он стал другим человеком… Ненормальным! Он даже внешне изменился – похудел, осунулся.

А мне что делать?! Махнуть рукой и спокойно смотреть на то, как любимый человек губит свою семью и себя самого? Или найти эту тварь и проломить ей голову? Уверена, что это она довела Ивана до умопомрачения! Мамочка, я с ума сойду! Если ты ко мне не приедешь, я не знаю, что могу натворить! Умоляю тебя – приезжай! Мне сейчас так плохо, ты даже не представляешь!

Света.

11

21 мая

Володька, милый, я счастливый человек! Раньше я никогда не испытывал такого состояния. Я жил – точнее, существовал – в какой-то нервозной суете, беспрестанном душевном мельтешении. Между досадным прошлым и тревожным будущим. Как глагол, у которого нет настоящего времени. Я открывал окно, выглядывал во двор, но двора как такового не видел, а либо вспоминал, как я шел по нему вчера, либо представлял, как пойду по нему завтра, причем вспоминалось мне, как правило, радостное, но безвозвратное, а представлялось горестное, но неотвратимое. И так – все тридцать шесть лет! А за окном был сад, прекрасный весенний сад с прозрачной нежностью распустившейся листвы. Теперь каждое утро, просыпаясь, я вижу у себя под окном этот сад, «очутиваюсь» в нем и чувствую, что счастлив.

Один мой бывший друг, философ по образованию, считал, что счастье – это когда человек не думает о том, счастлив ли он. Раньше мне нравился этот афоризм, а теперь я понял, что его автору попросту никогда не доводилось быть счастливым. Теперь-то я знаю, что истинно счастливый человек так же остро и осознанно переживает свое счастье, как гений – свою гениальность.

Увы, я не гений, но со временем из меня должен получиться неплохой фотограф. К этому у меня, как мне кажется, есть все задатки. Единственное, чего мне пока недостает, так это профессионализма, умения внешне воплотить внутренний образ, перенести его на фотопленку. Все мои нынешние фотографии, даже самые интересные по замыслу, пока еще отмечены клеймом любительщины: то экспозиция слегка передержана, то техника исполнения неудачна. Поэтому никуда пока не ношу свои работы, относясь к ним как к своего рода школярским этюдам. Но учусь с утра до ночи, радостно и терпеливо. По восемь часов ежедневно работаю на натуре – с восьми утра и до четырех часов дня, потом обедаю, а вечер провожу в фотолаборатории, где проявляю и печатаю отснятое за день, или в кресле за книгами и альбомами. Читаю не только специальную литературу по фотографии, но помногу – художественную литературу, классиков в первую очередь: учусь у них видеть людей, природу. Ради любопытства, Володька, перечти, скажем, Гоголя, Толстого (да того же самого Тургенева) и попробуй взглянуть на их произведения глазами фотографа: какие чисто зрительные находки, какие сочные краски, точные подсветки и непривычные ракурсы!

Я уже не говорю о поэтах! Вот, одной рукой пишу тебе, а другой наугад открываю томик Блока и читаю: «Уж вечер светлой полосою на хладных рельсах догорал. Ты, стройная, с тугой косою, прошла по черным пятнам шпал». А?! Вот бы снять так! И сниму!

Уже почти две недели бьюсь над одним этюдом. Три снимка одного и того же московского пейзажа, но с различных «точек зрения»: например, «глазами» Герцена, Маяковского и Булгакова. А представляешь себе: снять какой-нибудь петербургский двор, сначала так, как его увидел бы Раскольников, потом – как Свидригайлов, потом – как Сонечка Мармеладова.

Замыслов такого рода у меня хватает, вот только научиться бы претворять их в профессиональные снимки. Но я обязательно научусь! Ведь я уже знаю, чего я хочу, и чувствую, как это надо делать, а остальное – дело времени, опыта и упрямства.

Тем более что условия для работы у меня теперь превосходные. Я снял себе квартиру в старом доме, предназначенном на снос, но который «сносят» уже три года и, дай бог, еще столько же будут сносить. Да, никаких «удобств», кроме газа, водопровода с холодной водой и канализации. Но зато у меня светлая-пресветлая комната с двумя широкими окнами, выходящими в тихий сад; кафельная печь, которая теплее любого парового отопления; просторная кухня, которую я переоборудовал в фотолабораторию. Зато у меня нет телефона, нет соседей. Я один, совершенно один, ты представляешь себе?! И за все это блаженство каких-то тридцать рублей в месяц! В наш век и при нашем образе жизни, когда покой и одиночество – самая дорогостоящая роскошь!

Кстати, о роскоши. Ты спросишь, на что я сейчас живу. Видишь ли, во-первых, «рассыпав бисер» – а я его, как ты мог понять из предыдущего, рассыпал-таки, – я сохранил за собой кое-какие сбережения (не бесплатно же я «играл» все эти годы); две трети из них я отдал своей бывшей жене, а на оставшуюся треть приобрел себе необходимое оборудование и в течение ближайших пяти-шести месяцев могу считать себя полностью обеспеченным человеком. А потом… В том-то и счастье мое, Володька, что я сейчас об этом не думаю. Раньше бы это злосчастное «потом» не давало мне покоя. Но теперь, когда я умею полнокровно жить сегодняшним днем, не щупая впереди себя трусливым воображением, радостно довольствуясь тем, что имею, и жертвуя известными бытовыми удобствами во имя незамутненности духа… Да плевать мне сейчас, грубо говоря, на это «потом». Когда оно еще будет, и неизвестно, что со мной произойдет к этому моменту. Может быть, уже через месяц я стану профессионалом и во всех московских редакциях будут покупать мои снимки… Как бы то ни было, я владею тремя иностранными языками, печатаю десятью пальцами и почти вслепую на русской и латинской машинках. Последнего уже достаточно, чтобы заработать себе на хлеб, на жилье и на фотоматериалы. А что мне еще нужно?

Предвижу и другие твои вопросы. Ну что ж, изволь, постараюсь ответить.

Да, наверно, я поступил жестоко. Я ведь оставил любящую женщину, с которой прожил почти пятнадцать лет. Ей сейчас, конечно же, тяжело и больно, моей бывшей жене. Но, видишь ли, любовь, пожалуй, одно из самых жестоких явлений нашей жизни. Разве не высшая жестокость прогонять от себя человека, который всем готов пожертвовать ради близости к тебе? Но разве не еще большая жестокость из жалости жить с ней, с нелюбимой? И как бы ты назвал того сердобольного врача, который, не желая собственноручно причинять страдания больному, отказывается от операции и тем самым дает болезни распространиться по всему организму? Трусом? Палачом?

Во всяком случае, об «анестезии» я позаботился. Я «признался» Светлане, что полюбил другую женщину. Я понял, что так ей будет легче перенести мой уход, и подарил ей «разлучницу», «эту дрянь», «эту девку», на которую можно взвалить вину за семейную катастрофу и с помощью которой так легко все объясняется.

Да, у меня двое детей. Но пойми: самое страшное для них – лицемерие, тщательно скрываемая неприязнь отца к матери. Ибо никто так остро не чувствует взрослой фальши, как дети, и так мучительно не страдает от этого. Вот поэтому-то я и «бросил», и «предал», и «потерял», а на самом деле – сохранил своим детям любящего отца. И как бы ни грозилась теперь Светлана лишить меня дочек, она добрый человек, хорошая мать и рано или поздно поймет, что, разлюбив ее, я одновременно по-настоящему полюбил ее детей – так уж произошло в моей жизни; что от девочек своих я никогда не откажусь и все буду делать для того, чтобы вырастить из них добрых, чутких, как можно менее несчастных…

Ну вот, вроде все аргументы свои исчерпал, и теперь, когда записал их на бумаге, опять как бы само собой сфокусировалось, и я с особой отчетливостью увидел: подлец я самый натуральный, и потому, что так логично все изложил – еще больший подлец.

Но разве подлецы бывают счастливы? И если есть в этом мире такая логика, чтобы жить с нелюбимым человеком и заниматься нелюбимым делом, то я этой логике следовать не желаю и не умею.

Прощай и будь счастлив.

Твой Иван.

Р. S. Только что, решив обернуть книгу, взял старую газету – за февраль месяц – и обнаружил в ней следующую, как говорят журналисты, «информашку»:

«Небывалые снегопады обрушились на Австрию. В горной части страны снежные заносы преградили автомобильные и железные дороги, закупорили въезды в тоннели. В результате целые районы оказались буквально отрезаны друг от друга. Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем».

Любопытно, как пережил эти небывалые снегопады мой лучший бывший друг Костя Комплектов? А вдруг и его «так, например» взяло и «буквально отрезало»?!

Прокол

Сзади медленно и тяжело нарастал надсадный, вибрирующий гул, слышались скрежет металла и громкое чавканье резины. Спереди ползла по асфальту громадная, бесформенная тень, а вместе с ней бесшумно и страшно надвигалось сверху, снизу, с боков, со всех сторон что-то еще более громадное и бесформенное, заслонявшее собой свет.

Сергей ехал на велосипеде. Сзади его догонял тяжелый самосвал с прицепом, а впереди был узкий и длинный тоннель под большим железнодорожным мостом. Сергей старался проскочить тоннель раньше самосвала.

Он ворвался в его темную холодную тесноту, которая постепенно стала заполняться хриплым ревом мотора. Стены тоннеля в несколько раз усиливали этот рев, обволакивая им со всех сторон Сергея, точно хотели оглушить его, вырвать из седла, бросить на асфальт, под колеса ревущей сзади машины. Сергей пригнулся к рулю и налег на педали, пробираясь сквозь оглушающий мрак навстречу слепящему квадрату света.

Велосипедист выскочил из тоннеля почти одновременно с самосвалом. Самосвал обогнал Сергея, обдав жарким чадом из выхлопной трубы, и, надрывно урча, полез в гору. Сергей перевел дыхание, смахнул рукой пот со лба и, привстав на педалях, пошел на подъем.

Преодолев его, Сергей съехал на обочину, затормозил, неуклюже сполз с седла. Ноги у него дрожали от напряжения и почти не сгибались. Сергей кое-как перебрался вместе с велосипедом через придорожную канаву, бросил возле нее велосипед, а сам пошел дальше, к кустарнику и редким березкам, узкой полосой тянувшимся вдоль шоссе. Дойдя до них, он лег на пыльную, выцветшую траву, раскинул руки и закрыл глаза.

Он лежал на солнцепеке и ни о чем не думал. У него перед глазами бежали разноцветные круги, ломило спину, стучало в ушах. Сергей подумал, что ему приятно ни о чем не думать.

Место, выбранное им для отдыха, было неудачным во всех отношениях, голым, неуютным. Но Сергея это не смущало. Главным для него было то, что у дороги стоял километровый столб с отметкой 160. А значит, именно здесь надо было делать привал. Даже если бы в этом месте было болото. В таком случае Сергей устроился бы на обочине и отдыхал сидя, упершись спиной в километровый столб.

Следующий привал можно было сделать через тридцать километров. Надо было сокращать промежуточные дистанции, чтобы не выбиться из сил. Сергей чувствовал, что они на исходе, а ему еще предстояло проехать около ста тридцати километров. На такое большое расстояние он еще никогда не ездил, тем более без предварительной тренировки. Но сегодня ему было необходимо преодолеть триста километров. Иначе он не мог. Он должен был добраться до цели во что бы то ни стало, в точно назначенный им самим же срок, останавливаясь лишь в тех местах, где он заранее решил остановиться.

По графику Сергей должен был отдыхать пятнадцать минут. Но не прошло и десяти минут, как он понял, что не может дольше оставаться без движения. Внутри его незаметно родилось томительное беспокойство, которое не давало ему лежать на земле, заставляло подняться на ноги.

Сергей вскочил, отер краем майки лицо, облизнул пересохшие губы, поднял с земли велосипед и выбрался на шоссе. Его слегка покачивало и мутило. Но Сергей знал, что стоит ему сесть на велосипед, как все пройдет.

Ветер был попутным, и ехать было легко. Сергей принял низкую стойку и постепенно наращивал скорость. Все внимание он сосредоточил на педалях, время от времени бросая быстрые взгляды перед собой, чтобы не попасть передним колесом в выбоину и не соскочить на обочину. Он старался притупить сознание, мысленно помогая себе крутить педали, – раз-два, раз-два, правая нога жмет педаль вниз, а левая тянет туклипс вверх, вниз-вверх, вниз-вверх, и быстрее, резче, цеп-че, пружинистей… Чтобы все ушло в педали, в это монотонное, бесконечное движение, в горький привкус во рту, в машинально жующие челюсти… Слиться с велосипедом, врасти в него, стать с ним одним целым. И главное – ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать… Сергей знал, что так легче ехать. Так легче жить. Только не думать, не считать километры, не останавливаться. Раз-два, раз-два, вниз-вверх, вниз-вверх…

С тех пор как Сергей ушел из велосекции, он ездил на длинные дистанции всего три раза. Летом он почти ежедневно тренировался для собственного удовольствия, гонял на время сорока- и шестидесятикилометровки. Но на дистанции свыше двухсот километров он ездил лишь в исключительных случаях. Первый раз он отправился на двести километров, когда провалился на вступительном экзамене в институт, в который давно мечтал поступить. Второй раз – на двести сорок, когда безнадежно влюбился в Ирку. Третий раз – на двести семьдесят, когда расстался с Юрой Семеновым, которого считал своим лучшим другом.

И все три заезда окончились успешно. Правда, в одном из них Сергей попал в проливной дождь и вымок до нитки, а в другом его толкнул на повороте и выбросил в кювет междугородный автобус. Но то были лишь незначительные эпизоды, ничуть не умалявшие главного достижения. А главным было то, что все три дистанции покорились Сергею и одновременно отступили в прошлое, выгорели и отболели провал на экзамене, недоступная Ирка и Юра Семенов, предавший Сергея.

В этот раз Сергею было особенно трудно. Так трудно ему еще не было. И поэтому он выбрал самую длинную дистанцию и самый жесткий график.

На следующем привале Сергей допил остатки какао. Он встал с земли еще более усталым и разбитым. Теперь самое главное было вытерпеть, преодолеть барьер усталости, не остановить велосипед, не повалиться в изнеможении на землю. Иначе все впустую.

Дорога вошла в лес, повернула и неожиданно уперлась в высокую и крутую гору. Сергей знал, что на второй половине дистанции будут горки, но не предполагал, что они появятся в самый трудный для него момент и будут такими высокими.

«Надо стараться не думать о том, что будет дальше, – подумал Сергей. – Надо сосредоточить все внимание и все силы на одной-единственной горке и забыть о том, что за ней будет другая. И так каждый раз… А потом можно будет отдохнуть».

– И только попробуй, гад, слезть с велосипеда! Придушу собственными руками! – крикнул сам себе Сергей и, привстав на седле, полез в гору.

Первый подъем он преодолел довольно легко.

С горы открывалась впечатляющая панорама. До самого горизонта простирались ровные гряды холмов; высокие, поросшие лесом, они шли перпендикулярно шоссе, которое описывало их синусоидой, сверкая на солнце асфальтом.

Но Сергею было не до панорам. Он думал о том, что надо максимально расслабляться на спусках, но так, чтобы не терять скорости и чтобы, по крайней мере, треть следующего подъема преодолевать по инерции, с разгону, экономя силы.

Расчеты Сергея, однако, не оправдались, так как ветер неожиданно переменился и из попутного превратился во встречный. В результате разгона хватало лишь на первые двадцать метров, и почти весь подъем приходилось интенсивно педалировать, привстав с седла и помогая корпусом.

Подъемы с каждым разом становились все круче и продолжительнее, и Сергей подумал, что его вряд ли надолго хватит. А тут еще асфальт стал бугристым, покрытым гравием. Руль сильно затрясло. Сергей свернул на обочину, но попал колесами в вязкий песок и чуть было не упал. Из последних сил нажав на педали и рванув руль вверх, Сергей еле-еле выбрался из песка на асфальт и, стараясь не выпустить из рук прыгающий руль, пополз вверх.

– А я вас всех в гробу видал!.. В белых тапочках!.. Все равно не слезу, сволочи!.. Не дождетесь!.. – с остервенением кричал Сергей.

Если бы он не кричал и не ругался, он бы ни за что не поднялся на гору.

На середине следующего подъема Сергей понял, что больше не может. Ему стало все равно.

Сергей приготовился уже съехать на обочину и остановиться, но тут заметил, что на вершине горы стоит автобус. В его заднем окне виднелись два лица, которые смотрели в сторону Сергея.

Сергею стало стыдно. На него смотрели, и он не мог сдаться на глазах у людей. Парализующее безразличие неожиданно уступило место фанатичному желанию во что бы то ни стало добраться до автобуса. Назло всем и вся. «Ну еще чуть-чуть… еще чуть-чуть… ну потерпи, потерпи немного… терпи, урод!.. Еще немного… последнее усилие… чуть-чуть еще… корпус влево, вправо, еще раз влево, теперь вправо… вот так!.. Р-р-раз, два-а-а, р-р-раз, два-а-а…»

Сергей добрался до автобуса и поднял голову. Он увидел, что на него смотрели из автобуса две большие куклы, кем-то прислоненные к заднему стеклу, смешные целлулоидные физиономии с короткими косичками и пышными голубыми бантами. Сергей засмеялся, зачем-то помахал куклам рукой, потом медленно объехал пустой автобус и перестал крутить педали, подставив лицо ветру и с жадностью хватая ртом воздух. Он нащупывал губами упругие, струящиеся потоки, впивался в них зубами, откусывая большие, холодные куски, от которых сводило челюсти, и тут же глотая их. Он чувствовал, как они проскальзывали в легкие.

Сергей спустился с горы и снова поднялся в гору, потом опять спустился и опять поднялся. И тут он понял, что кризис миновал, что пришло второе дыхание.

Двухсотдвадцатикилометровый столб Сергей проехал без остановки. Он и не заметил его.

Сергея больше не было. Кто-то другой крутил педали, кто-то другой держал руль, наклонял корпус, закладывая виражи на поворотах. Кто-то, но не он. У кого-то в жизни произошло несчастье, кто-то потерял точку опоры, запутался и не мог найти выхода. Кому-то было тоскливо, обидно и страшно. Кому-то другому.

А Сергей был уже далеко впереди, и вокруг него все стало иным. Была гладкая как зеркало дорога, были ветер, скорость и ощущение свободы, безграничной и абсолютной, и такой же безграничной и абсолютной легкости. Сергей знал, что это называлось вторым дыханием, и это было самым восхитительным ощущением, которое ему приходилось испытывать. Он знал также, что оно всегда наступало неожиданно, тогда, когда казалось, что все уже кончено, что бессмысленно продолжать борьбу, что надо подчиниться своей усталости. И именно в этот момент надо было суметь перебороть себя, найти в себе мужество сделать еще одно усилие, последнее, невозможное, и еще раз последнее, и совсем невозможное… и тогда приходило второе дыхание.

Сергей легко и быстро проехал десять километров, потом еще десять…

«Только бы успеть вовремя, – думал он, – добраться до города, а там все будет иначе. Я уже стану другим человеком. И буду жить дальше, как будто со мной ничего не произошло».

Теперь об этом можно было думать. Теперь он и думал об этом по-другому. Ему было легко и свободно, и не хватало скорости. И поэтому, когда спереди и сзади не было машин, Сергей выскакивал на середину дороги и мчался вперед, на предельной скорости закладывая длинные виражи по всей ширине асфальтовой полосы, словно танцуя.

«Господи, ведь я же все это выдумал! – с восторгом думал Сергей. – Теперь главное – успеть вовремя. Добраться до города до отхода поезда, сдать велосипед в багаж, вскочить в вагон – и домой, назад к старой, привычной жизни… Господи, это же так здорово, когда у тебя есть к чему вернуться!..»

Сергей проехал еще десять километров. Он и не заметил, как солнце скрылось за деревьями и стало постепенно смеркаться.

Дорога шла лесом и часто петляла. На одном из поворотов Сергей увидел вдалеке у обочины одинокую фигурку. Он подъехал ближе. Мальчик лет восьми-девяти неподвижно сидел на корточках у самой дороги, опустив голову. Рядом с ним на обочине лежал детский велосипед «Школьник». Не сбавляя скорости и стараясь не смотреть на мальчишку, Сергей пронесся мимо.

Проехав с полкилометра, он обернулся. Мальчуган уже скрылся из виду.

Сергей проехал еще полкилометра и вдруг резко нажал сразу на два тормоза. Колеса взвизгнули и пошли юзом. Сергей с трудом удержался в седле.

– Уроды! – непонятно на кого выругался Сергей и, развернувшись, поехал обратно.

Мальчишка сидел в прежней позе и что-то чертил прутиком на песке.

Сергей на ходу спрыгнул с велосипеда и, бросив его на обочине, перебежал через дорогу.

– Ты что здесь делаешь?! – заорал он на паренька.

Тот вздрогнул, вскочил на ноги, вытаращив глаза и беззвучно шевеля губами.

– Ты что здесь делаешь, я тебя спрашиваю?! – вопил Сергей с перекошенным лицом. – Откуда ты взялся, черт подери?!

«Что я делаю? Я окончательно спятил, – вдруг спокойно подумал он. – Ведь так до смерти напугать можно. Это же ребенок… Может, здесь рядом его родители, грибы собирают, а я ору как резаный».

Сергею стало стыдно.

– Ты что здесь делаешь? – повторил он тихо, почти шепотом.

Мальчуган молчал. Сергей слышал, как он судорожно глотает.

– Ты откуда?

Паренек пробормотал что-то невнятное. Он дрожал всем телом и часто моргал.

– Откуда, откуда?

– С Едрино.

– Едрино? Где это такое?

– Там. – Мальчуган неопределенно махнул рукой, не сводя глаз с Сергея.

– Ты здесь один?

Паренек кивнул и сделал шаг назад.

– Что у тебя с велосипедом?

– Шину проколол.

Сергей понял, что предчувствие его не обмануло. Что-то опустилось у него внутри, перехватив дыхание.

Сергей медленно повернулся, вышел на середину дороги и остановился. «Ну почему так? Почему именно сейчас? Почему именно я?.. Мне всего сорок километров осталось. И два часа в запасе… Зачем только я, дурак, остановился?»

– А Едрино по этой дороге? – У Сергея появилась надежда.

– По этой.

– Отлично!.. Я тебя сейчас на машину посажу, на попутку. Она отвезет тебя домой. Тебе в какую сторону?

Ответа не последовало.

Сергей обернулся. Мальчуган стоял на прежнем месте и смотрел под ноги.