Старушки подружки

Ася и профессорша

В одном большом старом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые, старые, но молодились, а по вечерам непременно выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, едва заметные брови и глаза хитрые, хитрые. Правда, под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина блестела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Бодрые и полные энергии были эти старушки.

Своих мужей они давно похоронили, взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки вовсю наслаждались жизнью. Когда на прогулке их никто не видел, они даже подрыгивали на ходу этак шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой и снова смеются. Вот какие они ещё могутные. Вот сколько энергии сохранилось в них.

В общем, много времени старушки проводили вместе. И никаких споров у них между собой не было, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна старушка любила Ахматову, а другая Цветаеву очень ценила.

– Ахматова – гений, – говорила одна старушка в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом, подтверждая сказанное всем своим видом. – У неё каждое стихотворение – шедевр.

– А мне Цветаева ближе, – признавалась другая.

– Это почему?

– Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.

– Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, если Жирмунского не читала, его теорию стиха в руках не держала, – говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка – бывшая профессорша. – Ритм – это основа стиха, – продолжала она. – Это стержень для поиска новых форм, скрепляющих зыбкую структуру сюжета.

– Какого сюжета? – переспрашивала та, которая Цветаеву любила.

– Литературного. Это афоризм такой.

– Понятно… Хотя в стихах я больше люблю не сюжет, а мелодию.

Так спорили, спорили, две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не забывали самые нужные слова в каком-нибудь знаменитом стихотворении или не сбивались с дороги. Тогда одна старушка устало садилась на лавку в сквере, в тени какого-нибудь дерева, а другая продолжала стоять возле неё, носком ботинка темный камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, как бы спохватившись, спрашивала:

– Тебе пенсию не добавили ещё?

– Добавили, – отвечала та, что стоит.

– А на сколько?

– На тысячу… А тебе?

– Мне меньше…

На этом разговор прекращался. Проза жизни старушек в шляпах не увлекала. Они боялись, что двигаясь в этом направлении, они скоро заговорят о ценах на мясо или молоко в магазинах сети «Магнит», о том, где можно купить дешевые бананы, мороженых куриц и ливерную колбасу. Нет уж, до такой низости они не опустятся. Вот отдохнут ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит в Александровском садике напротив Адмиралтейства. Видный такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там на клумбах, наверное, уже гвоздики расцвели, птицы на деревьях запели. Возле такого мужчины и посидеть приятно.

Старушки направились вдоль Александровского садика к статуе Геракла. Шли, шли, шли – выдохлись. Постояли немного, отдышались и дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.

Пришли к Гераклу, приблизились к своей любимой скамейке, а на ней незнакомые молодые люди сидят и целуются…

Ну, надо же, а! Целуются у всех на виду. Нет никакого стеснения у них. Никакой совести нет… И всегда так. Всегда какие-нибудь нахалы хорошее настроение испортят в самый неподходящий момент. Стыдно смотреть даже.

Потому что эта белокурая дрянь сидит у него на коленях, а он, чернявый с кудрями, обнял её своими ручищами за талию, и ловит ее губы своими губами. Фу. Гадость какая!

– Это наше место, – грубо сказала одна старушка, обращаясь к молодой паре.

– Почему это? – отрываясь от губ любимой, переспросил молодой человек.

– Мы тут всегда сидели, – снова проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом, – и никто до вас тут не целовался.

– Но мы любим друг друга, – стал оправдываться молодой человек.

– Это инсинуации, – отрезала бывшая профессорша. – Настоящая любовь в глаза не бросается. Она спрятана внутри.

– Да, – поддакнула ей худенькая подружка.

На какое-то время бедные влюбленные растерялись. От возмущения не знали даже, что ответить. И слово инсинуации им было незнакомо. Поэтому молодой человек сказал:

– Пойдем отсюда Рита. С этими одуванчиками я ни ругаться, ни драться не буду. Их тронешь – они рассыплются… Пойдем.

– Сам ты… рассыплешься, – дрожащим от страха и возмущения голосом ответила ветхая старушка, которая пряталась за спиной подруги.

– Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я им покажу, – зло заверещала белокурая девица, снимая с ноги остроносую туфлю с высоким каблуком.

– Не надо, Рита, – стал останавливать ее чернявый.

– Не трогай меня, а то сам получишь, – закричала его подруга.

Нехорошая оказалась эта белокурая девица. Злая, да ещё и драчунья.

В общем, пока молодые люди кричали и спорили – обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие уж грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи. Потому что старушкам хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.

– Всех голубей распугали. Страни.

– Всех, – стали сокрушаться старушки в шляпах, когда молодые люди отошли от них достаточно далеко.

– У, паразиты!

– У… Целоваться им негде, видите ли! Обязательно надо на люди лезть. Распустилась совсем… В наше время такого не было.

– Не было. Правильно ты говоришь. В наше время работать надо было. Стыдно было раньше-то такими делами заниматься.

Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое всегда было поблизости от Исаакиевского собора через дорогу. Это кафе когда-то очень давно, когда старушки были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. К примеру, сухарь или пряник, который с прошлого года во внутреннем кармане завалялся.

В кафе старушки в шляпах садились возле широкого окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами они не мусорили. Пили кофе и смотрели в окно. Одна старушка в это время чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят.

Будучи в кафе та старушка в шляпе, которая чуть повыше и чуть упитаннее, начинала производить впечатление. Например, она могла сказать такую фразу:

– А знаешь, Ася, вся наша жизнь – это всего лишь атрибуты десятого аспекта. Без предикатов… Ничего возвышенного в ней нет. Сплошные залежи холодной прозы, и ни одной проталины счастья.

После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.

Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала белые крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:

– Что? Что ты сказала?

– Э – э – э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.

– Ну и не повторяй, ну и не надо, – обижалась Ася.

Когда полдник завершался, когда есть вставными зубами было уже нечего, – та старушка, которая была профессорша, элегантно поправляла волосы и предлагала:

– Может, посетим Эрмитаж?

– А что там? – переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.

– Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил. Купил на аукционе во Франции.

– Да что ты говоришь! Неужели, правда!?

– Что-то новое, говорят. Все газеты об этом пишут, разве ты не читала?

– Нет, не читала.

И старушки направлялись в Эрмитаж. Осторожно переходили дорогу. Зигзагами пересекали Александровский садик мимо памятника Гоголю. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. Там северный ветер начинал их продувать. Продувал, продувал, продувал, да так сильно, что старушкам в шляпах после долгой ходьбы зябко становилось. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу Эрмитажа, чтобы приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем пенсионерам в шляпах, которые молодятся.

Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. То есть, примерно то же самое, что они в сквере у распущенных молодых людей видели, только ещё хуже. Потому что все молодые люди у Родена в Эрмитаже голые.

Когда Ася проходила мимо этих скульптур, она сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы не видеть всей этой непристойности. Потому что ей было неудобно. А её подруга, наоборот, нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все нехорошее сплетение мраморных и страстных тел.

Однажды профессорша сказала Асе, что в этом сплетении обнаженных тел у Родена поэзия есть. Это не просто любовь, это настоящее живое искусство, это музыка, запечатленная в белом мраморе… Ахматову любит и такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в сплетении голых тел? Какая музыка? Это нехорошо. Это в старости раздражает. Завидовать не хочется, а повторить нельзя.

Пред входом в зал французских импрессионистов старушки в шляпах всегда старались отдохнуть. Все-таки поднялись на третий этаж. Устало садились возле пустующей стены на какой-нибудь диванчик. При этом узкий диванчик под ними не скрипел, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. Раз, два, три… Сбивалась со счета и снова считать начинала. Раз, два, три, четыре, пять… И снова сбивалась.

– Пахнет тут чем-то, – говорила после недолгого молчания профессорша. – Лаком, наверное, или масляной краской.

– А мне кажется, плесенью, – возражала Ася. – Тут всё старое. А старое всегда плесенью пахнет.

В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Никому не хотелось смотреть на серые шахматы, темные треугольники и синие кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.

Старушки в шляпах тоже поспешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, так много воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя жизнерадостными молодыми женщинами у моря. На высоком берегу какого-нибудь средиземноморского залива, где дует бриз и кричат чайки. Даже слезы иногда на глаза у них наворачивались. До того было приятно всё это видеть.

Ася в такие моменты всегда думала о том, что французы люди исключительно талантливые. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 1812 году. По деревням вилами их закалывали. Ужас какой, какая дикость! Сейчас жили бы вместе. Вместе ходили бы за хлебом и молоком. В кафе, в бульонную, Александровский садик. Вместе кормили бы голубей возле Исаакиевского собора.

– Dire bonjour.

– Bonjour Madame.

Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За произношение с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь, по сути, всё самое красивое родилось там у них, во Франции. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарили. Только пакости разные. А французы… Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские женщины самые красивые. Глупости это. Француженки лучше всех женщин на земле.

Той, которая не Ася, а профессорша Софья Михайловна, когда-то очень хотелось стать француженкой. Умереть и родится потом снова, только уже во Франции, чтобы жить где-нибудь в Париже на улице с красивым названием Этьен Марсель. Гулять по набережной Сены, восхищаться великолепными готическими соборами, кормить голубей на Монмартре…

А ещё Софья Михайловна любила в Эрмитаже посещать зал Рубенса. Изобилие голых тел на картинах этого мастера её возбуждало. Румянец появлялся у неё на щеках, мелкие капельки пота выступали на лбу. И дышать она начинала неровно. Когда она долго находилась рядом с картинами Рубенса – у неё даже мысли появлялись ненужные в её возрасте. В общем, те самые мысли появлялись, которые посещали её в тридцать лет. В далекой уже молодости.

Ася в зал Рубенса заходила с испугом. Её смущали обнаженные мужчины и женщины. Их массивные, полные скрытой энергии тела, внушали ей опасение. Сухонькая и смущенная Ася, чувствовала себя в зале Рубенса ещё меньше, ещё беззащитнее, чем раньше. Ей хотелось поскорее покинуть это громоздкое помещение с большими картинами, чтобы посмотреть на что-то более уютное, спокойное, умиротворяющее. Она брала Софью за рукав и настойчиво подталкивала к выходу:

– Пойдем отсюда. Тут как-то неуютно мне. Как будто я в общую баню попала.

– Скажешь тоже, – огрызалась Софья Михайловна. – Это же сама жизнь. Здесь всё реальное, можно сказать, живое… Ты посмотри кругом – сколько тут экспрессии, сколько движения!

– Пойдем, – упрашивала Ася.

– К Рембрандту опять? Где старики да старушки.

– Да хотя бы к нему.

И они направлялись в соседний зал, где Ася ничего кроме умиления не чувствовала. У Рембрандта на картинах всего было в меру. Всё прилично, и никакого излишества. Это Асю успокаивало. О Рембрандте она могла даже немного порассуждать. Рембрандтовские старушки и старички казались ей родными. Такими же, как соседи по этажу в её доме на Карла Либкнехта. И лица у них были знакомые. Как раз такие лица, которые Ася видит каждый день в сквере и в магазине…

Из Эрмитажа старушки возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошел не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они ответят этак снисходительно: «На вернисаже у Клода Моне». На них после этого будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Клод Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего пояснять это тем, кто ничем французским не восхищается. Кто не носит даже шляп с монтаньерками. Кто не знает, что такое настоящее искусство.

День рождения Аси

Как-то у одной старушки, у той, которая Ася, случился день рождения. Раньше никакого дня рождения у неё как будто не было, а тут вдруг случился. Да ещё осенью.

Ася неожиданно вспомнила, что ей исполняется 75. Вспомнила и испугалась. Неужели так много?

Она быстро подошла к зеркалу. Взглянула на себя. Нет не много ещё. Надела очки – много. Сняла очки – нет, не много. Как известно, очки старых женщин не молодят, особенно когда смотришь не на других, а на себя, да ещё осенью, да ещё в пасмурный день, да еще, если настроение плохое и любимой кошки рядом нет. Никто не мурлычет и не трется преданно об ногу.

Утром ей позвонила подружка профессорша. Непривычно хриплым после сна голосом спросила:

– Ну чего, будешь отмечать дату?

– Где? – испугалась Ася. – Как?

– Как, как. Будешь отмечать день рождения, говорю?

– Ну, – неуверенно ответила Ася. – Надо бы…

– Я предлагаю махнуть в ресторан.

– Какой? – снова испугалась Ася, предчувствуя, что не осилит больших расходов. И вообще, зачем в ресторан, если она знает дешевую пельменную, где пахнет как в хорошем ресторане.

– На Невском. Называется «Русский ампир», – деловито продолжила Софья.

– А-а-а…

– Чего?

– А, он нам по карману? Недорогой ресторан-то этот?

– Дорогой – недорогой. Смотря, что заказывать будешь, – проговорила Софья Михайловна со знанием дела и замолчала. Ася почувствовала, что её подружка сделала губы коромыслом. Потом в трубке что-то щелкнуло. Старуха на том конце провода прочистила горло и снова спросила:

– Ну. Что ты решала?

– Идем, – как можно более твердо ответила Ася, хотя была в жутком смятении. Ресторан в центре города. Это, наверное, так расточительно, всё равно, что купить себе новые зимние сапоги на меху.

Весь день Ася была в тревоге. В тревоге ела овсяную кашу на половинном молоке. В тревоге искала новое платье с синей брошью на левом лацкане, которое ей двадцать лет назад муж подарил. Одно время Ася хотела этим платьем пол мыть: решила, что оно устарело, но потом почему-то передумала. И правильно сделала. Вот оно и пригодилось платье-то. Его ещё носить можно. Ася встряхнула платье, пригляделась к нему получше. Вполне можно носить. Платье как платье. Правда от него немного нафталином пахнет, но это ничего. От других старух в местной аптеке за углом ещё хуже пахнет, но их за это никто из очереди не выгоняет. Значит и её из ресторана не выгонят.

Потом Ася с волнением шла в магазин на проспекте Сизова, 25, чтобы купить себе новую шляпу. Ей нравились шляпы темного цвета из шелковых лент, но в модном магазине на проспекте Сизова Асе почему-то стали предлагать фетровые – цвета бирюзы. Ася поворачивалась перед зеркалом и так и этак, в профиль и анфас. Нет, не подходят ей фетровые шляпы цвета бирюзы.

Сняла очки – да вроде бы ничего – подходят. Одела – не подходят. Расплывчатости не хватает. Да и цена не нравится, хотя в ней никакой расплывчатости и в помине нет. Ася внимательно посмотрела на цену. Нет, не нравится такая цена. Шляпа, может, и подошла бы, если без очков, а цена не подходит.

В общем, шляпу на Сизова, 25 Ася в тот день не купила и вернулась домой расстроенная. Для чего-то открыла кладовку, пошла в темноту, и в темноте на что-то наступила. Подняла то, на что наступила. Да это же шляпа совершенно новая, которую она почти не носила. Только она сейчас немного раздавленная, немного сплюснутая в кучу и пыльная. А так, если её расправить, она очень даже ничего. Ася встряхнула шляпу. Ничего себе шляпа, ещё какая хорошая!

Вечером ей позвонила Софья Михайловна, та, которая профессорша.

– Ну, чего ты решила?

– Да я… это самое.

– Ты готова уже? Ты уже собралась?

– Да… Не знаю только…

– Не мямли. Говори ладом, – приказала Софья.

– Я… боюсь, что денег не хватит у меня, – выпалила Ася.

– Ну, насчет этого не беспокойся. Дорогого подарка я не обещаю. Но если денег не хватит – доплачу. Ты меня знаешь.

– Да, да, я поняла, – успокоилась Ася.

Вот ведь какая у неё подруга. Всегда на помощь придет, в любом положении выручит. Как без неё? Настоящий клад! Ася стала вертеться перед зеркалом в шляпе, которую в кладовке случайно нашла, в платье, пахнущем нафталином, и что-то напевать. Хорошая у неё подруга. И платье тоже хорошее, и шляпа – тоже ничего. Всё у неё хорошо, вот только душа отчего-то трепещет…

В тот день две старухи в шляпах встретились возле ресторана на Невском, 17. Осторожно прошли в заведение. Швейцар посмотрел на них косо, но не остановил, ничего не сказал.

Выбрали себе столик в сводчатом голубом зале под люстрой. Стали заказывать еду. Ася так разволновалась, что ничего учтивому официанту сказать не смогла. Её заколотило. Тогда бразды правления Софья Михайловна взяла в свои руки.

– Закуски, – спросил официант, – какие будем заказывать, милые женщины?

– Салат, – скороговоркой ответила испуганная Ася и прикрыла ладошкой рот.

– Подожди, – остановила её профессорша. – Подайте нам.., подайте нам, – повторила она, пробегая глазами меню и подыскивая что-нибудь подешевле, – подайте нам эминсе из томатов с подкопченной мацареллой.

– Что? – поразилась Ася. – Это же стоит бешеных денег…

– Нет, – успокоила подругу Софья. – Это не так дорого.

– Так, – отозвался молодой человек, скрывая улыбку. Черкнул что-то в блокноте и снова спросил:

– Горячее что-нибудь?

– Да, – отозвалась Софья.

– Суп, – перебила её подруга взволнованным голосом. – Суп говяжий. И всё и…

– Вот, – не обращая на Асю внимания, продолжила Софья, – это.

– Что? Это.

– Пельмени из зайчатины в бульоне из белых грибов.

– Ужас! – охнула Ася.

Софья Михайловна строго на неё посмотрела.

– Так… А на десерт? – продолжил невозмутимый официант.

– На десерт, на десерт… Ну, допустим домашнее мороженое, – снова отозвалась Софья.

– Пить что будем? – снова спросил официант.

– Пить будем… Пить будем вот это… Тут по-английски написано Mar-ti-ni Bian-co, кажется, – по слогам прочитала Софья.

– Сколько?

– По двести.

– Можно и по сто, – шепотом поправила подругу Ася, беспокоясь за свой кошелёк и предполагая, что этот чертов Мартини стоит как старый автомобиль.

Честно сказать, Ася в этом богемном ресторане сразу почувствовала себя неуютно, не в своей тарелке почувствовала. Всё её угнетало: и сводчатые потолки, и позолота на внутреннем орнаменте, и люстра с хрустальными подвесками. Ей стало казаться, что нужно будет отдельно заплатить и за люстру, и за орнамент, и за позументы.

– Ну чего ты трясешься вся? – строго спросила у неё Софья Михайловна, когда молодой официант отошел от них достаточно далеко. – О чем ты переживаешь?

– Да уж выбраться бы отсюда поскорее, да и всё бы, – призналась Ася.

– Неужели тебе здесь не нравится?

– Нравится, но как-то не по себе мне. Я ни разу в таких заведениях не была. Всё больше в кафе да столовых. Боюсь чего-то тут я.

– Чего ты боишься? – не поняла Софья.

– Счета боюсь. Золота этого, блеска…

– Ну, допустим, счет ещё не принесли.

– А я впрок боюсь уже.

– Ну и дура.

– Сама дура.

Старухи в шляпах стали ругаться и ругались долго, пока им не принесли еду и выпивку. Кажется, они много чего заказывали и названия у блюд были многообещающие, солидные, а еды принесли с гулькин нос. Да ещё в крохотных тарелочках. Зато каждое блюдо было украшено очень оригинально и со вкусом. Должно быть на французский манер.

– Эх. Надо было пойти в пельменную, – запоздало посетовала Ася. – Там бы хотя бы поели бы ладом.

– Не говори ерунды. Мы с тобой в ресторане, как все интеллигентные люди. И беседовать мы должны интеллигентно, – сказала Софья Михайловна назидательным тоном.

– О чем это? – удивилась подруга в шляпе набекрень и в платье, от которого пахло нафталином.

– На отвлеченную тему… Например, о литературе.

– Опять ты стихи читать будешь?

– Да при чем тут стихи… Можно обсудить любимых писателей.

– Льва Толстого? – нашлась Ася.

– Причем здесь Лев Толстой? – удивилась Софья Михайловна. – В таких заведениях обсуждают иностранную литературу. Писателей с мировыми именами. Таких как Сол Беллоу, Федерик Бегбедер, Жан-Поль Сартр.

– А я не знаю таких, – растерянно призналась Ася. – Никого не знаю, кроме Ромена Роллана.

– А у Роллана чего читала?

– Жана Кристофа. Да и то давно, – ответила Ася.

– Так это же здорово… Там главный герой композитор.

– Да, композитор и музыкант.

– Прекрасная вещь. Там Ромен Роллан описывает процесс сочинения музыки, и даже её звучание.

– Вроде того.

– Нигде не встречала таких описаний, – призналась Софья, отпивая из красивого фужера красное вино и одновременно откидываясь на спинку стула. – Как хорошо там всё описано! Как интересно! Как будто слышишь эту музыку своими ушами. Как будто она захватывает тебя и несет, несет, как волна морская.

– Ты так красиво говоришь, – восхитилось Ася, доедая грибной бульон и пытаясь найти в нем что-нибудь мясное.

– А в ресторане принято красиво говорить. Ты разве не знала. Неужели мы с тобой в ресторане будем ругаться.

– Я понимаю. Говори. Ругаться не будем.

– Сама перебила, а теперь – говори. У меня уже из головы всё вылетело, что я хотела сказать.

– Говорят, нынче пенсию не добавят нам, – неожиданно посетовала Ася.

– Ты к чему это опять клонишь? – возмутилась Софья.

– Да так, к слову пришлось.

Между тем старухи в шляпах как-то незаметно съели и выпили всё, что им принес молодой официант. Всё съели, а есть почему-то ещё хотелось. Прямо так бы и поели ещё чего-нибудь мясного с черным хлебом. Так бы и выпили чего-нибудь ещё. Хотя бы «каберне» или даже водки. Настроение появилось, а еда и выпивка неожиданно исчезли. Стол опустел и стал навевать грустные мысли.

– Может, ещё закажем чего? – неуверенно предложила румяная Софья. – Не на широкую ногу конечно, а так. Чтобы не уходить.

– А давай, – согласилась слегка захмелевшая Ася, решительно махнув рукой. – Гулять – так гулять!

Короче говоря, старушки в тот вечер порядочно покутили. В конце вечера они уже плясали в центре просторного зала, энергично закидывая вверх ноги и руки. Шляпа у Софьи Михайловны съехала на затылок. Из-под шляпы выпали седые кудельки редких волос. Она стала потеть и задыхаться.

Зато Ася в тот вечер чувствовала себя прекрасно и однажды даже попыталась забраться на импровизированную сцену, чтобы что-то спеть. Но вежливые молодые люди во фраках её вовремя остановили.

– Самодеятельность у нас не приветствуется, – пояснили они.

Ася начала с ними спорить, утверждала, что она поет профессионально. Она училась.

– Мое призвание – вокал! – кричала она. – Дайте мне спеть романс «Не покидай меня». Дайте. Пустите меня на сцену… Я покорю партер.

В общем, Софья Михайловна заметила, что Ася после двух рюмок водки раскрепостилась настолько, что стала приставать к какому-то иностранцу с прелюбодеяньями. Читала ему стихи, пробовала худой зад устроить ему на колени. И вообще стала распущенной и нахальной, чего раньше с ней никогда не случалось. Вдруг выяснилось, что она может изъясняться по-английски и даже читает наизусть стихи Теда Хьюза про то, как из крови рождается крик.

У Софьи Михайловны от её проделок голова пошла кругом. Она пробовала поймать Асю за руку. Но Ася увертывалась и вырывалась. Кричала: «Пусти! Не лезь ко мне. Это мой день рождения, не твой». Софья Михайловна пыталась с ней серьёзно поговорить, но Ася её не слушала. Отмахивалась и отбивалась. В конце концов, она решила, что эту старуху надо поскорее увести отсюда, убрать с глаз долой, пока она не натворила глупостей.

Откровенно говоря, Софья Михайловна рассчитывала, что Ася протрезвеет, как только увидит счет из ресторана. Но Ася даже глазом не моргнула, когда увидела этот счет. Даже бровью не повела. Отсчитала семь

тысяч, отдала молоденькому официанту и снова упорхнула в толпу танцующих. Кружилась там, что-то пела, закидывала руки за голову. Как будто ей было вовсе не 75, а в два раза меньше. Как будто она была не старуха в шляпе, а стройная юная дама с копной золотистых волос.

В конце концов, Софье Михайловне всё это надоело. Она подкралась к вредной старухе сзади и схватила её за шиворот. Ася удивленно обернулась, обиделась и влепила Софье оплеуху. Софья тоже не осталась в долгу.

Так старухи в шляпах впервые подрались.

Софье Михайловне было после этого очень неудобно. Она как бывшая профессорша сгорала со стыда, а как простая обидчивая старуха больше не хотела иметь ничего общего с этой худой и нервной развратницей, от которой пахнет водкой и нафталином.

Дар Софьи Михайловны

В свои семьдесят лет Софья Михайловна неожиданно увлеклась стихами. Она решила, что в ней погибает большой поэтический дар. Не такого масштаба, конечно, как у Пушкина или Бальмонта, но всё же достаточно увесистый. Несколько поэтических строк она вполне могла связать одной общей темой и подобрать к ней подходящую рифму. Примерно так же как к хорошему пальто принято подбирать сапоги. Или к юбке – туфли. Или к голове – шляпу. Или к носу – очки.

А так как она была бывшая профессорша, то решила не пускать это дело на самотек. Сходила в библиотеку имени Лермонтова на Литейном проспекте и попросила там «Теорию стиха» Виктора Жирмунского. Когда-то давно, давно, так давно, что забылось уже почему, эта книга произвела на Софью Михайловну потрясающее впечатление. Воодушевила, вооружила нужными знаниями. Заставила другими глазами взглянуть на поэзию последних десятилетий.

Когда Софья Михайловна сидела за книгой, а это продолжалось два дня и два долгих вечера, ей всё время звонила Ася и каждый раз куда-то звала. То погулять в Летний сад, то поесть чебуреки в «Емеле», то просто на лавке посидеть где-нибудь. И так она со своими звонками Софье надоела, что она сочинила для неё тюремную песню в стиле шансон. И назвала эту песню «Отсижу я свой срок».

Там были такие слова:

Отсижу я свой срок и обратно вернусь,

Обниму я подросшего сына,

И папане его широко улыбнусь,

Будь здоров, волосатый детина.

Я на нарах была: Калыма, Магадан,

Под вагоном гремели колеса.

И однажды в пути мне сказал капитан:

«На, кури, я принес папиросы».

Я курила «Казбек», он принес «Беломор» -

Угощенье со скрытым намеком.

Он был парень простой, но в душе зимогор,

С недалеким до пенсии сроком.

………………………………………..

Надо признаться честно, Софье очень удавались стихи тюремной направленности, которые можно было бы назвать диссидентскими, если бы она написала их лет двадцать назад, при живом генеральном секретаре и генеральной линии партии. Но сейчас к таким стихам никто предвзято не относился, поэтому завоевать внимание читателей такими стихами было весьма проблематично.

Когда Софья Михайловна утомилась от тюремных стихов и вышла к подружке в маленький сквер перед домом на улице Карла Либкнехта, та обрадовалась ей как дорогому подарку. А когда Софья прочитала ей свое новое стихотворение, Ася только руками всплеснула:

– Неужели это ты сама написала? Неужели сама?!

– Да, сама, а что тут особенного? – гордо ответила Софья Михайловна и сделала губы коромыслом.

– А я думала Кучин какой-нибудь. Или Круг.

– С чего это вдруг? – в рифму ответила Софья.

– Да уж больно на тебя не похожи стихи-то эти.

– Похожи, не похожи. Дело не в этом. Это же шансон.

– Чего?

– Шансон, говорю. Есть такое направление в песенном творчестве.

– Так это ещё и песня?

– Можно сказать.

– Спой тогда, – попросила Ася.

– Вот ещё, – заупрямилась Софья. – Ты же знаешь, что петь я не могу. Голоса у меня нет. Но мотив в голове вертится.

– Мне бы так сочинять, – мечтательно произнесла Ася, – я бы стала знаменитой. Начала бы петь со сцены. Удивлять. Покорять сердца.

– Значит, тебе мое стихотворение понравилось? – не поняла Софья.

Ася красивым жестом поправила шляпу и продолжила:

– У меня душа сентиментальная. Я как что-нибудь трагическое вспомню – так заплачу. Как смешное услышу – так засмеюсь.

– Ну и что? Причем здесь поэтический дар?

– Сама не знаю, – призналась Ася, – но хочется чего-то такого.