Loe raamatut: «Океан в конце дороги»

Neil Gaiman

Font:

Neil Gaiman

THE OCEAN AT THE END OF THE LANE

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

Любое использование материалов данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается

* * *

Предисловие переводчика

Впервые я попала на ферму Хемпстоков десять лет назад. Я только что выпустилась из вуза, получила диплом переводчика и понятия не имела, что теперь с ним делать. Вокруг шевелились, начав движение, тектонические плиты истории, но меня интересовало в первую очередь личное будущее и хорошие книги, помогающие заглушить тревогу о нем. «Океан в конце дороги» показался мне достаточно хорошей книгой. Вдохновляющей. Приятной в своей простоте. И это единственное, что запомнилось мне тогда. Да иначе и не могло быть.

Десять лет «Океан…» стоял на полке, позабытый, и вот я снова здесь. Тектонические плиты истории вовсю сшибаются, грозя раздавить меня. Я стала старше и узнала, что быть взрослой – значит жить одновременно в настоящем и прошлом, ведь некоторые места и люди остались лишь в моих воспоминаниях – там они все так же живы и реальны. А узнав на своей шкуре, что такое память, я поняла, почему люблю эту книгу.

Хотела бы я написать: «Услышав о том, что мне доверили перевод “Океана…”, я сняла с полки тот самый экземпляр»…

Но нет. В тот момент на полке была как раз я – на боковой в плацкарте, поэтому совершенно неромантично открыла цифровой оригинал. А к тому старенькому томику я с тех пор больше не прикасалась, боясь случайно ухватить какой-нибудь оборот у моего замечательного коллеги, потому что хорошие вещи заразительны. Мне хотелось в одиночестве сесть на скамейку возле утиного пруда и попытаться расслышать далекий голос, который пытается мне что-то сказать.

Мимо неслись леса, поля и деревни нашей средней полосы, а я снова оказалась на ферме Хемпстоков. И одновременно во дворе моего детства. И одновременно в родном поселке моего папы, куда мы порой приезжаем на Пасху навестить живых и мертвых. Таково магическое свойство этой книги: она про нашу общую родину – память. Со всеми ее восторгами, страхами, чудесными и одинокими часами детства.

В «Океане…» воспоминания о детстве, как и в жизни, состоят из мелочей: сколько стоили конфеты, кто с кем упал в пруд и какие передачи шли по телевизору. Правильно подсчитать все цифры, увидеть все отсылки и нагуглить все реалии – непростой труд для переводчика. Но настоящая задача, я думаю, глубже: поймать тот голос рассказчика, что стал бы голосом и мальчика, и взрослого мужчины. Передать другую истину воспоминаний: для души нет разницы между прошлым и настоящим, для нее все одинаково живо. Время и память – бесконечный Океан, хоть и кажется порой, что он умещается в жестяном ведерке: «Жили как все. Ничего интересного и не происходило».

Так о чем эта книга? Только ли о детстве и страхах? Чтобы найти тот нужный голос, мне очень важно было это понять. И чем дальше я читала, тем отчетливее мне казалось, что я касаюсь чего-то очень нежного и уязвимого. Смотрю на то, что предназначено не мне. Эта книга посвящена «Аманде, которая хотела знать». В эпоху интернета и об Аманде Палмер, и о Ниле Геймане легко можно найти даже больше информации, чем хотелось бы. Но каждому, кто хоть однажды любил, знакомо особое желание знать и быть узнанным, никак не связанное с голыми фактами биографии. Желание бесконечно трогательное и интимное. Желание, которое хочется сберечь вопреки всему.

Я надеюсь, что мне удалось найти слова, которые помогут русскоязычному читателю узнать то же, что хотела знать Аманда. Услышать то, что хотел сказать ей Нил в далеком 2012 году. Почувствовать то, что отзывается, – а оно обязательно отзовется, ведь все мы вышли из одного Океана и в Океан вернемся.

Дарья Селюкова
2024 год

Аманде, которая хотела знать

Я очень живо помню свое детство. Я знал столько ужасных вещей… и понимал, что взрослые ни в коем случае не должны об этом догадаться. Их напугало бы, что ребенок знает так много.
Морис Сендак, из беседы с Артом Шпигельманом.
The New Yorker, 27 сентября 1993 года

Глава 0

Это был просто утиный пруд на задах фермы. Небольшой такой прудик. Когда Летти Хемпсток назвала его океаном, я сразу подумал, что она ерунду какую-то говорит.

Еще она рассказывала, как ее семья переплыла этот океан, добираясь сюда из Старого Света. Ее мама сказала, что Летти все перепутала и Старый Свет давно затонул, а древняя миссис Хемпсток, бабушка Летти, заявила, что они обе неправы и то место, которое затонуло, это не Старый Свет – уж она-то помнит настоящий, Старый-Престарый Свет.

Его разнесло на куски.

Пролог

На мне в тот день были черный костюм, белая рубашка и черные туфли, начищенные до блеска. Обычно, одеваясь так официально, я сразу начинаю чувствовать себя неловко, будто украл чью-то униформу или играю во взрослого. Но в тот раз, повязав черный галстук, я, наоборот, почувствовал себя спокойнее: эта одежда как раз подходила для тяжелого дня.

Утром я исполнил свой долг: подобрал нужные, искренние слова, которых от меня ждали, и произнес их от души, не слукавив ни в чем. А когда служба закончилась, сел за руль и поехал куда глаза глядят – у меня был еще час до встречи с людьми, которых я не видел много лет. Мне предстояло пожать множество рук и обпиться чаем, который по такому случаю подают в фарфоровых чашечках из лучших сервизов.

Я плохо помнил, куда ведут все эти, обычные для Сассекса, извилистые проселочные дороги, но, поняв, что въезжаю в центр городка, свернул на первую попавшуюся улицу, потом налево, направо… И тут только осознал, куда на самом деле еду, куда ехал с самого начала. И поморщился от собственной глупости.

Меня тянуло к дому, которого давно уже не существовало.

Спускаясь по широкой улице, запомнившейся мне каменистой грунтовкой, бегущей вдоль ячменного поля, я подумал, что надо бы развернуться – не стоит тревожить прошлое. Но мне стало любопытно.

Старый дом, в котором я жил с пяти до двенадцати лет, снесли, а другой, построенный позже в глубине сада между кустами азалий и ведьминым кольцом – кругом необычайно яркой травы, родители продали тридцать лет назад.

У дома, который в моей памяти так навсегда и остался «новым домом», я притормозил и въехал на подъездную дорожку, чтобы получше рассмотреть, как новые владельцы обошлись с нашим типичным образчиком архитектуры семидесятых.

Кирпичи оказались шоколадного цвета – а я и забыл. Мамин крошечный балкончик превратили в застекленную двухъярусную веранду. Я смотрел на все это и пытался припомнить что-нибудь о подростковых годах, но воспоминания оказались неожиданно скудными: ничего хорошего на ум не приходило, ничего ужасного, впрочем, тоже. Мальчишка, который здесь жил, остался далеко в прошлом, и ничего общего с ним у меня нынешнего не было.

Я попятился с подъездной дорожки.

Пора было ехать к сестре. Ее дом, обычно полный жизни, хаоса и веселья, будет сегодня непривычно тихим и прибранным. Я войду, и меня обступят давно забытые люди, начнут расспрашивать о моем браке (распался десять лет назад, вернее, рассыпался, как рассыпается в конце концов изъеденное ржавчиной железо, – обычное дело), встречаюсь ли я с кем-нибудь (нет, и пока не уверен, что готов), как поживают мои дети (все уже взрослые, прекрасно поживают сами по себе, жалеют, что не смогли приехать), как моя работа (спасибо, замечательно. Никогда не умел говорить о своей работе – наверное, если бы умел, не пришлось бы ею всерьез заниматься. Я творю. Иногда получается настоящее искусство, порой оно даже заполняет пустоту в моей душе… Но не полностью. Что-то всегда остается неизбывным). Мы поговорим о тех, кто нас покинул. Вспомним ушедших.

Узкая проселочная дорога, которую я помнил, стала черной асфальтированной полосой – границей между двумя расползшимися по обеим сторонам жилыми комплексами. Я проехал по ней дальше, чем следовало, за окраину городка. Мне не нужно было в ту сторону, и потому ехать было приятно.

Гладкое черное шоссе становилось все у́же, извилистей, пока не превратилось обратно в грунтовку моего детства, на которой двум машинам не разъехаться, – пыльную, усыпанную гравием, словно осколками костей.

Медленно, подпрыгивая на ухабах, я ехал между зарослями орешника, растрепанными живыми изгородями, кустами ежевики и шиповника, словно назад во времени. Все вокруг изменилось, только эта дорога осталась такой же, какой я ее запомнил.

Вот показалась ферма Кэроуэй. Когда-то там жила краснощекая светловолосая Кэлли Андерс, которую я впервые поцеловал, когда мне стукнуло шестнадцать. Вскоре Андерсы переехали на Шетландские острова, и я никогда больше ее не видел.

Проплыла мимо ферма, и по обе стороны начались бескрайние поля, перемежающиеся яркими заплатками лугов. Я проехал почти милю, и постепенно колеи сошли на нет. Дорога заканчивалась.

Я вспомнил дом Хемпстоков раньше, чем повернул, и увидел его во всей потрепанной краснокирпичной красе.

Дом выскочил на меня как-то внезапно, хотя, по логике вещей, дорога всегда в него и упиралась, дальше проезда не было. Я припарковался у ворот, понятия не имея, что делать дальше. Столько лет прошло, живут ли тут еще люди? Вернее… живут ли тут еще Хемпстоки? Вероятность была мала. Впрочем, в детстве они всегда казались мне невероятной семьей.

Я вышел из машины, и в ноздри тут же ударила вонь коровьего навоза. Неловко пробравшись через маленький дворик фермы, я обыскал взглядом входную дверь, но звонка не было, пришлось стучать. Дверь оказалась не заперта: стоило стукнуть, как она мягко подалась под моими костяшками.

А ведь я уже бывал тут, давным-давно. Ведь бывал же? Старым детским воспоминаниям свойственно исчезать под грузом новых, более поздних. Они словно игрушки, завалившиеся на самое дно шкафа, забитого взрослым барахлом. Не потерявшиеся, просто забытые.

Я вошел в прихожую и позвал:

– Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома?

Никто не ответил, но в воздухе витал запах свежеиспеченного хлеба, старого дерева и мебельной мастики. Постепенно мои глаза привыкли к полутьме, я вгляделся в нее, готовый развернуться и уйти, но из тускло освещенного коридора как раз вышла пожилая женщина с длинными седыми волосами и белой тряпкой для пыли в руках.

– Миссис Хемпсток? – спросил я.

Она склонила голову к плечу, разглядывая меня.

– Да. Я вас знаю, юноша, – сказала она, хотя юношей меня теперь не назвать даже с натяжкой. – Я вас точно знаю, вот только с возрастом память стала уже не та. Вы кто?

– Я приходил к вам, когда мне было лет семь или восемь.

Она улыбнулась.

– А, друг Летти. Ваш дом был в начале улицы.

– Да… Я помню, вы угостили меня молоком, теплым, прямо из-под коровы… – Я запнулся, поняв, сколько лет прошло. – Нет, простите, не вы, конечно, а ваша мама.

Старея, мы превращаемся в своих родителей. Чем дольше живешь, тем чаще видишь, как знакомые лица начинают повторяться. Я запомнил миссис Хемпсток, мать Летти, полной, крепко сбитой, а теперь передо мной стояла тощая и хрупкая пожилая женщина, как две капли воды похожая на бабушку Летти, старую миссис Хемпсток.

Порой, глядя в зеркало, я вижу вместо своего лица отцовское и вспоминаю, как, выходя из дома, он всегда улыбался своему отражению.

«Хорош, – одобрительно говорил он. – Хорош».

– Пришел повидать Летти? – спросила миссис Хемпсток.

– Она здесь? – удивился я. Летти ведь уехала куда-то далеко, в Америку, кажется…

Женщина покачала головой.

– Я собиралась ставить чайник. Хочешь чайку?

Я помедлил, но спросил, не могла бы она сперва показать мне утиный пруд.

– Утиный пруд?

Я вспомнил, что Летти как-то смешно его называла.

– Она звала его морем… кажется.

Миссис Хемпсток положила тряпку на буфет.

– Из моря воды не попьешь, а? Слишком солоно. Морская вода – она будто живая кровь. Помнишь дорогу? Обойди дом и шагай по тропинке, там наш пруд и будет.

Еще час назад я не вспомнил бы дорогу, не вспомнил бы даже имени Летти Хемпсток. Но здесь, в полутемном коридоре, воспоминания накинулись на меня изо всех углов. Скажи мне кто сейчас, что я снова семилетний мальчик, я бы на секунду даже поверил.

– Спасибо.

Я вышел на скотный двор, обогнул курятник, по краю поля, мимо старого амбара, и сердце радостно забилось: я узнавал места, угадывал, что будет дальше. Луг был обсажен кустами лещины; я нарвал пригоршню зеленых лесных орешков, сунул в карман.

Дальше будет пруд, понял я. Стоит только обойти сарай…

Я угадал. И почувствовал странную гордость за свою память, будто мне удалось хоть немного очистить ум от липкой паутины, через которую я продирался весь день.

Пруд оказался меньше, чем я запомнил. На дальнем конце стоял маленький дощатый сарайчик, у тропинки – старинная деревянная скамья на кованых ножках. Когда-то дерево покрасили в зеленый, но теперь краска отваливалась хлопьями. Я сел, разглядывая отражение неба в воде, зеленую ряску у берегов, редкие листья кувшинок, не больше полудюжины, и принялся бросать орехи, стараясь попасть в центр пруда. Пруда, который Летти Хемпсток называла…

Нет. Не морем.

Она была старше меня всего на пару лет, а говорила так странно, будто взрослая… Нет, ей точно было не больше одиннадцати. А мне? А мне… Это случилось после неудачного дня рождения, да. Значит, мне было семь.

Кажется, мы упали в пруд. Может, это я ее столкнул – странную девочку с фермы в конце дороги. Она была в воде… и я тоже… Может, и она затащила меня в ответ?

Куда она уехала? В Америку ведь? Нет, в Австралию. Далеко-далеко.

И пруд она называла не морем, а океаном.

Океан Летти Хемпсток.

Я вспомнил. Я вспомнил все.

Глава 1

На мой седьмой день рождения никто не пришел.

Стол был уставлен желе и трайфлами, возле каждой тарелки лежал праздничный колпачок, а в центре возвышался торт с семью свечками и нарисованной глазурью книжкой. Мама, устроившая эту вечеринку, сказала, что женщина в пекарне очень удивилась. Я «стал их первой книгой»: для мальчишеских тортов обычно заказывали космические корабли и футбольные мячи.

Когда стало окончательно ясно, что никто не придет, мама зажгла свечки. Я их задул. Съел кусок торта. Моя младшая сестра и ее подружка тоже получили по кусочку (они пришли скорее как зрители, а не как участники) и, хихикая, убежали в сад.

Мама заранее придумала разные игры для праздника, даже завернула все призы в газету для «Передай посылку», но играть было некому, поэтому я просто принялся разворачивать обертки. В первой же «посылке» мне попался голубой пластиковый Бэтмен. Грустно было, что никто не пришел на мой день рождения, но фигурка меня порадовала. К тому же в следующем свертке меня дожидалось полное подарочное издание «Хроник Нарнии». Я тут же утащил его к себе наверх и затерялся в сказочной стране.

«Так лучше», – думал я. Книги внушали мне меньше тревоги, чем люди.

Еще родители подарили мне пластинку «Гилберт и Салливан: лучшее». Это была уже третья в моей коллекции. Мне было года три, когда я влюбился в представления Гилберта и Салливана: тетя, младшая сестра отца, взяла меня как-то на «Иоланту». В этой опере было много лордов и фей. Существование фей показалось мне тогда понятнее и логичнее существования лордов. Вскоре после этого тетя умерла от пневмонии в больнице.

Под вечер моего дня рождения отец принес с работы картонную коробку. Внутри оказался черный котенок непонятного пола с мягчайшей шерсткой. Я немедленно назвал его Пушком и полюбил всем сердцем с первого взгляда.

По ночам Пушок спал на моей кровати. Я даже говорил с ним так, чтобы сестра не слышала. Мне казалось, еще чуть-чуть – и он начнет отвечать на человеческом языке. Этого, конечно, так и не случилось, но я не особенно расстроился. Пушок любил меня в ответ, и мне, ребенку, который на дне рождения вместо гостей увидел пятнадцать пустых стульев, этого было достаточно.

Не помню, спрашивал ли я одноклассников, почему они не пришли на вечеринку. Вряд ли – среди них у меня не было друзей, мы просто ходили в одну школу.

Я всегда схожусь с людьми медленно. В своем темпе.

Главное, что у меня были любимые книги и котенок. Я воображал себя знаменитым Диком Уиттингтоном, а Пушка – его котом и придумывал, как мы вместе поплывем к мавританскому султану и разбогатеем. А если Пушок все-таки заговорит, мы будем как сын мельника и Кот в сапогах…

Он спал на моей подушке и даже встречал меня из школы каждый день, сидя у забора прямо на подъездной дорожке. Так продолжалось, пока месяц спустя его не сбило такси искателя опалов, нашего нового жильца.

Меня в тот момент дома не было.

Я пришел из школы, но не увидел Пушка на дорожке. Зато мне встретился какой-то длинный смуглый незнакомец в клетчатой ковбойке. Он сидел за столом в кухне и пил кофе – запах сразу ударил мне в ноздри. В те времена единственным кофе, который мы знали, был горький-прегорький растворимый порошок в жестянках.

– У нас тут это. Неприятность вышла, – весело сказал мне гость. – Но ты не волнуйся.

У него был странный отрывистый говор, я такого раньше никогда не слышал. Потом мне сказали, что это южноафриканский акцент.

На столе перед гостем стояла картонная коробка.

– Черный котенок твой был? – спросил он.

– Его зовут Пушок, – ответил я.

– Ага, значит, твой. Случилась неприятность. Но ты не бойся. От трупа я избавился. Тебе ничего не надо будет делать. Не надо будет с ним возиться. Открой коробку.

– Что?

Он указал на коробку.

– Открой.

Искатель опалов был высоким и длинноногим. Он всегда носил ковбойки и джинсы, и только один раз я видел его в другой одежде – то была, можно сказать, наша последняя встреча. Еще у него на шее висела толстая цепь из тусклого золота. В тот последний раз, когда я его видел, она тоже куда-то пропала.

Я не хотел открывать его коробку. Мне хотелось зареветь, но при чужом человеке я плакать не мог. Мне хотелось похоронить своего друга в глубине сада, за ведьминым кругом, за грудой скошенной травы, в шатре рододендронового куста, где никто, кроме меня, не бывал. Хотелось оплакать его как следует.

Коробка дернулась.

– Тебе купил, – сказал искатель опалов. – Я всегда отдаю долги.

Я несмело открыл коробку, надеясь, что это розыгрыш и внутри на самом деле мой котенок. Но из-под крышки на меня зло уставилась рыжая морда.

Искатель опалов вытащил кота из коробки.

Это была огромная зверюга с обгрызенным ухом, рыжая и полосатая. Этот котище явно не любил, когда его засовывают в коробку, но я все же потянулся погладить его, хоть и чувствовал, что предаю память своего котенка. Кот в ответ обшипел меня, рванул прочь и забился в угол, не сводя с нас ненавидящего взгляда.

– Вот, пожалуйста. Кот за кота, – сказал наш новый жилец и взъерошил мне волосы мозолистой рукой. Потом он вышел в коридор, а я остался один на один с совершенно чужим котом.

– Его Монстром звать, – услышал я напоследок, но мне все еще казалось, что это какая-то дурацкая шутка.

Я открыл кухонную дверь, подпер ее, чтобы кот мог сбежать, и ушел. В спальне я упал на кровать и зарыдал, оплакивая Пушка. Когда пришли родители, мы, кажется, даже не разговаривали об этом.

Монстр прожил с нами неделю. Утром и вечером я подкладывал ему еду в миску Пушка, а потом он садился у задней двери и ждал, когда его выпустят. Порой мы видели, как он крадется по саду, скользя между кустами, порой его рыжая шкура мелькала в древесных кронах. Иногда мы находили в траве убитых им синичек и дроздов, но сам кот редко нам показывался.

Я скучал по Пушку и уже тогда понимал, что нельзя просто взять и заменить одно живое существо другим, но не осмеливался ныть. Родители бы даже не поняли, что меня так расстраивает: да, мой котенок умер, но его ведь заменили. Ущерб был возмещен.

Воспоминания нахлынули на меня, но, даже захваченный этим водоворотом, я знал, что скоро вновь все забуду. Потеряю все, что вспомнил, сидя на зеленой скамье у маленького пруда, который Летти Хемпсток называла океаном.

Глава 2

Я не был счастливым ребенком, но порой бывал ребенком довольным, потому что обитал в основном в книжках.

Дом наш, большой, с множеством комнат, когда-то показался отцу хорошей покупкой, но со временем превратился в обузу, потому что денег у нас становилось все меньше. Однажды вечером родители позвали меня в свою спальню. Они держались так серьезно, что я испугался – вдруг меня сейчас за что-то отругают? Но нет, мне просто сказали, что семья наша не богатеет и всем приходится идти на жертвы. Мне пришлось пожертвовать своей комнаткой на втором этаже. Я очень грустил: в комнатке остался маленький желтый умывальничек, идеально подходящий мне по росту, к тому же комнатка располагалась сразу над кухней, и ночью, приоткрыв дверь, я мог слышать невнятные, успокаивающие голоса взрослых внизу, в комнате напротив, где родители смотрели телевизор. Это бормотание прогоняло мое одиночество. А еще на втором этаже никто не замечал, что я держу дверь открытой, чтобы из коридора проникало немного света. Страх темноты во мне был так же силен, как вечное желание читать после отбоя.

Ссылка в просторную комнату младшей сестры меня, впрочем, не очень расстроила. Из трех стоявших там кроватей я выбрал ту, что у окна: оттуда легко можно было выбраться на длинную кирпичную лоджию, а если оставить окно открытым, лицо мое обдувал ветерок, иногда приносивший с собой дождь. Единственное, что было плохо, – мы с сестрой постоянно ссорились, ругались просто из-за всего подряд! Она любила спать с закрытой дверью, и стоило нам поселиться вместе, как мы тут же устроили из-за этого ссору. Положила ей конец мама, повесившая на гвоздик расписание: согласно ему мы с сестрой получали власть над дверью по очереди, и с тех пор я засыпал либо спокойно, либо в ужасе. Зависело от графика.

Мою бывшую комнату начали сдавать постояльцам. Сколько народу в ней перебывало! И на всех гостей я смотрел с легкой неприязнью: они спали в моей спальне, они умывались у моего желтого умывальничка, так идеально подходившего мне по размеру! Помню полную австрийку, которая сказала нам, что может снимать голову и ходить по потолку, помню студента из Новой Зеландии, помню американскую пару, которую возмущенная мама выгнала, узнав, что они не состоят в законном браке… Помню искателя опалов.

Он был из Южной Африки, но деньги зарабатывал, добывая опалы в Австралии. Он даже подарил нам с сестрой по черному шершавому камню, внутри которого загорались зеленые, синие и алые всполохи. Сестре камень так понравился, что она сразу же полюбила искателя. А я все не мог простить ему смерть котенка.

Все началось в первый день весенних каникул. Я проснулся рано, предвкушая три недели без уроков – бесконечные дни, когда можно делать что хочешь: читать, гулять, исследовать потаенные уголки.

Я натянул шорты и футболку, влез в сандалии и сбежал по лестнице вниз, в кухню. Мама еще спала, а отец, в халате и пижаме, стоял у плиты, готовя завтрак. Он часто так делал по субботам.

– Пап! Где мой комикс? – спросил я. По пятницам, возвращаясь с работы, он всегда покупал мне еженедельный выпуск SMASH!, а я всегда читал его субботним утром.

– На заднем сиденье. Тост будешь?

– Ага, – ответил я. – Только не горелый.

Отец не любил тостеры и жарил хлеб на гриле. Естественно, его тосты всегда подгорали.

Я вышел из дома, огляделся и вернулся в кухню, толкнув плечом кухонную дверь. Дверь была здоровская – она открывалась и внутрь, и наружу, чтобы прислуге, которую держали бывшие хозяева дома шестьдесят лет назад, было удобно ходить туда-сюда с полными тарелок руками.

– Пап! А где машина?

– На дорожке.

– Нет, ее там нету.

– Что?

В коридоре зазвонил телефон, отец вышел ответить и долго говорил с кем-то.

Тост начал дымиться. Я встал со стула и выключил гриль.

– Звонили из полиции, – сказал отец, вернувшись. – Кто-то сообщил, что видел нашу машину в конце дороги. Я сказал, что даже не заявлял еще об угоне… Так. Они скоро будут на месте, сейчас пойдем туда, и… Тосты!

Он выдернул противень из-под решетки. Хлеб уже успел обуглиться сверху.

– А мои комиксы там? Или их тоже украли?

– Про комиксы они ничего не сказали.

Отец быстро намазал тосты арахисовым маслом с обеих сторон, сменил халат на пальто (все так же поверх пижамы), надел туфли, и мы вместе поспешили вниз по улице. Он жевал тост на ходу, я же свой просто держал в руке.

Минут пять мы шли по дорожке, бегущей между полей, пока нас не догнала полицейская машина. Водитель опустил стекло и окликнул отца по имени. Отец подошел, а я спрятал свой горелый тост за спину, мечтая о том, чтобы моя семья начала наконец покупать нормальный, нарезанный квадратиками белый хлеб, который продается специально для тостеров. Так делали во всех семьях, которые я знал, но мой отец нашел местную пекарню, торговавшую толстыми буханками плотного черного хлеба, и требовал покупать только их. Он утверждал, что они вкуснее, а я был уверен, что это ерунда – правильный хлеб должен быть белым, заранее нарезанным и практически безвкусным, в этом вся суть.

Полицейский пустил отца на переднее сиденье, меня усадили назад, и мы медленно тронулись вперед по разбитой тракторами узкой ухабистой грунтовке, на которой двум машинам не разъехаться. Под колесами, среди размытой дождями земли, хрустели белые камушки.

– Здешние дети! – вздохнул полицейский. – Угонят машину, покатаются и бросают посреди улицы. Думают, это смешно.

– Ничего, я рад, что ее так быстро нашли, – ответил отец.

Мы проехали мимо фермы Кэроуэй. Из-за забора за нами наблюдала маленькая девочка со светлыми, почти белыми, волосами и румяными щечками. Горелый тост все так же лежал у меня на коленях.

– Странное место они выбрали, чтоб бросить машину, – сказал полицейский. – Пешком отсюда далеко тащиться.

За поворотом мы увидели у обочины наш двухдверный белый «мини». Колеса его утонули в бурой грязи. Мы припарковались чуть поодаль и вылезли из машины. По дороге полицейский рассказывал отцу обо всяких происшествиях в нашем районе, свято уверенный, что машину украли местные подростки. Наконец отец открыл дверцу «мини» запасным ключом.

– Тут что-то оставили на заднем сиденье, – сказал он и потянул голубое одеяло, накрывавшее это «что-то». Полицейский велел ему ничего не трогать, но было поздно. Я смотрел, как соскальзывает одеяло, потому что там, на заднем сиденье, должен был лежать мой комикс… и увидел это.

«Это». Не «его».

Я был впечатлительным ребенком, меня часто мучили ночные кошмары, но на шестой день рождения я все-таки упросил родителей сводить меня в лондонский музей мадам Тюссо, потому что мне хотелось в комнату ужасов. Я представлял, как здорово будет пугаться чудовищ из кино и комиксов: Дракулу, монстра Франкенштейна, Человека-волка. Но вместо этого мне пришлось идти сквозь бесконечную череду стендов, посвященных каким-то угрюмым серым людям. Все они попали сюда за то, что кого-то убили – обычно свои семьи или жильцов – и были казнены. Фигуры на стендах чаще всего изображали всякие неловкие ситуации: отравитель, например, сидел с семьей за обеденным столом. Ждал, наверное, когда они уже умрут. Рядом висели таблички, рассказывающие, что тела жертв убийцы частенько продавали в анатомический театр. Загадочное слово «анатомический» вселило в меня ужас, и до сих пор ассоциации с ним у меня неприятные. Я не знал, что это за театр такой, понял только, что ради него люди убивают своих детей.

Я не убежал из комнаты ужасов с криками только потому, что все эти восковые фигуры выглядели неубедительно. Мертвецы не казались настоящими мертвецами, потому что никогда и не были живыми.

То, что лежало на заднем сиденье «мини» под голубым одеялом (я узнал его, оно всегда лежало на полке в моей старой комнате на случай, если будет холодно), тоже выглядело неубедительно. Оно похоже было на искателя опалов, но одето в черный костюм, расстегнутую белую рубашку и черный галстук-бабочку. Ненормально блестящие волосы зачесаны назад, глаза не мигая смотрели в потолок. Губы синюшные, лицо бурое, словно кто-то пытался его нарумянить, чтобы выглядело здоровее, но перестарался. Золотая цепь исчезла.

Под это странной… штукой я заметил измятый SMASH! с Бэтменом на обложке. Бэтмен был такой же, как по телевизору.

Не помню, о чем говорили взрослые, помню только, что мне велели отойти от «мини». Я перешел через дорогу, встал у обочины и смотрел, как полицейский что-то спрашивает у отца и записывает ответы в блокнотик. Потом я заметил шланг: длинный зеленый садовый шланг. Он тянулся от выхлопной трубы в окошко водителя. Выхлопная труба была залеплена толстым слоем подсохшей глинистой земли, чтобы он не выпал.

На меня никто не обращал внимания. Я наконец откусил кусочек тоста, горелого и холодного.

За завтраком отец всегда съедал сгоревшие тосты. «Вкуснотища! – восклицал он. – Уголь, между прочим, полезен для здоровья!» Или: «Горелый хлеб! Мой любимый!» Годы спустя он признался мне, что горелый хлеб вовсе не любил, просто не хотел переводить продукты, и на мгновение я почувствовал, что все мое детство – ложь: один из фактов, в которых я был уверен, столп моего мироздания, рассыпался в пыль.

Полицейский сунулся в свою машину, поговорил с кем-то по рации на приборной панели, потом подошел ко мне.

– Ты извини, что так вышло, сынок, – сказал он. – Скоро подъедут еще машины, давай-ка тебя куда-нибудь пристроим, чтобы не мешал. Хочешь ко мне на заднее сиденье?

Я покачал головой. В машину мне не хотелось.

– Пусть он пока побудет у нас на ферме, – сказал вдруг над ухом девчоночий голос. – Мои не против.

Девочка оказалась намного старше меня – ей было целых одиннадцать. Она была курносая, в веснушках и коротко стриженная, почти как мальчишка. Помню, на ней была красная юбка – девочки в наших краях тогда еще редко носили джинсы. Еще у нее был мягкий сассекский говор и внимательные серо-голубые глаза.

Девочка поговорила с отцом, с полицейским и, получив разрешение, увела меня с собой к ферме в конце дороги.

– Там, в нашей машине, труп, – сказал я.

– Он сюда за тем и приехал, – отозвалась она. – Тут кончается дорога. Было три утра, никто бы его не остановил, не нашел. И земля тут мокрая, лепится хорошо.

– Как думаешь, он сам?..

– Ага. Молока хочешь? Ба как раз доит Бесси.

– Настоящего молока? Из коровы? – переспросил я и тут же почувствовал себя ужасно глупым, но девочка только кивнула в ответ.

Я задумался. У меня дома молоко всегда пили только бутылочное.

– Наверное, хочу.

Девочка привела меня к маленькому коровнику. Рядом стояла пожилая женщина, куда старше моей мамы, с длинными седыми волосами, похожими на паутинку, и узким лицом. Она стояла рядом с коровой и следила за длинными черными трубками, тянувшимися от коровьего вымени.